Тюрьма строгого режима «Крепость Меропид», 7:48 А.M.
Прежде, чем постучать, Ризли ещё немного постоял перед кабинетом под неловкие переглядки пары молодых офицеров-надзирателей, сверля взглядом металлическую табличку с инициалами заведующего. За три года в качестве надзирателя он был здесь всего единожды — когда только приехал. Стоял точно так же в тормозящем ожидании. Тогда ему думалось, что оттягивание момента остановит неизбежное, мол, если не зайдёт внутрь, то следующая глава его жизни не начнётся. Он вернётся домой — если повезёт на дорогах, то успеет часов до восьми. Потом отвезёт Сиджвин в школу. С мигалками и ветерком, но они всё равно опоздают к первому уроку. Поедет в комиссариат и будет беспокоиться только о том, как много бумажек по последнему делу ему нужно заполнить для отчёта юдексу. Просидит там до позднего вечера, предварительно позвонив мадам Шомбье, чтобы она забрала Сиджвин после четырёх. Домой приедет за полночь, так что надо будет обязательно купить в качестве извинений засахаренные апельсиновые дольки. Тогда Ризли простоял перед дверью заведующего минут десять, придумывая различные сценарии, которые так и не нашли своего режиссёра. Сейчас же, когда он уже смирился, смог адаптироваться сам, подстроив график редких увольнительных под расписание Сиджвин, и привёл в относительно возможный порядок свой теперешний мир, Ризли колебался из непонимания. Зачем он здесь? У заведующего никогда не было причин вызывать его — с самого начала он дал ему полную свободу действий. «Месье Ризли, вам стоит знать, что я не терплю беспорядков на своей территории» — так начался их первый разговор. — Месье Ризли, вам следует знать, что я не люблю, когда забирают моё, — так начинается последний. Он всё-таки постучал. Отчасти из-за того, что уже не мог терпеть взгляды, прожигающие спину любопытством. Отчасти из-за того, что понимал — зайти всё же придётся. Басистое «входите» дёрнуло дверную ручку, пропуская его внутрь. Заведующий, всё такой же тучный и сальный, больше смахивающий на одного из заключённых, нежели на бывшего майора, привычно сидел на старом, потрепанном временем диване — подушки уже давно промялись, а кое-где на подлокотных ручках чёрная кожа протёрлась и облупилась. На низком деревянном столике Ризли заметил заварочный чайник и пару чашек, уже наполненные чёрным чаем. Старик жестом пригласил его сесть напротив и коротким кивком указал на одну из чашек. «Рассыпной» — замечание промелькнуло невольно, потому что такая мелкая деталь вдруг показалась ему чересчур очевидной. С чего вдруг эта внезапная щедрость? «Крепость Меропид» не отличалась изрядной материальной поддержкой от государства. Конечно, много чести будет — предоставлять комфортные условия для содержания самых отпетых отморозков (и тех, кто за ними следит, видимо, тоже). — Разве на вашей территории последние три года не сплошь закон и порядок? — спрашивает Ризли, пряча звучную усмешку за глотком чая. Глубоким. И чертовски мать вашу горячим, потому что язык тут же болезненно немеет от обжигающего кипятка. Ризли приглушённо сипит сквозь зубы и отставляет чашку, сталкиваясь взглядами с заведующим. Напряжение читается не только в его маленьких, заплывших глазках, постепенно проступая через толстый слой привычного равнодушия. Обычно старик разваливался вальяжно, как свинья в луже грязи. Закидывал ноги на подлокотники. Клал под шею маленькую подушку, на которой обычно сидел за столом, чтобы казаться выше и грознее. И движения у него были с бренной леностью, как если бы весь этот мир ему был уже абсолютно понятен. Сейчас же всё иначе: ровная, как по струнке, спина; колени согнуты под прямым углом; мясистые пальцы сцеплены в замок; взгляд то и дело блуждает, не задерживаясь на