Там за спиною город спит,
А ты в отеле — дулом в рот .
И дверь стучит, и дверь стучит…
Ты знаешь, что тебя там ждет.
Тебя за смертью посылать!
Зачем?! Она уже в тебе!
Что лучше — гнить или пылать —
Решает ствол в твоей руке.
Там за спиною город спит.
А ты одной рукой в аду.
И дверь стучит, и дверь стучит.
Ты знал, что я тебя найду…
Группа The Matrixx, Г.Р.Самойлов, «Твой Дьявол»
Крыша. Ржавая, грязная, с прилипшими опавшими листьями — медленно гниющими и жалкими. Стук каблуков по металлу — тихий, размеренный, как удары сердца в груди. Маргарите не страшно. Маргарите не больно. Маргарите всего лишь невыносимо. Она хочет просто исчезнуть — умереть уже не выйдет, ведь разве может сердце разбиться, если оно уже давным-давно не бьётся? Уши не закладывает, как в первый раз, ноги не немеют, мурашки не бегут. В густой протяжной тишине лишь стук каблуков. Ненавистный, проклятый, монотонный. Весь этот мир ненавистен ей, как Ершалаим Понтию Пилату. Тот мир, что был открыт им двоим с Мастером. Тот мир, что они когда-то заслужили. Тот мир, что стал для нее тюрьмой. Когда-то теплый, тихий, похожий на рай, год от года, сотню лет рассыпался песком сквозь пальцы, погружался в сумрачный туман, мешая день с ночью, свет с тьмой. Бесконечные дни, похожие один на другой как близнецы, сросшиеся в одну тягучую мрачную вечность, серую, бесцветную, беззвучную, как ее душа. Сколько лет она приходит сюда каждый вечер вместо столь желанного отхода ко сну, встает на самый край, ощупывая носком туфли воздух. В глазах ни слезинки — не идут, закончились, иссохли. Ни слова Мастеру на прощание. Ни слова от него в ответ. Слышит ли он стук каблучков по крыше? Отзывается ли он в его душе? Вспыхивает ли тревога в поблекших глазах в тот миг, когда он замолкает в тишине? Ветер играет с волосами Маргариты — сырой, противный, спертый. Тот же, что вчера, позавчера и месяц назад. Играет бесцельно, безрадостно, вяло. Сквозь густой туман тусклым светом взирает на нее с небес… солнце? Луна? Маргарита не знает, не помнит. Уже не хочет помнить. Время застыло. Там, внизу, Мастер, как и прежде, сидит за своим письменным столом, все тем же, из подвальчика, в котором прошли лучшие их дни. Но уже не пишет. Ни строчки, ни слова. Просто сидит и без устали смотрит в окно — на тонкий проблеск светила в густом сумраке низких тяжелых туч. Что творится в его голове? Чем мается его усталая душа, точно также застывшая во времени, как и душа самой Маргариты? Иногда ей кажется, что еще через несколько беспощадно долгих лет он и вовсе превратится в изваяние из холодного безжизненного мрамора. Вечный памятник тому самому Мастеру, от кого осталась лишь жалкая копия, почти прозрачный силуэт. Тому Мастеру, в чей роман она была когда-то влюблена. Именно в него — в увесистую стопку испещренных буквами бумаг, в которой заключалась вся ее жизнь. Это горькая мука — оказаться запертой с человеком, которого никогда не любила. Это горькая мука — осознать спустя много-много лет, что всю жизнь помогала, оберегала, боролась за него лишь ради его произведения. Которое он сжег. Жестокий! Которое спас и вернул к жизни Воланд… Сердце дрогнуло, Маргарита оступилась. На устах беззвучно пробежало его имя. Его. Снова. Как вчера, позавчера и год назад. Не страшно. Невидима и свободна. Всего лишь несколько мгновений до земли, расправив руки-крылья и вздохнув полной грудью. Короткие секунды свободы перед новым возвращением в тот же тугой, осточертевший покой. «Воланд…» — еще раз перед глухим шлепком о землю. Не больно. Совсем. И это страшнее всего. Боль может избавить от мук души. Маргарита это знает, помнит, как хлестала