Центральный комиссариат судебной жандармерии, комната допроса. 7:44 P.M.
Фремине давно не считал себя ребёнком. Так уж сложилось — пора повзрослеть пришла гораздо раньше, чем у большинства сверстников. Однако, несмотря на это, центральный комиссариат судебной жандармерии заставил его почувствовать себя нашкодившим мальчишкой, что совершил проступок и теперь вынужден сидеть в камере для допроса. Но Фремине не был преступником. У него за плечами хорошее впечатление среди одногрупников в университете, прекрасные рекомендации преподавателей и безукоризненная характеристика от соседей. Замкнутый и известный своей необщительностью, он всё же заработал репутацию человека исключительной правильности. С чего вдруг, конечно, непонятно. Наверное, предубеждения у людей такие, мол, раз такой хороший, — вот соседям при удобном случае помогает, да и сокурсников в беде не оставит, — то и не способен на что-то, выходящее за рамки закона. Так-то оно так, может, и к нему относится, да только сейчас эта логика общественности уверенно даёт сбой. То ли камера для допроса — пускай и свидетелей (любых, даже истинных ангелов во плоти) — сама создаёт атмосферу предопределённой виновности, то ли общая атмосфера всего дня давит тяжким грузом, а Фремине, сидя за столом в допросной, невольно напрягается. — Для начала представься: имя, фамилия, возраст, место работы или учёбы — это должно быть записано в протоколе при даче показаний, — вошедший с ноги следователь обходится без формальных приветствий и заговаривает, только водрузив на стол всё, что сковывало его движения до: руки у него были заняты ноутбуком и бумажным стаканчиком для кофе, пока второй такой же он уверенно держал за края зубами. — Фремине Респье, девятнадцать лет, работаю. — Такой молодой и работаешь… А учёбу забросил? Трудности в семье? Рано пришлось стать самостоятельным? — Это дача показаний или допрос подозреваемого? — Определимся, когда я узнаю ответы на свои вопросы, — он кладёт ноутбук на противоположный край стола, а стакан, что у него в руке, ставит перед Фремине. — Ладно, расслабься. Выглядишь так, словно тебя застали с поличным. — А разве нет? — Респье неуверенно берёт в руки напиток, вертит его по окружности за картонные стенки. — Я — единственный свидетель, да и на пляже только мои отпечатки. Любой бы счёл подозрительным. И по вашим вопросам складывается впечатление, что вы подозреваете меня. — Раз ты такой смышлённый, — мужчина шумно сюрпает из стакана и заметно морщится, проглатывая молчаливое «ну и дрянь». — То, может, сразу признаешься, с какими мотивами обезобразил того бедолагу и сбросил его тело с Моста вечности над рекой Формидабль, а потом выжидал едва ли не больше недели, чтобы оказаться всего лишь случайным свидетелем? Или… — и присаживается напротив, предусмотрительно подвинув к себе стул. — Можешь рассказать, как всё было на самом деле с твоей точки зрения, разумеется. — С моей точки зрения? — едва слышно хмыкает Фремине, делая мелкий глоток. Не кофе. Горячий шоколад. Так по-детски, только маршмеллоу сверху посыпать забыли, но такое, наверное, в дешёвых автоматах полицейского участка не предлагают. «Расскажи своими словами» или «что, по-твоему, произошло» — взрослые всегда ставят вопросы подобным образом, и Фремине от таких формулировок неизменно чувствует себя идиотом. Словно ему заранее не верят. Конечно, старшие постоянно так говорят, ведь изначально слова младших не имеют для них особого веса. Всё это снисхождение в голосе, напускное понимание в глазах куда ярче говорят о том, что в независимости от его слов всерьёз это восприниматься не будет. — Я прихожу к реке Формидабль каждую субботу — практикуюсь задерживать дыхание на глубине без оборудования, — неуверенно