чём-то конкретном. Как если бы он чего-то боялся. Или кого-то. — Вас это пугает? — смело предполагает Ризли. Статус заведующего предполагает наличие власти над «Крепостью». По крайне мере, так думают многие, потому что ничего об этом месте не знают. И ещё заведующий (но он вообще вряд ли в курсе тонкостей за пределами своего кабинета). В глазах же узников авторитет имеют только те, кого даже парни с дубинками на поясе трогать не всегда решаются. Господство здесь определяет степень тяжести преступления, а у Ризли оно в категории «особо тяжких» и без смягчающих обстоятельств. — Разве может тявканье щенков испугать матёрого пса? «Щенками можешь детей своих назвать, старый мудак» — шумным покашливанием перекрывает рвущееся наружу раздражение. — Вполне, если речь идёт о помёте его суки. Заведующий цокнул недовольно, но продолжать эту перепалку не стал. Вместо этого подходит к закрытому металлическому шкафу и, недолго покопавшись в бардаке стеллажных полок, возвращается с небольшим картонным ящиком. — Я позвал тебя не для того, чтобы выводок обсуждать, — закрытая коробка звучно опускается на стол, звеня содержимым в унисон со стальным тоном заведующего. — Твои вещи. К четырём тебя здесь быть не должно. На бумажной вставке и впрямь значатся его инициалы. Ризли, хмуро сведя брови к переносице, пододвигает коробку к себе и приоткрывает крышку. Ощутимо пахнуло старьём. Гладкий, матовый ствол «беретты» ничуть не запылился. Наручники, подаренные коллегами на юбилей, сверкают, словно отполированные. Удостоверение в чёрной кожаной обложке с гравировкой герба судебной жандармерии всё ещё выглядит как новенькое. Только его фотография пятилетней давности на пластиковом пропускном бейдже говорит о безвозвратно прошедших годах. Там, на заламинированном снимке, у его старой версии себя гладко выбритое лицо, старательно уложенные волосы, ещё не тронутые сединой, и не огрубевший суровостью взгляд. — Что это значит? — У меня не было приказа вводить тебя в курс дела, думаю, этим займутся в Центральном комиссариате. На памяти Ризли, последнее, чем занимался Центральный комиссариат, была подготовка к его переводу в «Крепость Меропид», но и она длилась недолго. Даже не дали отсрочку сбором военно-полицейской коллегии. Конечно, зачем им лишние сложности. Решение Верховного трибунала обжалованию не подлежит, а в особенности юдекса Апелляционной палаты. Так что, они, там в верхушке, сделали всё быстро и без ненужной суматохи: сами заботливо собрали его вещички, пока он отвозил Сиджвин в школу, и даже услужливо положили заявление на увольнение прямо на стол. — Так что давай, чай дохлёбывай и проваливай, — прогудел заведующий, снова усаживаясь на диванные подушки, уже совсем другим, куда более привычным голосом. Ощутимое напряжение в тоне пропало, сменившись звучной лёгкостью — так приходит облегчение после сообщения нелицеприятных новостей. Тут-то всё и встало на свои места. Ну конечно. Заведующий прощался с ним не потому, что боялся. Точнее, боялся, но не его, не Ризли. И тоже мучился от неизвестности. Так же, как и он, не понимал, что делать дальше. Такая схожесть, на самом деле, отчасти даже пугала — не хотелось Ризли лет этак через тридцать располнеть до грибосвина. Полнота ему совсем не пойдёт. Выпирающий живот? Ну и отврат. Если и второй подбородок появится, то всё будет просто ужасно. Нет уж, увольте. Он и без того себя тут запустил: щетина отросла просто непозволительно. Да, по приезде домой первым делом побреется, а не то Сиджвин может его и не узнать вовсе. Хотя нет, сначала выпьет нормальный чай — от этого аж скулы сводит, настолько редкостная дрянь. Коробка с вещами ощущается, на удивление, легко. Лишь немного давит тяжестью былых деньков, да естественным