сама себя пояском, будучи совсем ещё молодой девушкой, когда поняла, что не сможет родить ребёнка. Тогда было до ужаса больно внутри, и боль физическая помогла справиться с душевной. Потом Маргарита перестала совсем об этом думать. Теперь боль не может избавить ее от того ада, которым оказался обещанный им с Мастером покой. Обманщик, мистификатор, Дух коварства и тьмы! Что-то ноет в груди глухо, едва-едва, но не сердце — оно давно мертво. Ничком в густой противной траве, нет сил подняться. А перед глазами блики огня, дурманящее тепло и запах вина. И Он. В черной рубахе перед камином, раскован и расслаблен, но всё равно величественен и красив. Её руки, нежно втирающие мазь в Его колено, предательски дрожат, и Он это чувствует, точно чувствует. Она на коленях на полу, волнительно и так хочется взглянуть на Него снизу вверх. Он покровительственно награждает ее ответным взглядом, и в сердце вдруг отчего-то становится тесно и жарко. Душно и ком в горле. Глупая — думала, что от страха и благоговения перед самим Сатаной, а оказалось, не поэтому… Лес стеной возле их с Мастером домика с давно облупившимися стенами. Мокрый, мрачный, с покрытыми мхом тропинками. Все вокруг год от года повторяет то, что творится в душе Маргариты — умирает медленно, мучительно вместе с нею. Тучи все злее и злее, туман все гуще. Только тонкий бледный луч, льющийся еле-еле с пустых и холодных небес, не пропадает ни на мгновение. Ни на мгновение не пропадают из ее головы и воспоминания о Воланде. Только ими она живет последние десятки лет. Только этот свет связывает ее с Мессиром и не дает сдаться. Самое яркое, бережно, с трепетом хранимое в душе воспоминание о той полуночи — то, как Воланд ласково, почти по-отцовски провёл рукой по её щеке на прощание, прежде чем они с Мастером вернулись на Арбат в свой подвал. Её кожа навечно запомнила это касание. Шаг за шагом — бессмысленно, в никуда, без цели по бесконечному лесу. Точно также шаг за шагом к Нему, к камину, вот уже почти вплотную, из последних сил сдерживая дрожь в теле и странный, непонятный, тревожащий трепет в животе. «Все ради Мастера, ради того, чтоб спасти его, — уверяет себя с каждым шагом, неумолимо уменьшающим расстояние между ними, под пристальным нечитаемым взором строгих разных глаз. — Все ради нас». А жар в теле все сильнее, острее сжигает изнутри. Нет, это ей мерещится все, это ведьмина сущность в ней, не про него это все, не о нем, не к нему! Взмах руки неожиданный, резкий — и плащ падает с плеч также легко, как ее собственная гордость. Голую грудь опаляет Его тяжелый орлиный взор, адским пламенем ложится дыхание на кожу. Отчего же тогда от этого дыхания становится так томительно хорошо? Прогоняет это ощущение поскорее, заполошно давя в себе пугающие, сладкие мысли совсем не о Мастере. Просто очередная мистификация Воланда, наваждение, морок! Это не может быть правдой! Пройдет, это обязательно пройдет, просто нужно думать о любимом, о том, ради кого отдала свою душу так легко и бездумно самой Тьме. И как же жестоко ошиблась… Только Им одним жить, мучиться невозможностью вновь услышать Его сводящий с ума голос, день за днем, год за годом спасаться лишь воспоминаниями — этот и есть тот ад, на который сама себя обрекла? Воланд… Он ведь лишь выполнил ее желание. Спрашивал, буравя взглядом, давал время подумать, все взвесить, понять, принять верное решение. Ждал, терпеливо ждал, а она не поняла. Намекал, а она не вняла. Боролась с собой, со своими чувствами к нему — зачем? Сама себя заморочила, саму себя убедила в придуманной ею же самой любви к Мастеру. Любви от безысходности. Любви, ставшей