Сильным тоже снятся кошмары

Тепло. На сотни миль вперёд простирается поле, сплошь покрытое зрелыми колосьями пшеницы. Солнце ласково гладит кожу лица, лучиками играючи заставляя щуриться, прикрывать глаза рукой и непроизвольно улыбаться. Вокруг ни звука. В этом маленьком путешествии его сопровождает лишь спокойная тишина. В груди всё трепетало от каких-то неизвестных, как будто давным давно забытых чувств, и это ощущалось… приятно. Хаск не знает, сколько он провёл времени, бродя средь густых жёлтых рядов. Достаточно долго для того, чтобы приятное тепло незаметно сменилось жарой такой обжигающей, что щёки словно изнутри резало, а в горле бурлила лава, скатываясь давящей гущей вниз по кишечнику. Больно. Он не сразу понял, что ему больно, всё продолжая упрямо и наивно цепляться за мысль, что только что было хорошо. Невидимая рука сжала горло до головокружения, а потом с силой подняла его лицо к небу. Солнце оскалилось, обернулось колючим ежом с ножом в руках, с остервенелым усердием принимаясь резать глаза. Охваченный страхом зрачок сузился. Грудь, только что трепетавшую, сдавило той же рукой, безжалостно ищущей там загнанное в тупик сердце. Страшно. Хаск смотрел на тёмное небо, не понимая, когда оно начало трескаться. Когда приятную голубизну заволок грязный смог? Когда белые облака стали чёрными, ужасающими дырами распластавшимися по кровавому небу? Когда небо успело потерять километровые части, разваливаясь, как сломанная фарфоровая посуда? Ему страшно. Невидимая рука заставляет его смотреть на пугающее алое солнце, удушающей хваткой залезая под кожу. Ладоней касается что-то мокрое. Что-то склизкое обвивает сначала их, а потом поднимается к предплечьям и выше, к шее, затягивает ему рот, а потом его голову резко опускают вниз, заставляя снова смотреть: нежные колосья давно исчезли, обернулись чёрной жижей. Хаск только тогда понял, что его ноги давным давно связаны. Он хочет истошно кричать, хочет в слезах умолять перестать, хочет убежать далеко-далеко. Но щупальца лишь сильнее затягиваются на его теле, и Хаск чувствует, как ломаются кости. Больно-больно-больно. По щеке почти бежит слеза, но не успевает даже образоваться, прежде чем голова с тихим свистом летит вниз. Он лихорадочно хватает ртом воздух, с безмолвным криком садясь. Здесь холодный пол и чёрно-серые стены без дверей или окон. Тишина. Снова. Но на этот раз оглушительные удары сердца в ушах не дают ему даже осознать её. Позади что-то тихо падает. К горлу инстинктивно подкатывает истерика. Что-то настойчиво говорит ему ни в коем случае не оборачиваться, ни за что не смотреть на то, что смотрит из тьмы. Но что-то не ждёт, Хаск шестым чувством ощущает, как оно ползёт по промёрзлому полу к нему, обхватывает талию, кругами обвивается вокруг туловища, сдавливая рёбра до адской боли, и несуществующим ртом шепчет на ухо… умри умри-умри-умри зачем тебе такая жизнь хотя ты и такой недостоин, так что просто сдохни уже Он понимает, что истерика всё же настигает его, когда крепкие пальцы сжимают корни волос, с безумием оттягивая, а с губ срывается отчаянный шёпот. Отчаяние — это билет в один конец. Эта субстанция вяжет, мерзкими отростками проникает глубоко в душу, леденящим дыханием морозит органы изнутри, заставляет терять веру настолько, что нет больше сил надеяться хотя бы на «неплохо» Нет больше никакого «неплохо». Нет даже «плохо», если на то пошло. Есть только беспросветный коридор, с каждым шагом заходя в который можно лишь задыхаться. И Хаск задыхается. Он и сам начинает ломаться, как то дымное, уничтоженное небо в поле. Разваливается на куски, в ужасе смотрит на чернеющие пласты собственной кожи, упавшие с лица на ладони. Смотрит, как руки тоже постепенно наливаются смогом, поевший сначала самые кончики, отгрызший кисти и поглотивший по локоть. Смотрит, как через кожу проступают костяшки, становясь длинными когтями, болезненно что-то ломающими. Смотрит, как ладони набухают, становясь отвратительно огромными. Плачет и смотрит, как слёзы падают прямо на центр этих ладоней, золотом разливаясь по ним, да так и остывая. Хаск пытается вздохнуть, но жгут чёрного щупальца выбивает из лёгких последний воздух. Голова гудит, его нещадно ведёт, и он почти