весом «беретты». Только держать её в руках всё ещё непривычно. Так странно. Почему всегда получается именно так: оправляешься от разрушительных последствий бури, выстраиваешь всё заново, возвращаешь в жизнь стабильность, а потом всё повторяется. Вот только о реальных климатических циклонах предупреждают метеорологи, а в жизни никто не подскажет, когда стоит ждать очередной подставы Судьбы. Жизненную грозу нельзя предсказать — ни за сутки, ни за трое, ни за несколько часов до. Из казармы забирать особо нечего: разве что кусок мыла с запахом ламповых колокольчиков, да пару книг, которые прислала Сиджвин в последней передачке. Он складывает всё в ту же коробку, что выдал ему заведующий, и неспеша переодевается. На педантично сложенную униформу надзирателя смотреть странно — отдельно от него она уже не воспринимается. Но ещё непривычнее ощущается гражданская одежда — так давно ему не доводилось носить что-то обычное по простому, а не то обычное, что сливает всех в единую серую массу. Ризли заходит попрощаться: на кухню к Вулси, который стряпал отменное кассуле, делая пребывание в «Крепости» чуточку лучше, и в общий барак для заключённых. Стоит ему зайти, как по помещению мгновенно расползается гнетущая тишина. Сплошь знакомые хмурые и огрубевшие лица что надзирателей, что осуждённых устремляются на него. Три года назад было почти то же самое, с той лишь разницей, что преступники тогда смотрели на него с вызывающей самоуверенностью, а сейчас в их взглядах вместо былого презрения прослеживалось только смутное подозрение назревающей бури. Первым поднимается Айзек или заключённый №57 с пожизненным за убийство пятерых человек. А ещё настоящий верзила. Серьёзно, такой чудовищно огромный, что Ризли едва в штаны не наложил, когда он ни с того, ни с сего остановился перед ним в коридоре в первую неделю после перевода. Даже будь Ризли агентом ГДВБ, всё равно бы мог обделаться от страха. Конечно, как тут не испугаться, когда лысый громила под два метра ростом и весом явно килограмм за сто, татуированный с головы до пят и с таким пугающим маниакальным блеском в глазах-щелочках вдруг замирает недвижимой горой перед тобой и говорит: — Что за мошку нам дали в няньки? Такого мелкого и прихлопнуть ненароком можно. Сейчас же, пускай Айзек всё так же высится над Ризли, взгляд у обоих одинаковый. Глаза в глаза. — Даже жаль, что так и не успел шею тебе свернуть. — Попрошу Вулси положить тебе третий шарик мороженого за хорошее поведение в качестве утешения. Ризли уходит из «Крепости Меропид», будучи на равных с самыми ужасными преступниками Фонтейна. Он уходит авторитетом для серийных и массовых убийц, маньяков и террористов. И даже не знает, что хуже — то, кем он тут стал, или то, как он таким стал. Потому что, уже стоя на выходе, он чувствует себя так, будто сам отсидел немалый срок. Воздух что за высокими оцинкованными воротами, что на территории тюрьмы один и тот же. Стандартная химическая формула из азота и кислорода. И всё равно ощущается совсем по-другому. Свежее. Чище. Свободнее. Ризли вдыхает глубоко, задерживает дыхание, пока в лёгких не начинает жечь, подставляет лицо под пригревающие теплом солнечные лучи. И ловит момент свободы. Щупает его обдувающим лицо ветром с привкусом морской соли. Наслаждается. «Крепость Меропид» замораживала жизнь в одном невыносимо долгом мгновении рутинной обыденностью. Смешивала яркие краски в сплошное серое пятно и лишала естественной тяги к жизни. По крайне мере, так было у него, за этих психопатов Ризли ручаться не спешил — не хотелось думать, что он настолько стал с ними близок, что мог не только угадывать мотивы преступлений и определять бихевиоральные подсказки, но и понимать их образ мышления. Как никак, в нём всё ещё