временным спасением перед неминуемым концом. Обрекла саму себя на вечность мук с тем, кого никогда и не любила, с тем, от кого теперь невозможно уйти. Прибита, приколочена, приклеена к тому, от кого хочется бежать, крича и воя во все горло… к Воланду. Когда, в какой момент эта дурная, грешная, дьявольская любовь поразила ее сердце и пустила в нем корни? В тот миг, когда волшебный крем первый раз коснулся ее кожи? Тогда ли, когда испила из горящего кубка на шабаше ведьм? Или тогда, когда доставала из камина сожженный рукой Мастера роман, стирая с обветренных щек последние в жизни, болезненно обжигавшие кожу слезы? Ведь именно тогда он уничтожил то последнее, что держало ее в этом мире… Предал, жестоко растоптал. Тогда и пришел в ее жизнь Воланд. В тот самый миг, когда потеряла надежду… Когда, по сути, завершилась ее земная жизнь и началось существование. И много десятков лет потребовалось ей, чтобы замкнуть круг и прийти в начало. И в этом самом начале понять главное, что не поняла сразу: «Я больше не хочу покоя. Я больше не хочу Мастера. Я больше не хочу ничего…» Холодный браунинг жжет ладонь, висок ласкает несмело. Бессмысленно нажать на курок, чтобы завтра начать все сначала. Зато сейчас, в этот миг, можно снова ощутить вожделенную свободу, как во время недавнего полета с крыши. Ту самую, когда летала на метле над Москвой, хохоча во все горло, упиваясь безбрежным счастьем и предвкушением чего-то совершенно нового, но еще незнакомого. — Зачем же, Королева, — тихий деликатный голос за спиной заставил вздрогнуть, — портить столь чарующую тишину безобразным выстрелом? Позвольте… — Из руки легко и изящно выскальзывает пистолет. Сердце подпрыгивает в груди Маргариты и с трепетом бьется изнутри о ребра. Голос — глоток свежего воздуха посреди душного мрака, вспышка света, яркий огонь посреди ледяной пустыни ее души. Связующая ниточка, надежда, мостик на ту сторону, куда рвется все ее существо. Предвкушение встречи. Как тогда, в темном опостылевшем подвальчике у застройщика, когда к ним с Мастером пожаловал в гости Азазелло. — Фагот! Милый Фагот! Ты пришел. Ах, как я рада! — рывком оборачивается, на шею бросается, не думая ни о чем. «Забери меня отсюда, прошу, иначе не выдержу больше ни дня…» — мысленно, а голосом ни слова. «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами все предложат и сами всё дадут!» — эти слова останавливали Маргариту год за годом от того, чтобы кричать во все горло в просвет в свинцовых тучах о том, чего на самом деле жаждет ее отравленная тьмой душа, о чем сама себе побоялась признаться после того проклятого бала. Не попросит и сейчас. Слова не вымолвит. Сдержится. «Гордая женщина» — так он назвал ее в ту ночь. Такой она хочет остаться для него навеки. — Не стоит, дорогая, не стоит, право, — Фагот обнимает ладонями распалившиеся в миг щеки нежно, взглядом утешая, улыбаясь по-лисьи. — Мессир желает видеть вас вновь. Если вы, конечно, не против. — Если нужна ему, я готова. Всенепременно, — едва держась на ногах, с достоинством выдыхает Маргарита, наслаждаясь стремительно раскатывающимся по телу жаром. Жаром тьмы и страсти… — Замечательно, моя королева, —любезно кивает Фагот, блеснув стёклышками пенсне. — Где же на сей раз будет проходить бал? — мгновенно поняла суть просьбы Маргарита, нетерпеливо теребя пальцами за спиной ткань платья. — О, всё в том же городе! Мессиру полюбилась Москва, но в той же квартире мы не хотим устраивать бал. Это было бы слишком вульгарно. Теперь мы выбрали одну из самых роскошных гостиниц Москвы — «Метрополь». Мессир не желает мелочиться и ютиться в норе. — Фагот как всегда учтив