Вперёд — в будущее

      Идёт дождь.       Тяжёлые капли бухаются на плечи, царапают лицо, игнорируя поля шляпы, заливают глаза, слепляя ресницы, и надо бы поторопиться, натянуть шляпу пониже и бежать, стремительно, но осторожно, чтобы не поскользнулся и не рухнуть, раздирая брюки на коленях — покупка новых ему не по карману. Что ему вообще по карману — еда из пакетов, дешёвые заменители алкоголя, чтобы хотя бы на пару часов отключиться, раствориться в сладостном дурмане, где фантазия мерцает знакомо-незнакомыми красками и они с Маргаритой кружатся в медленном вальсе, перетекающем в страстное танго.       Маргарита.       Под рёбрами больно — там раненной колючей змеёй извивается нечто, чего быть не должно, не может, но оно есть, шевелится, умирая, и пальцы машинально скребут грудь, будто стремясь вспороть плоть и добраться до змеи, вырвать и отшвырнуть, позволяя лёгким расправиться в полную силу и крови свободно циркулировать по сосудам.       Но нельзя, невозможно, и Мастер бредёт по залитым отравленной водой улицам, не встречая прохожих — люди предпочитают прятаться в домах и под навесами, опасаясь повредить хрупкую кожу, лишь где-то вдалеке маячит высокая тонкая фигура, о чём-то экспрессивно переговаривающаяся по коммуникатору. Определённо, это репликант, и определённо на том конце — то же, ведь вряд ли нашёлся бы настолько дефектный образец, даже старой модели, чтобы разговаривать в таком тоне с человеком. — С человеком…       Шёпот проглатывается шумом ливня, а слово странно перекатывается на языке вместе с ядовитой водой — простой набор букв, звуков, но отчего-то отдаёт чем-то щемяще-тоскливым, родным, разочаровывающим, будто эмоция на лице родителей из рекламных сцен, где они отчитывают ребёнка за низкий интеллект и безобразный образ жизни, уже спустя мгновение счастливо фальшиво улыбаясь, пока агент очередной компании рассказывает о преимуществах именно их программы ускоренного особого обучения.       Всё должно быть не так, иначе, эта мысль, это знание преследует его с момента первичной загрузки, с момента первого самоосознания подобное червю ошибки, неизвестно как залезшему в идеальную систему — и теперь он разлагает, изменяет всё вокруг, всё внутри, ломая его, и Мастер думает, что был браком изначально.       Он поднимает голову вверх, пытаясь увидеть сияющие звёзды, но вместо ярких точек, складывающихся в созвездия, видит лишь сплошную мглу, созданную отходами от производств, и слабую луну, едва справляющуюся с количеством смога — сегодня полнолуние, и лишь поэтому она вообще видна, и этот факт сжимает горло. Во время полнолуния на него всегда накатывает тревога, необъяснимая тоска, словно он потерял нечто очень важное, словно он оказался не там, где должен был, и даже долгие беседы с Маргаритой и чтение русской — всегда только русской — классики едва помогают, едва притупляют чувства, отвлекая на рассуждения и смех, которых быть тоже не должно.       А что должно?       Мастер не знает, ему, в общем-то, и не положено, ему достаточно подчиняться начальству, живя свою тихую короткую жизнь, после которой настанет ничего — ведь в современном мире нет понятий ни загробной жизни, ни религии, разве что как тема для шуток про отсталость древних поколений, поклоняющихся Богу, непорочному зачатию и воскресшему сыну Божьему и боящихся Сатаны, шепчущего грехи на ухо, и слуг его. Сейчас это настолько неуместно, настолько рудиментарно, что едва ли на всём свете найдётся хотя бы один верующий в любого из богов или дьяволов — о нет, ни единого, и отчего-то хочется смеяться.       Дьявол бы непременно посмеялся, а Бог непременно бы расплакался.       Быть может, он плачет прямо сейчас — на раскрытых ладонях собирается мутная вода, а с севера приближается гроза. Наверное, это Дьявол хохочет над человечеством, уже не застывшим на пропастью — уже летящим в неё без возможности затормозить.       