начинает Фремине, продолжая крутить стаканчик с горячим шоколадом по оси, и, почувствовав на себе пристальный взгляд, поднимает голову. Добавляет, смотря глаза в глаза. — Работаю помощником младшего инструктора по глубоководным экскурсиям в клубе для аквалангистов. — Почему не можешь заниматься этим там? — вновь громко отхлебнув, спрашивает он. — По выходным у нас много людей, особенно в хорошую погоду, — поясняет Фремине. И это правда — клуб «Profondeur» располагается в заливе у моря Ла-Сакрамен, так что виды там потрясающие, порой можно встретить не только морских выдр, но и пухленей, и бронекрабов, а иногда даже за остроскатами понаблюдать издалека выдаётся возможность. Неудивительно, что они пользуются популярностью у любителей полюбоваться морской фауной. — Мне сложно сосредоточиться, да и работой запрягут стропроцентно, даже если у меня выходной. — Почему именно река Формидабль? Есть много других прибрежных пляжей, — мужчина отрывается от ноутбука в ожидании новых показаний, смотрит на него внимательно поверх обклеенной стикерами крышки. — Но они не заброшенные, — пожимает плечами Фремине. — А там почти никто не бывает, да и вода там холоднее. Это помогает привыкнуть к погружению в Ла-Саркамен. — Хорошо, я понял, — кивает следователь, и Фремине, ожидавший услышать в его голосе свойственное всем взрослым снисхождение, различает в полутонах его интонаций разве что рабочую усталость и, на удивление, правдивое принятие. — Это случилось после полудня, я… — Я не спрашивал время. — Но потом будете тюкать меня уточняющими вопросами, а я не хочу засиживаться тут. — Чувствуешь себя некомфортно здесь? — Фремине не видно полностью его лица, но по залегшим в уголках глаз паутинкам морщинок он понимает, что тот усмехается. — А были те, кому в камере для допроса, как дома? — мужчина откидывается на спинку стула, и теперь видно, что действительно едва насмешливо улыбается. Но не над ним, не над Фремине, а словно над ситуацией в целом. — Ты прав, таких у меня ещё не было, — соглашается он, цепляя в замок руки на затылке. — А нет, постой, — мужчина вскидывает указательный палец и хмурится задумчиво, что-то усиленно вспоминая, но спустя несколько секунд прогоняет мысли взмахом ладони. — Нет, точно не было. Рассказывай дальше. Смерив его взглядом, полным сомнений о должностной компетентности следователя, Фремине неуверенно продолжил: — …я добрался до пляжа пешком, потому что ближайшая автобусная остановка километра за два. У меня есть билет от кондуктора, если вам вдруг понадобится проверить, — полицейский на этих словах миролюбиво вскидывает руки, мол, зачем бы мне, и с каждой минутой вера в его ответственность к делу убавляется пропорционально растущей настороженности. — Тело заметил не сразу, только когда уже выходил на берег после тренировки. — Занятно получается, — он с интересом подаётся вперёд, но, как оказалось, всего лишь за оставленным на столе кофе. — Продолжай. — Я тут же вызвал полицию. — И что ты делал, пока ждал их? — Ничего. — Совсем ничего? — следователь слегка щурит в повышенном внимании глаза и наклоняет голову, оглядывая Фремине с чуть более дальнего ракурса. — Тебе не было интересно? Или, может быть, страшно? Не хотелось сбежать и забыть всё произошедшее? Ты ведь мог и вовсе никуда не звонить, — у тебя была возможность просто уйти и оставить труп гнить дальше. — Да, и тогда никто бы ничего не узнал, — щелчок пальцев в подтверждение выдвинутой мысли звучит звучно отскакивает от облицованных металлом стен допросной. Тело непроизвольно дёргается, потому что теперь Фремине понимает, насколько тихо до этого звучал его голос по сравнению с этим звуком. — А потом пострадал бы ещё кто-нибудь. — Как