пропускает момент, когда мерзкая слизь ломает кости таза, обвиваясь и врастая в копчик мерзким отростком. Хочется блевать, хочется звать на помощь и снова умолять-умолять-умолять. Хочется умереть, лишь бы не чувствовать больше этой агонии, лишь бы забыться в смертельном холоде навсегда. В комнате становится ещё морознее. Расплывшимся зрением Хаск видит настоящий лёд на углах и потолке, и тот разрастается, с огромной скоростью приползая прямиком к Хаску. Он пожирающе открывает пасть, заползает под обессиленное тело, сковывает цепями и безжалостно пронзает насквозь. А голова вновь летит наземь. Хаск просыпается с громким криком. Зрачки опасно сужены, уши стоят торчком, мех распушился. Дышать всё ещё тяжело, но он сильный, он справится с этим. Он знает, как помочь самому себе, знает, как сделать это грамотно, знает очень хорошо, потому что всегда справляется с проблемами сам. Хаск упрямо старается сделать глубокий вдох. Вот сейчас соберётся с духом и положит руки на грудную клетку, поднимет их выше, оглаживая горло, сжатое спазмом, и выше, пытаясь разжать до боли сомкнутые челюсти. Вот сейчас он вздохнёт, сейчас… Он рычит и шипит от испуга, когда неожиданно чувствует чужое прикосновение там, где ядовитой змеёй сжимался на нём чёрный жгут. Энджел тоже пугается, дёргается сильно, но руку от сгорбленной спины не убирает. Он терпеливо ждёт, когда Хаск придёт в себя и осознанно увидит того, кто сидит рядом. Жёлтая радужка дрожит, зрачок расширяется, а грудь сводит тупой болью, когда изо рта вырывается застоявшийся воздух. Задышал. У Энджела в глазах такое смятение вперемешку с беспокойством, что Хаск чувствует себя последней сволочью на планете за то, что испугал его больше, чем можно было. Но паук не возмущается этому, не ругается за то, что чуткий после тяжёлой смены сон прервали. Он тянется ближе, вынуждая Хаска подвинуться тоже. — Хочешь поговорить об этом? — спрашивает тихо, голосом таким мягким, что Хаск хотел бы заплакать опять. Но он мотает головой в отказе. В горле до сих пор стоит ком, тяжким грузом сковывая попытки что-либо сказать. — Я понимаю, — Энджел шепчет, двумя руками обнимая кота за лицо, нижними беря чужие ладони в свои. Хаск сначала загнанно дёргается в неконтролируемом порыве отдёрнуть их, но желание это убогое насильно подавляет. У него перед глазами до сих пор плывёт и темнеет, дыхание сбивается через раз, живот выкручивает наизнанку, голова кружится и хвост ощущается таким тяжёлым, будто способным вот-вот с жутким треском оторваться. — Мне следует… обнять тебя? — восемь глаз напротив неуверенно блестят. Хаск этого не видит. Он может только слышать эту безграничную заботу в чужом голосе, может окунуться в тёплое дыхание. Уши сами прижимаются к голове, дёргаясь кончиками. Когтистые лапы сильнее сжимают тонкие руки в немой просьбе быть рядом, быть ближе. Энджел воспринимает это как «да». Он аккуратно ложится на кровать и так же осторожно тянет демона за собой. Четыре руки обнимают пушистое тело, мягко поглаживая спину и крылья. Хаск слышит, как Энджел бормочет что-то утешительное ему в макушку, губами касаясь кошачьих ушей, и просто не может не зажмуриться от резкого наплыва расслабления. Тело, до этого натянутое как веревка с неспущенным тесаком гильотины, постепенно превратилось в приятно оголенный комок нервов, периодически вздрагивающий, но позволяющий себя успокаивать. Когда пелена перед взглядом полностью исчезает, Хаск шумно вздыхает, неловко поднимая голову. Энджел смотрит в ответ, слегка улыбаясь. Бармен видит в его глазах своё отражение и чуть не давится от того, как жалко он выглядит. Хочется тут же отвернуться и спрятаться, но Энджел тут же сильнее прижимает к себе. — Куда убегаешь? Это твоя комната. Да, точно. Хаск заставляет себя угомониться наконец, и перестать вести себя так, будто быть открытым — плохо. Он искренне пытается убедить себя, что все в порядке, что это нормально — чувствовать себя таким обнаженным сейчас, когда показал свою самую слабую сторону. Пытается достучаться до себя, потому что слабым его видит Энтони, а Энтони никогда не будет против этой слабости, принимая его любым, так же, как Хаск принимает его. Хаск сильный, поэтому он позволяет себе побыть слабым сейчас.