теплится надежда, что он остался человеком гуманным. «Крепость Меропид» стирала границы благоразумия, искореняла человечность, и Ризли об этом знал как никто другой. По-другому приспособиться к ней не представлялось возможным. Тут как с глубоководным погружением: нужно учитывать принцип плавучести и уметь ему соответствовать — нельзя опуститься на дно, как и нельзя позволить воде вытолкнуть тебя не поверхность, словно дохлую рыбёшку. Баланс, нейтральная плавучесть — вот основа существования в «Крепости Меропид». Ризли смог найти и определить для себя эту грань, сумел определить основной закон выживания. Но тюрьма всё же выплюнула его, как море выбрасывает на берег ненужные ей отходы. Хотя заботит его сейчас отнюдь не то, что он покидает тюрьму, скорее, из-за чего ему приходится это делать. — Долго же тебя ждать пришлось. Никак миловался с преступниками? Клоринда Дернье-Онор, смотрящая на него поверх солнцезащитных очков, за рулём служебной машины судебной жандармерии ясности вносит не меньше, чем сопутствующих вопросов. — Тебя понизили с старшего инспектора до водителя или ты приехала, потому что так сильно по мне соскучилась? — Ризли наклоняется, едва не залезая с головой в открытое окно машины. — К твоему сведению, я уже три года как исполняющий обязанности префекта судебной жандармерии, — она показательно тычет ему в лицо карточкой пластикового удостоверения, висящей на шнурке. Конечно, Ризли был в курсе — это ведь он передавал ей обязанности префекта. — Всё ещё лишь исполняющий обязанности? — Не собираюсь задерживаться и в этой роли. — Ты уже задержалась. — А как иначе? Надо же мне было тебя дождаться, — Клоринда кивает в сторону пассажирского рядом с собой. — Забирайся. Ризли сначала закидывает коробку со своими скромными пожитками на заднее сидение и, обойдя со стороны, заваливается в кресло рядом. Звучно стукается лбом — совсем забыл, что посадка служебки для его роста слишком уж низкая. Рассерженно шипит, потирая ушибленный лоб. И даже не успевает пристегнуться, только ухватиться за ручку над окном. Клоринда — эта любительница форсажить на узких поворотах Фонтейна в погоне за своими наркобаронами — уверенно давит на газ, выруливая с иссушенного солнцем пустыря, использующегося вместо парковки. Гравий жалобно хрустит под решительным рёвом мотора и резким разворотом шин. Молчат они долго. Ризли держит тишину принципиально — выжидает, когда же раскроют карты. Он прекрасно знает, что начинать диалог отнюдь не в привычках Клоринды, но и сам принципиально не собирается вытягивать из неё информацию. Пока он ничего не знает, значит, ничего и не происходит, верно? Этому его тоже отчасти научили в «Крепости». Закрывать глаза на мелкое беззаконие в месте, которое стало последним пристанищем для нарушивших закон, не осуждается, а иногда даже поощряется. Игнорировать законы, предписанные сохранять порядок, когда основная масса состоит из тех, кто преступал всевозможные законы и только привносил хаос, — лишь способ влиться в местную иерархию. Подыграть, пойти на уступки убийце — не более, чем способ установить необходимую для завоевания авторитета связь. В «Крепости Меропид» мало было мыслить, как преступник. Порой там было нужно быть преступником. Встать на одну ступень с осуждёнными. Мало понять, нужно ещё и принять их образ мышления. Стать частью того криминального уклада мира, чтобы впоследствии это «ямыодинаковые» сыграло на руку. Но Ризли дали свободу, а в цивилизованном обществе принято становиться на путь искупления своих грехов после отбывания соответствующего наказания. — Тебя восстановили в должности, — голос Клоринды, озвучивший плату, должную внесения во имя искупления, спокоен, но для Ризли слышится громоподобным ударом в гонг. — К