знать, — следователь неопределённо поджимает губы, смотря чуть правее сидящего напротив свидетеля, и поднимается. Ножки стула проезжаются по полу с болезненным, насильственным скрипом. Мужчина обходит Фремине со спины, но он не поворачивается ему вслед. Даже зная, что полицейский стоит позади, всё равно вздрагивает ощутимо, когда на плечо ложится большая и тёплая ладонь — есть в этой его показательно небрежной манере что-то пугающее и вселяющее определённый страх. Такой, который испытываешь не в волнительном ожидании стопроцентно поджидающей опасности в комнате страха. Такой, что ощущается стыдливым испугом быть пойманным на собственной лжи. — Зато в одном я уверен точно, — чужое дыхание жарко опаляет ухо. — Ты поможешь следствию и всем тем кто, в твоём понимании, потенциально может пострадать, если будешь со мной чуть более честным. Что скажешь, м?◊ ◊ ◊
— Что скажешь? — Клоринда встречает Ризли в кабинете префекта, отгороженного от общего офиса ведущей следственной группы по уголовным делам, сразу после опроса свидетеля, хотя он точно уверен, что она наблюдала за ними по ту сторону зеркала Гезелла. Неужели ей так сильно хотелось его обогнать? Стоит, опираясь на его стол, и сыплет пляжный песок на ковёр, нервно стуча каблуком ботинка. И как мадам Босини, скряжная старушка-уборщица, её ещё не прибила? Его-то она при любом удобном случае шваброй гоняла только так. Хотя перед увольнением Ризли с неё самой песок едва не сыпался, может, и растеряла свою по-старчески сварливую спесь… Нет, эта бабулька их всех здесь переживёт, тут уж можно не сомневаться. — Странный он, конечно, но к самому убийству вряд ли причастен, — констатирует Ризли, но такой немногословный вердикт не устроит ни Министерство обороны, ни верховного юдекса Уголовной палаты и уж тем более ни старшего инспектора Дернье-Онор. Клоринда смотрит на него, не отрываясь и, кажется, даже не моргая, а в её глазах тучи собираются, набухают свинцовой тяжестью, готовятся вот-вот молниями заискрится. — Показания у него не совсем сходятся, но в суде такое не предъявишь — адвокат точно скажет, мол, пережитый стресс. Или любая другая чухня, — предпочтительно не сталкиваясь с ней глазами и игнорируя прожигающее подкожно недовольство, поясняет Ризли, а сам смотрит на фотографию мальца, сделанную в комиссариате. Девятнадцатилетний Фремине Респье со снимка смотрит на него с той же обманчивой зашуганностью, как и в первые минуты допроса. — Только глянь на него, прямо-таки образец для подражания, — Клоринда забирает папку с досье, медленно скользит по строкам, вчитываясь, и неизменно хмурится. Годы работы научили их, что под подозрением должен быть каждый, пока нет конкретных улик, что-либо опровергающих или подтверждающих. Ризли провёл множество опросов, и всегда было по-разному. Мнение общества всегда склонно разделяться. В одном и том же деле показания могут варьироваться от «никогда бы не подумал, что такой милый и добродушный молодой человек способен на это» до «он всегда казался мне каким-то странным: ни с кем не общается, друзей у него нет…» Однако очевидцы тоже те ещё пройдохи. У них же всё субъективно. Ризли обманулся этим на собственном опыте и теперь мог доверять только вещественным доказательствам, законам и фактам. А факты говорят, что Фремине Респье работает помощником младшего инструктора в дайвинг-клубе и учится на втором курсе Института по спортивной стипендии. В базе данных Судебной жандармерии и национальной полиции его отпечатки отсутствуют, что значит по приводам всё чисто: ни краж, ни проникновений, ни драк, ни любых других проступков против закона. Ну прямо-таки архонтов одуванчик. И всё же их разговор не давал покоя. Что-то в нём нечисто. — Я бы приставил к нему