и комично вежлив, Маргарита понимает, как сильно истосковалась по его комедиантству, только бы не расцеловать в обе щеки и удержаться в рамках приличий, ведь она снова… Королева? — Кто-нибудь снова заявится к нам, и придётся пить его кровь? — стараясь не отставать, под стать ему она слегка растянула губы в улыбке. — Нет-нет, прекрасная донна, всё будет проще. Никто не заявится, мы лучше изопьём вина! — хитрый прищур таит недоброе, Фагот явно говорит ей неправду. — Но это же «Метрополь»! Там кругом публика, сотни глаз! — не верит своим ушам Маргарита. — О, если бы вы знали, королева Марго, как нынче сложно удивить людей! Прошло немало лет, моя дорогая, от прежней столицы, которую вы знали, не осталось и следа. Теперешние москвичи решат, что мы обыкновенные, прошу прощения, садомазохисты, фрики в конце концов — терпеть не могу это пошлое слово, — решившие устроить хорошую вечеринку! — Сколько же лет я провела в так называемом… кхем… покое? — Маргарита давится жалобой, едва не сорвавшейся с её губ. Вовремя себя одёрнула — ни капли недовольства, ни толики возмущения, ни намека на просьбу! — Девяносто лет, Маргарита Николаевна, — совершенно невозмутимо отвечает Фагот, кивнув так, будто отчитавшись перед командиром. — Но ведь бал, если память мне не изменяет, проходит раз в сто лет! — Поверьте, подожди мы ещё десять лет — бал было бы вообще негде устраивать! Но не будем об этом. Сейчас две тысячи двадцать четвёртый год. Удивительные метаморфозы преобразили жизнь до неузнаваемости. Когда будете лететь над Москвой — сами всё увидите и многому удивитесь. — Опять на щётке? — усмехается в ответ Маргарита, и коварный ведьмин огонек блестит в ее глазах. Будто ничего и вовсе не изменилось с той самой ночи, когда уверенно распрощалась с прежней жизнью. Навсегда. — Моя великолепная госпожа, зачем же? Вы и сами можете теперь лететь! Попробуйте, королева Марго, попробуйте! —лукаво улыбается Коровьев, изящным движением пальцев поправляя пенсне. Маргарита взмахивает руками… и вдруг взлетает! Её тело вновь живое и лёгкое, она вновь чувствует сладкий трепет в груди! О, как же это приятно — быть свободной и лететь! Выше! Выше! Дух захватывает, и она громко хохочет, вспоминая саму себя, которую потеряла здесь — рядом с Мастером. Бывший рыцарь кричит снизу: — Полетайте над Москвой, чтобы привыкнуть, и летите к «Метрополю». Там вас встретят и всё ещё раз объяснят! Но Марго уже не слышит его, она и так все знает и понимает каким-то мистическим образом. Несётся прочь, подальше от осточертевшего ей домика с садом, сжигая все мосты, обрубая все канаты, что сводили её долгие десятилетия с Мастером. Сейчас она наконец отпускает его — несчастного, безумного, больного творца. И прощает. Как когда-то простил и отпустил он сам своего Понтия Пилата. Плевать! Плевать, черт побери! Маргарита устала быть музой, устала лечить его душу, спасать от всего и всех, устала томиться с ним в этой проклятой темнице. В этом ненавистном покое, который нужен ему, не ей. Невидима и свободна. Снова, как прежде — почти сотню лет назад. Она летит, крича, смеясь как безумная, что-то напевая, чувствуя — вот она, жизнь! Жизнь, о которой она на самом деле мечтала. Которую так нежданно получила в подарок от Воланда. Не вечность с Мастером, не этот самообман, теперь точно нет! От воспоминаний о прошлом вдруг эхом остро колет в груди — скорее по привычке. На миг она поворачивает голову, оглядывается — но дома уже нет. Там, где он стоял — лишь густое тёмное небо. А впереди — городские огни, на которые летит ведьма Марго, как мотылек на теплый и манящий, но опасный и губительный свет лампы.