расследованию призывают приступить сегодня же. — Придётся немного задержаться, — роясь в бардачке, говорит он. — Сначала заедем за сигаретами. О, и к Луи — там всё равно по дороге, а я так соскучился по его луковым кольцам… — Перестань паясничать, сейчас не время для шуток, — периферийным зрением замечает, как длинные тонкие пальцы сжимают баранку руля до побелевших костяшек. — Но ты ведь так стараешься сделать из меня дурака, что аж подыграть хочется. Тяжёлый вздох свистит на её губах вселенской усталостью. Или старательно сдерживаемым раздражением, потому что Клоринда давит на педаль тормоза так резко, что Ризли вновь по салону беспощадно бросает. Чёрт, он так и не пристегнулся. — Послушай, нам действительно лучше обсудить это в комиссариате, — откинувшись на спинку сидения, тихо проговаривает Клоринда. — Это дело… Тебе стоит увидеть всё собственными глазами, правда… Ризли терпеть не мог эту её привычку — воду мутить, выдерживая до победного молчаливую интригу, потому что чаще всего дело было по-настоящему дрянное. Ну, правда, полная задница. Вот и сейчас, стоит присмотреться к Клоринде, как сразу прошибает нехорошим предчувствием. Так предупреждают о скорой грозе плотные, свинцовые облака, собирающиеся незадолго до или грохотание грома непосредственно перед. Тут уже не сбежать, можно только переждать, пока отбушует. — Хорошо. Машина плавно трогается с места. — Но к Луи всё равно заглянем. Не купишь мне хотя бы батон багета и чай, сожру тебя и даже не подавлюсь. — Хорошо.◊ ◊ ◊
— Я готов руки твои целовать, Луи, серьёзно! Клоринда чуть ли не пинками гнала его из закусочной, но комбо-обед за счёт заведения в глазах Ризли имел куда больше авторитета, чем постная мина старшего инспектора — ой, извините, исполняющего обязанности префекта — наркоотдела. Всё равно она без него никуда не уедет, так что пусть смирится, стерпится и перебесится. Зайти к Луи и действительно ограничиться только чесночным багетом? Черта с два, он уйдёт отсюда голодным. — Пожалуй, откажусь, месье Ризли, — хозяин закусочной отзывается коротким смешком. — Демуазель Дернье-Онор, может, тоже что-нибудь закажите? Я угощаю. — Благодарю, Луи, но не стоит, — манера разговора у неё всё такая же: вежливая формулировка с ледяным тоном голоса. Таким суровым, аж мороз пробирает. — Тогда подолью вам ещё чаю, — а Луи-то держится бодрячком, даже вон улыбку сохранить смог: сколько Ризли помнит, парни после разговоров с Клориндой едва ли не расплакаться были готовы. И хотя голос у неё полон стали и железа, по глазам её прочитать проще простого. Сколько бы ни морозилась, а выдавала себя взглядом на раз-два. Вот и сейчас, стоит Луи вернуться с кухни со свежезаваренным чайником и подносом песочного печенья в виде берилловых ракушек с конфитюром из пузыринов, как маска бесстрастности и суровой неразговорчивости смягчается промелькнувшим в глазах блеском. Однако, едва её внимание возвращается к Ризли, как лицо вновь принимает недовольно-скучающее выражение. — Не смотри на меня так, — обмакнув в тартарский соус кусок нежнейшего рыбного филе во фритюре, обвиняюще тыкнул им в Клоринду. — Тогда ешь быстрее, а то под дулом пистолета выводить буду, — равнодушно заявляет она в ответ, цепляя с подноса печенье. — Ты убиваешь весь аппетит, жестокая женщина. Клоринда дёргает уголками губ, задерживая их в короткой ухмылке, и флегматично отпивает из чашки. Трель мобильного телефона заполняет возникшее на несколько секунд молчание. И приносит ощутимое напряжение, когда трубку поднимают только на третий повтор мелодии. — Инспектор Дернье-Онор слушает. Она щедрым глотком чая запивает едва ли не половину откушенного печенья, но то ли это просто не сработало, то ли новость была настолько дерьмовой, что