слежку на некоторое время, — предлагает он. — Обстоятельства, при которых он нашёл тело, вполне случайны. Однако я не считаю, что все его показания правдивы. Он может о чём-то знать или хотя бы догадываться. Но напрямую с убийством не связан, в этом я уверен, как в собственном имени. — Зная, как пишется твоё имя, я такой уверенности не доверяю, — хмуро хмыкает Клоринда. — Хорошо. Будь по-твоему. Только посмотрите, как мы заговорили, ну надо же. — Раз уж мы играем теперь по моим правилам, — Ризли подходит вплотную, нависает над Клориндой не угрожающе, скорее в раздаржённом ожидании. — Тогда, может, настало время посвятить меня во все детали этого дела? Кажется, ты немного припозднилась с этим. Неужели было так сложно хотя бы дать ему общую сводку фактов, чтобы он не гадал всё это время? Или она таким образом проверяла, не растерял ли он свои навыки, работая надзирателем? Ох, если это так, то ему очень бы хотелось поскорее развеять её сомнения. Последние три года, проведённые в «Крепости», Ризли не терял время зря. Он наблюдал, анализировал, подмечал привычки и различия, опускался до одного с преступниками уровня, чтобы завоевать авторитет, потому что, пускай ему никогда бы и не удалось полностью усыпить их бдительность — ещё чего не хватало, уподобляться каким-то психопатам — однако добыть определённую выгоду своими действиями он смог. Ризли ни разу не видел в них людей. Заключённые были его подопытными, на которых он учился, чтобы больше никогда не допустить ошибки прошлых лет. Ведь он никогда не собирался мириться с этой участью, несмотря на то, что приговор, вынесенный юдексом Апелляционной палаты, не имел срока действия. Сначала Ризли отрицал. Потом злился: и на себя самого, и на любого, кто был к этому причастен, но при этом его гнев никогда не основывался на несправедливости суда, потому что брал своё начало в непонимании, как ему обеспечить спокойную жизнь Сиджвин. Ведь свои ошибки он всегда признавал, а в грехах умел каяться, потому и наказание соответствующее принять был готов. — Это бы случилось гораздо раньше, не делай мы сомнительных остановок, — Дернье-Онор не упускает момента указать ему на несвоевременные задержки, но вряд ли бы им удалось поймать убийцу неделей ранее, если бы они всего лишь не заехали к Луи. — Это ты про столь медлительную процедуру моего восстановления? — Ризли насмешливо вскидывает брови. — Или про общую некомпетентность системы наказаний Фонтейна? Клоринда глаза щурит в едва сдерживаемой ярости, а сама ощутимо дрожит, пытаясь не сорваться на него раньше времени. Ей бы пар выпустить, покричать на него и хоть немного успокоиться, потому что она явно всё это время в диком стрессе находилась. Однако Дернье-Онор быстрее всех вокруг своим напускным хладнокровием изведёт, но спуску темпераменту не даст. Поэтому, прижав к груди папку с кратким досье на Фремине, она проходит к двери, не забыв смачно толкнуть Ризли в плечо. — Всей следственной группе собраться в переговорной по делу Шута. — мимоходом бросает Клоринда, стремительно направляясь к выходу. Остановившись в дверях, окидывает застывших в нервном напряжении офицером, задерживает взгляд на Ризли и добавляет: — Со всеми материалами. Пора префекту Ризли узнать, в какой мы заднице. Все мы.◊ ◊ ◊