Хотя, с другой стороны, что есть Бог, когда сам человек способен создать жизнь собственными руками, без зачатия, слепить тело и вложить разум, как сделал Бог на шестой день — существование Мастера, его рассуждения в этот самый миг и есть доказательство того, что Бог не нужен, не важен, не высшая ступень, больше нет, не с первого вздоха первого репликанта. Наступила эра правления человека, эра его рассвета и заката, и Мастер горько усмехается, потирая переносицу — если бы Создатель узнал о его размышлениях, то его немедленно утилизировали, но Создатель ничего не узнает, потому что ему больше нет до него дела. А ведь раньше, в самом начале, они проводили много времени вместе — Мастер получил своё имя благодаря исключительной способности писать, которой не отличаются репликанты, и Создатель был в восторге, зачитываясь его произведениями, так похожими на настоящие, даже превосходящими некоторые, и Мастер был счастлив, но недолго.       Ведь сломанные часы не смогут обманывать вечность — он иссяк, выцвел, искра посерела, а то, чего быть не должно, заныло, потянувшись к давно ушедшему, умершему прошлому, к досоветской и советской России, над идеологией которой издеваются и в которую плюются, к сухим страницам бумаги с чернилами, чего уже не бывает, но он откуда-то знает, к жёлтым отвратительным цветам, к шляпам и бабочкам.       Чего-то не хватает, всё вокруг стало чужеродным, он сам чужеродный, неуместный, втиснутый в ошибочную реальность, и Создатель скучающе выкинул его в город, оставив прозябать в ничтожестве собственной природы и мучаться от искорёженности разума.       Лишь прекрасная Маргарита стала спасением — и очередным вопросом.       Откуда пришёл её образ? Со страниц какого произведения он скопировал её изящные манеры, её бледные черты, её улыбку, голос из какой рекламы прилип жвачкой — ответов нет, он не представляет, кто эта женщина, столь близкая, важная и родная, но столь ненавистная, что ему хочется закричать, разбить проекторы, чтобы стереть её, такую искусственную, такую омерзительно-неправильную, отражение в зеркале, где всё так, но не так.       Он бы сказал, что безумен, но репликанты не сходят с ума — они ломаются, и он безнадёжно сломан.       Мастер выливает воду из ладоней и идёт дальше, засовывая мокрые руки в карманы, и на секунду ему кажется, что он должен нащупать портсигар и закурить.       Действительно, совершенно неработающая модель — видимо, Создатель понял это раньше, чем он, и потому более не произвёл ни одной. — Привет, красавчик.       Женский голос отвлекает от мыслей, и Мастер останавливается, поворачиваясь к огромной голограмме-рекламе — обнажённая стандартная модель разглядывает его чёрными глазами, плавно выходя из экрана, позволяя разглядеть своё тело целиком, и его тошнит. Неужели это — всё, для чего она пригодна? Его Маргарита гораздо больше, чем развлечение, но для большинства эта женщина не более, чем красивая секс-кукла, и иррациональное желание попросить её одеться жжёт язык.       Наверное, дождевые капли попали в рот. — Ну и день, мм?       Она приседает, подпирая голову рукой, и ласково улыбается ему, синие пряди колыхаются будто от ветра, которого в городе высоток быть не может, и у него щемит сердце — похожа на Маргариту и совершенно непохожа, в глазах его Маргариты что-то большее, что-то особенное, что-то живое, а эта мертва и холодна, как камень.       Что абсолютно нормально — живые и настоящие здесь только люди.       Прекрасное будущее, мир розовой мечты, но розовые тут только химозные ароматизаторы и неоновые вывески.       Мастер жаждет убежать прочь, но бежать некуда, вся планета тонет в синтетике и фальши, Россия едва ли отличается от Калифорнии или Парижа, все города на один рельеф, сплошные многоэтажки, грязь и отдельные всплески ядовитой яркости на коричнево-сером фоне — но Мастер хотел бы попасть в Москву, хотя бы проездом, взглянуть на жителей, на Красную Площадь, на Арбатна подвальчик и беседку       какие подвальчик и беседку?       