Клоринда тут же заходится в беззвучном кашле. Ризли, перегнувшись через стол, услужливо хлопает её по спине, пока она не скидывает его руку и, прикрыв динамик, рассерженной кошкой шипит, мол, он сейчас ей позвоночник сломает. Такую сломаешь, как же. — Сбрось мне адрес, я выезжаю. — Скидывает звонок, резво поднимаясь, и цепляется за руку Ризли мёртвой хваткой. А смотрит-то как — он никогда не видел у неё такого взгляда. Точнее, видел, но он никогда не был адресован ему. — Хочешь объяснений? Тогда быстро в машину. На этот раз молчание в автомобиле ещё более напряжённое (хотя, казалось бы, куда уж). Клоринда, пускай и явно на взводе, всё ещё сохраняет холодно-сосредоточенный вид. Вот только, если её привычная бесстрастность ощущается как-то в стиле «это моё типично-расслабленное выражение лица», то сейчас это больше похоже на «ничего не говори, иначе я реально пристрелю тебя». И в такие моменты лучше вообще ни единого звука не издавать: они нечто подобное проходили ещё в полицейской академии. Закончилось удушающим захватом и броском через прогиб. Примерно с тех пор Ризли и научился различать тонкости её внешнего равнодушия — второго такого раза его копчик уже не пережил бы. Спидометр ему не видно, но они точно нарушили все скоростные ограничения по пути. Догадаться, что сейчас творится в Фонтейне сложно (кроме того факта, что это какое-то редкостное дерьмо) — «Крепость Меропид» всегда словно в собственном информационном вакууме. Ризли приходилось изрядно напрягаться, чтобы получать какие-либо интересующие его сведения. Пришлось отчасти и сейчас, не просто же так он так старался подольше засидеться у Луи: лучший способ уследить за последними новостями — засесть среди жителей и послушать, о чём те толкуют. Громкие дела постоянно обсуждаются, ведь нет занятия лучше, чем обсуждать и осуждать государственные решения и действия властей в обеденный перерыв. Однако, пока они сидели в закусочной, Ризли не уловил ничего подобного в шепчущихся пересудах посетителей, как и по новостным каналам не заметил какого-либо уголовного резонанса. Значит, судебная жандармерия всё старательно держит в секрете. Они подъезжают к дикому пляжу у реки Формидабль. Повезло, что заброшенный — на месте только автомобиль жандармов и патрульная машина районной национальной полиции. Наличие людей способствует появлению прессы, а там уже скрыть ничего не получится. Вот только… кто тогда обнаружил то, что так взбудоражило Клоринду? Станет ли молчать столько, сколько потребуется? По рыхлому, всё ещё немного влажному после короткого дождя песку они продвигаются медленно — увязают в протоптанных следах, вторя им, чтобы не наделать новых и не разбередить места возможных улик. Переходят на привычный быстрый шаг уже на подходе к сгрудившейся следственной группе, там, где единая цепочка отпечатков ботинок расходится в разные стороны, следуя вдоль яркой ленты установленного ограждения. — Инспектор Дернье-Онор, сюда! — Клоринда на ходу меняет курс, занырнув в группу полицейских. Ризли лавирует вслед за ней, но тормозит, когда один из офицеров преграждает ему путь прямо перед сигналкой. — Вы не видите оцепления? Гражданским вход воспрещён. — Парень, ещё совсем молодой, уверенным тоном пытается развернуть его, но тут же едва заметно тушуется, когда когда Ризли невыразительно приподнимает брови. Явно из недавних рекрутов (последний выпуск Академии как раз приходился на прошедший год). Совсем зелёный ещё, но точно не младше двадцати пяти: на рукавах форменной куртки нашивка судебной жандармерии, а у них в любом комиссариате до выезда на дело допускаются со стажем не менее двух лет службы в национальной полиции. Но что важнее — он определённо не местный. — Пропустите его, офицер Тарталья, — раздаётся