Дело Шута. Название немного патетичное, по мнению Ризли, и всё же весьма говорящее. Шут — это тот, кто может творить перед высокопоставленными чиновниками всё, что вздумается, и при этом оставаться безнаказанным, ведь покровительство его ещё более высокого положения. Он имеет власть даже над королём, и при этом над ним заливается даже последний оборванец. Шут — это тот, кто меняет маски и образы, играет тысячи ролей, развлекается и унижает. Шут — это тот, кто являет людям самые очевидные их пороки и грязные деяния, выворачивая, искажая и каверкая их до той извращённой степени, когда это становится смехотворным и не воспринимается всерьёз. Он сидит в каждом из нас в виде отбрасываемой пороками тени. Шут заставляет свою публику смеяться, но воистину он — тот, кто на всеми насмехается. И прямо сейчас убийца — кем бы этот сукин сын ни был — откровенно смеётся над всей законодательно-исполнительной системой Фонтейна. Гадёныш неуловим: три трупа и ни одной зацепки или подсказки. Урод крайне жесток: сначала морит своих жертв долго и мучительно, обливая кислотой лица, чтобы затем, сбросить их тела в воду. И псих определённо жаждет внимания: он создал себе узнаваемый почерк, который никогда бы ни с чем не спутали, оставляя напоследок утончённо-зверскую подпись в виде вырезанных отметин — два креста на глазах, слеза и звезда на щеках. Но для Ризли есть в нём нечто более пугающее, чем всё, что объяснила ему Клоринда до этого. И это цифры. — У меня есть две версии, почему он оставил эти метки, — начинает Дернье-Онор, предварительно выцепив из каждой папки по одному снимку из лаборатории Эмилии. — Либо он хотел, чтобы это были мы… — Либо мы можем оказаться в списке потенциальных жертв? — предполагает Ризли быстрее, чем она успевает озвучить второй вариант. — Именно, — теперь причины её столь явной (для него) тревоги становятся чуть более понятны. — Поэтому мы добились твоего скорейшего восстановления. — Как будто бы я предпочёл и дальше оставаться в «Крепости», здешних психов я хотя бы изучил. Ему не нравились такие дела. Без зацепок и отпечатков. Без ошибок и минимального представления. Зато с кучей сопутствующих вопросов и огромной пропастью для понимания. — Связь между жертвами? — Нам даже личности установить сложно — лица так обезображены, что смотреть жутко, про связь пока лучше даже не спрашивайте, — Шеврёз с глухим стуком утыкается лбом в стол. — Связь между свидетелями? — Пока нулевая, — подаёт голос офицер Тарталья. Ризли пока так не запомнил имя мальца. То ли Аффикс, то ли Акс, то ли Айк… — Они не знакомы друг с другом, по крайне мере, так утверждают. — Хорошо, хотя бы связь с местами преступления будет? — Относительная, — о Архонты, да неужели! — Все тела найдены в водоёмах в Центральном округе Фонтейна. Первая жертва, две недели назад, озеро Монтегю. — Озеро Монтегю разве не принадлежит к Северо-Восточному региону? — они за последние три года успели и границы территорий заново поделить? — Фактически, оно разделяет их, — поправляет инспектор Шене, показательно подняв указательный палец. — Однако именно патрульные нашего округа нашли тело. Соответственно, информация поступила первее в Центральный комиссариат, а не в районный. — Второй труп выловили из пруда недалеко от Минабль Фамье, ближе к Югу, — этот факт Ризли взволновал ещё больше. — Выловили? — но он лишь сильнее стиснул кулаки, заставляя себя думать о том, что пока может лишь надумывать. — Месье Пуасс сказал, что рыбачит там уже лет двадцать, но ему впервые попалась такая рыба, — да, старик удил там с тех пор, когда Ризли ещё только заехал в новую квартиру. Он видел его каждое утро во время пробежки в соседствующем с прудом парке. — А теперь вот река Формидабль? — с видом «я же ничего не упускаю» уточняет Ризли. Переговорная отзывается соглашающимся молчанием. Что ж, положение у них прескверное. И это ведь ещё мягко сказано. Мягче, чем свежеиспечённый чесночный багет у Луи, а ведь его выпечку превзойти — та ещё задачка. — Оставьте нас со старшим инспектором Дернье-Онор наедине, — он задерживает взгляд на каждом присутствующем, в том числе и на Шеврёз, которой у него никогда не было причин не доверять. Тишина