Но в то же время струны в грудине волнуются, натягиваются и трясутся от одной мысли, чтобы увидеть, во что превратилась Москва, что она ровно такая же, как и этот город, лишь люди говорят на другом языке, но там всё те же кричащие рекламы, всё те же безликие лабиринты домов, всё то же классовое деление на репликантов и людей, всё то же неравенство среди равных, всё та же пошлость и бездуховность, всё те же химические чувства вместо настоящих.       Он готов вопить и бить кулаками стены, вырвать глаза и выброситься из окна, только бы не видеть этого.       Москва — это запах древесины, это снующие всюду рабочие, это смятение, это скрип карандаша по бумаге, это жёлтые отвратительные цветы, это музыкальные пластинки, это заливистый смех с морщинками в уголках глаз, это пузырящееся шампанское и пряное вино, это мягкая шерсть и мурчание, это ужин на завтрак, это стук зонта по мостовой, это терпкий яблочный парфюм и запах табака.       Если бы он был настоящим, он бы схватился за голову, упал на колени и взвыл — о боже, я сошёл с ума.       Но Мастер ненастоящий и он лишь тяжко вздыхает, смотря в черноту голограммных глаз. — Ты кажешься одиноким.       Разве кто-то нет? Он не встречал ещё ни одного по-настоящему счастливого человека, словно все сговорились, общий заговор человечества, где каждый играет радость — или, быть может, они и правда довольны жизнью, просто ему неподвластно это, непонятна сама концепция, сам механизм, потому что счастье — удел исключительно настоящих людей, а фальшивкам и фальшивое счастье?       Унылая картинка унылого мира, и он думает, что стоит по дороге домой купить пару бутылочек гадкого на вкус спирта, от которого голова наполнится вязкой липкой паутиной, а язык перестанет слушаться. — Я могу исправить это.       Она томно улыбается, медленно моргая, и её черты плывут, трансформируясь во что-то иное, что-то из его сознания, и он ждёт свою Маргариту, но вместо неё перед ним предстаёт мужчина, одетый во что-то настолько старомодное, что найти лишь в музеях, с лукавой ухмылкой и родинкой в уголке рта.       Мастер смотрит в его чёрные глаза, невольно улыбаясь, и понимает, что это и не мог быть никто другой.       Мужчина, которого он не знает и по которому тоскует, поворачивается в пол оборота, хмыкая, и у Мастера сердце вот-вот выскочит из груди — он не слышит шума дождя, не чувствует холода, он жадно разглядывает близкие до последней родинки черты, впитывая образ знакомого незнакомца, присевшего на корточки и разглядывающего его в ответ. Кажется, он готов встать и уйти, и руки выскальзывают из карманов, вскидываясь на встречу, а ноги делают шаг, приближая его к краю — не уходи.       Мужчина обнажает зубы в оскале, хищном и довольном, и протягивает украшенную перстнями кисть к нему, предлагая схватиться, удержать, поймать, почувствовать, и Мастер больно вжимается к перила, пытаясь дотянуться до него — ему достаточно лишь короткого касания пальцев, лишь секунды, лишь одного живого вздоха. — Пожалуйста…       Но в мире, где не осталось ни одного из богов, молить бессмысленно — его ладонь встречает пустоту, проходя сквозь кончики иллюзорных пальцев, и он едва не падает на десятки метров вниз, в ужасе отшатываясь и горько улыбаясь. Всего лишь рекламная модель, не имеющая плоти, даже синтетической, всего лишь картинка, вытащенная из его головы, и становится вдруг так невыносимо, что хочется прыгнуть, всё-таки прыгнуть, глядя в последние мгновения жизни в чужое дорогое лицо.       Кто это?       Мастер опускает глаза за перила, на асфальт, и думает, что падение будет короче, чем кажется, и боль гораздо слабее и мимолётнее, чем представляет большинство — и что он уже умирал, видя перед собой этого мужчину, умирал по мановению его изящной руки в стремлении схватиться за неё.       Когда?       Вопросы пульсируют вонзающимися в виски иглами, обещая отсутствие ответов, и безрадостный смех клокочет в горле. — Кто ты?       