выдерживается, настаивается до того момента, пока в комнате никого кроме них с Клориндой не остаётся. Под шуршание чужих шагов и едва слышные перешептывания офицеров. Ризли думает, старательно анализирует то немногое, что у них есть, и пытается соединить воедино. Нужно будет повесить карту. Да, определённо надо будет — так ему будет легче провести связь между местонахождениями тел. Может, за что и зацепиться будет. В общем офисе он этой карты отчего-то не заметил. Ну и придурки. Ладно ещё с этим молодняком, что только рекрутскую школьную форму сменили на настоящую, но Шеврёз с Клориндой чем занимались? Потом надо будет обязательно запросить копии у Эмилии из лаборатории с отчётами о вскрытии, чтобы всегда были перед глазами. В подобных делах следует держать такие вещи под рукой каждую секунду — хоть в бумажник вместо фотографий детей клади. Никогда не знаешь, когда в голову придёт внезапная догадка. Ах, и ещё кое-что: цифры. — К какому из двух вариантов ты склоняешься? — спрашивает Ризли, подобрав со стола снимок со второго места преступления. Явно мужчина: тело крупное, широкоплечее, мускулинность прослеживается отчётливо, несмотря на признаки давнего разложения. После чего, подняв глаза на Клоринду, тычет в неё снимком. — А самое главное: почему ты так считаешь? Обоснуй. — Думаешь, мне бы понравилось считать себя добычей? — Какая ты поверхностная, всю хватку растеряла со своими наркошами. — А ты и сам на психа смахиваешь после нескольких лет с уголовниками. — Вполне возможный вариант, — усмешка намёком пробивается сквозь поджатые губы и слегка прикрытые веки. — И всё же… Хочешь занятный факт? Принято считать, что серийные убийцы считают себя богами. Опьянённые собственным успехом и замешательством полицейских, они думают, что водят следствие за нос, а потому насмехаются над нами, оставляя разного «отсылки», могут даже указать на место и время следующего убийства, а могут намеренно помочь сузить круг возможных жертв. Они спокойно дают подсказки, потому что думают, что всегда на несколько шагов впереди. И в подсказках второго типа нередко прослеживается определённая черта: они выбирают визуально похожую цель. Рост, телосложение, цвет волос, профессия — что угодно, а то и всё вместе сразу. Так что, позволь спросить, — Ризли выдерживает паузу, поворачивая к Клоринде снимок с первого убийства. — Находишь здесь сходства с собой? — Клоринда мешкает, но в итоге качает головой, пусть и не совсем уверенно. — А тут меня узнаёшь? — он показывает ей фотографию второго трупа. — Будь я ниже головы этак на две, да худой как анорексичный подросток, то ещё куда ни шло. Поэтому, думается мне, этот Шут, как вы его обозвали, хочет именно привлечь нас. — Но зачем? Почему мы? — тяжело вздыхает Дернье-Онор, запуская пятерню в туго стянутые хвостом волосы. — Наконец начинаешь задавать правильные вопросы, — Ризли довольно откидывается на спинку стула, складывая руки на затылке. — Я считаю, что полностью исключать нас из списка Шута нельзя. Мы также можем быть его жертвами, но не убийства. Тут что-то другое. Их с Клориндой ничего не связывает уже долгие годы. Гораздо дольше тех трёх лет, которые по сравнению с общим прошлым кажутся лишь каплей в море. После окончания полицейской Академии они некоторое время прослужили вместе в Центральном управлении национальной полиции, а потом их обоих отобрали в Судебную жандармерию, но Дернье-Онор забрали в отдел по борьбе с синдикатами мафиозников, а Ризли взял под своё крыло предыдущий префект по уголовным расследованиям. И всё же теперь они вынуждены работать сообща, потому что какой-то конченный ублюдок решил с ними поиграть. Цифры. Всё дело в них. 230507. Кодовый знак первой жертвы, вырезанный в