Голограмма моргает чёрными глазами, улыбаясь, и снова меняется. Исчезает трость, распадаясь пиксельными частицами, тяжёлый плащ превращается в синий удлинённый пиджак, меняют цвет брюки, высокие сапоги уменьшаются до начищенных лакированных туфель, украшенный цепочками-брошами жилет уступает место белоснежной рубашке, а шею опоясывает платок. Будто другой человек, близнец, но мягче, чувственнее, человечнее, воплощение живого против прошлого символа мёртвой льдистой искусственности, и слёзы застилают глаза. Он всё же падает на колени, пачкая штаны и, наверное, портя, но это неважно — он плачет, глядя на мужчину, которого видит впервые и знает с самого создания, ждёт с самого создания, прекрасно зная, что не дождётся.       Потому что он — для живых, для души, для создателей и творцов, а Мастер лишь творение, порождение гения ума, но не гений, подобие жизни, но не сама жизнь, подделка на душу, и никогда он не встретит этого мужчину, ни одну из его форм.       Мастер плачет, смотря в черные глаза, и левый мерцает зелёным — рёбра выламываются наизнанку, разрывая плоть, и делается так тошно, так невозможно, так плохо, что даже не получается закричать от боли. Слёзы текут по застывшему лицу, руки повисли вдоль тела, и ничего уже не хочется, ни повидать Москву, ни написать что-то, как раньше, ни почувствовать себя человеком, ни помечтать, ни встретиться с Маргаритой — он потерял то, что не вернуть, что не подчиняется ничьей воле. Он потерял время, потерял слова, очень важные слова, потерял безвозвратно, и не сказать их — некому, сколько бы он ни шептал их теням в ночи, сколько бы ни кричал в шуме грома, их не услышат, даже не узнают, что он здесь и говорит их.       Всё, что есть — объёмная картинка, поднятая из глубин разума, и Мастер улыбается этой картинке, а она ему.       Мужчина в красивом синем костюме поднимается, не отрывая от него взгляда, и Мастер встаёт следом, игнорируя ноющую боль в коленях.       Вопросы, гулом кружащие в голове, унимаются, умирают, отравленные осознанием и черно-зелёными глазами, и Мастер уверено ступает к возвышающейся фигуре, замершей в ожидании.       Какие чудесные у него черты, такие разные — прежде были ледяные, резкие, возвышенные и величавые, подобные битому стеклу, а теперь изящные, трогательные, нежные, будто состоящие из лепестков розовых роз, и Мастер чувствует аромат вина, сигарет и одеколона с нотами яблок, и множество строчек пишутся на желтоватой бумаге скрипучим карандашом.       Дождь пропитал влагой одежду, утяжеляя, пригибая к земле, тормозя, гроза громыхает почти над головой, но Мастеру нет дела — Мастер перекидывает ноги через перила, становясь на узкий выступ, и чувствует себя настоящим. — Скажи мне лишь одно — как твоё имя?       Голограмма склоняет голову к плечу, раздумывая то ли над ответом, то ли над тем, стоит ли вообще отвечать, и в этот миг сердце замирает между ударами, а лёгкие сжимаются, прекращая дышать — только бы не упустить драгоценное слово. — Это ты мне скажи, как меня зовут, Mein lieber.       Немецкий акцент ударяет под дых, кроша рёбра, выворачивает суставы и сжигает нервные узлы, ослепляет и оглушает, ломает ноги и отрубает кисти.       Мастер знает, конечно, знает, всегда знал, знал до того, как получил своё имя, и как он мог спрашивать нечто столь глупое? — Прости, сегодня был неудачный день. — Понимаю, у меня тоже.       Они усмехаются, абсолютно одинаково, и Воланд отступает немного назад, намекая, что уже пора.       Мастер отпускает перила и шагает следом, проваливаясь в черноту, и ему ничуть нестрашно, и он впервые чувствует себя живым — он ведь уже умирал, взглянув напоследок Воланду в глаза.       Тело разбивается о жёсткий равнодушный асфальт, глаза застывают мокрыми стёклами, а губы растянуты в счастливой улыбке — голограмма фиксирует остановку мозговой деятельности и расплывается очертаниями, возвращаясь к стандартной женской модели, отступая на экран с всплывающими рекламными надписями в ожидании следующего прохожего.

«всё, что вы пожелаете» (услышать)