яремной впадине над ключицами. На самом деле, это могло быть значить что угодно, если бы убийца не оставил многообещающую приписку CEN перед комбинацией чисел. Даже без помощи технических специалистов судебной жандармерии Ризли уверен, что кроме номера личного удостоверения старшего инспектора Дернье-Онор в базе данных Центрального комиссариата иных совпадений найдено не было. То же можно сказать и в его случае. НW231710AB. Ничто не заставит Ризли забыть этого сочетания. Даже сейчас, всматриваясь в снимок второго убитого, тело его среагировало инстинктивно: рука, потянувшись к грудной клетке, поскребла пустоту под футболкой. Там, где должен был висеть его армейский жетон. С инициалами, датой поступления на службу и группой крови — данные, необходимые для процедуры опознания в случае летального исхода на поле боя. И та вещь, за которую он цеплялся изо всех сил под свистом пролетющих над головой пуль и на которую ориентировался, оглушённый взрывом вражеской гранаты. Армейский жетон в случае гибели его владельца передавался семье погибшего. И Ризли в своё время делал всё возможное, чтобы тот не попал в руки Сиджвин при подобных обстоятельствах. И если, как предварительно доложила Эмилия на берегу реки Формидабль, действует тот же серийник, то и у последней жертвы должен быть номер. Обязан. Иначе всего его предположения и теории пойдут прахом. — Что насчёт третьей жертвы? Кто с нами в одной лодке? — Ризли группирует по одному снимку в общую кучу — два с номерами, снятыми в лаборатории, потому что цифры старательно скрыты под одеждой, и один непосредственно с места преступления, где видно только общий почерк убийцы. — Эмилия ещё не закончила осмотр тела, но я попросила её написать мне, если обнаружит «указатель». — И? Клоринда не отвечает, и это настораживает. Не пугает, нет. Страшиться пока рано. Сначала нужно оценить причину её молчания. Ризли поднимает голову. Дернье-Онор отворачивается. Она никогда не избегала его взгляда. Клоринда не из тех, кто не мог бы вынести выжидающих переглядок. Наоборот: ей ничего не стоит подыгрывать молчанию заключённых и морить их смиренным, но неизменно вытягивающим правду железным терпением. Она — мастер тихих пыток, и безмолвие её обычно напрягающее, действующее не хуже сыворотки «Оратрис». Однако прямо сейчас ей приходится юлить, уводить взгляд. Потому что она и сама прекрасно знает, что в их игре проигравшим будет отнюдь не он. — Она ведь уже отчиталась тебе, не так ли? — смело предполагает он, ведь, уходя от ответов, она говорит красноречивее некуда. — Давай, говори. Нет такой вещи, что сделала бы это дело ещё хуже. Ризли недомолвками сыт по горло, честное слово. Ему бы ясности побольше. Или хотя бы неизвестных переменных поменьше. Вот только он, судя по всему, — единственный, кто так считает. Потому что Клоринда всё ещё молчит, хотя и решается повернуться к нему. Но лицо её уже не такое говорящее для него. Она выглядит виноватой, сожалеющей и просто уставшей одновременно, и ему, на самом деле, трудно установить первопричину — обстоятельств слишком много. Тук-тук-тук. Дело у них конфиденциальное, пока не нуждающееся в огласке, и Ризли выпроводил все помехи — даже тех, кто причастен. — Заня… Но стук сугубо формальный: входная дверь отворяется раньше, чем он успевает закончить. — Я по поводу делу Шута, — как и тон голоса. Сухой, подчеркнуто вежливый и обусловленный исключительной властностью. Такой отчуждённо равнодушный, почти что не распознаваемый, но вместе с тем слишком уж узнаваемый. Сидящий спиной к двери Ризли оборачивается на ножках стула рефлекторно, потому что по доброй, осознанной воле он предпочёл бы никогда не встречаться с внезапным гостем. — Здравствуйте, месье прокурор.