мимоходом справа, и в стремительно промелькнувшей фигуре Ризли замечает крашенные фиолетовые волосы, виднеющиеся из-под кепи. — Это префект Ризли. Юнец заметно тушуется — видать, в курсе, кто он такой. Или хотя бы имеет какое-никакое представление. Но лишний раз ведь доказать не помешает, правильно? Стоит ему увидеть пластиковое удостоверение на шнурке, как офицер тут же смущённо отворачивается и, пробормотав что-то среднее между извинениями и «в этом нет такой уж необходимости», покорно приподнимает яркий нейлон ограждения, пропуская к месту преступления. — Нянчитесь с новобранцами, капитан Тревиль? — хмыкает Ризли, поравнявшись с обманчиво низенькой и хрупкой Шеврёз. — Когда-то и вы со мной так нянчились, господин префект. О да, было дело. — «Офицер Тревиль, нельзя строить догадки только на основании того, что вы читали нечто похожее у Агаты Кристи…» Разве он был в чём-то не прав? — «Это больничная палата, а не комната для допроса. Будьте сдержаннее, офицер Тревиль…» Да, это был их главный подозреваемый. Но из него тогда только вытащили пулю… Пулю Шеврёз! — «Офице…» — Достаточно, капитан Тревиль, — обрывает её Ризли, показательно вскинув ладонь. — Лучше скажи мне, что у вас тут происходит. Клоринда с ума сходит, хотя сама ничего не захотела мне говорить, а теперь мы тут. — Вам лучше взглянуть на тело, а в участке уж мы вам всё расскажем, — Шеврёз кивнула туда, где Дернье-Онор, стояла рядом с судмедэкспертом с таким видом, словно все великомученики решили передать ей своё бремя. Снова приходится идти по уже протоптанным следам, чтобы ненароком не зацепить расставленные повсюду маркировки возможных улик. Ботинки утопают в песке всё глубже — видать, непогода нагоняла волны далеко на берег. За три года в вакууме «Крепости» Ризли достаточно отвык от трупных запахов, но рефлекторный порыв освободить желудок от недавно съеденного обеда подавить всё же смог. Сглотнув подступившую желчь, старается не делать глубоких вдохов и подходит ближе, улавливая обрывки разговора. — …сказать, насколько они похожи, Эмилия? — На первый взгляд, почти что идентичны. Даже время, проведённое в воде, если судить поверхностно, приблизительно одинаковое. Мацерация характерная для такого промежутка, гниение неравномерное — тело быстро выбросило ближе к суше, могло прибить к берегу недавним штормом… — голос судмедэксперта, сухо констатирующий факты, звучит то громче, то тише, будто это Ризли сейчас барахтается в воде, всплывая и снова уходя на дно. — За неделю тело не вздулось так сильно, потому что вода пресная, но личность установить будет не так-то просто: лицо сильно обезображено. Необходимо срочно доставить тело в Центральную лабораторию для подробного анализа, но могу сказать уже на этом этапе, что действовал один и тот же человек. Хотя бы поэтому. Ризли, до этого пристально рассматривающий позеленевшую кожу с ветвящейся паутиной сетью гнилостных сосудов, переводит взгляд на пальцы в медицинских перчатках. Эмилия отпускает вздувшееся, сморщенное запястье и, аккуратно касаясь лица, разворачивает его в их сторону. Нет, его точно сейчас стошнит. И дело даже вовсе не в надутых, посеревших губах, отслаивающейся с щёк кожи — очевидно, тело лежало в воде лицом вниз — или заплывших веках. — Какого дьявола?.. — на выдохе произносит Ризли, разглядывая глубокие борозды ран, вырезанных на глазах, щеках и губах. Острые, без рваных краев и небрежных движений. Глубокие, чтобы и после длительного нахождения в реке было очевидно их наличие. И, кажется, даже филигранно одинаковые. Словно произведённые педантичной точностью. Ризли, забальзамированный в своих аналитических навыках пребыванием в качестве надзирателя, всё же оценить обстановку смог быстро. Во-первых, действует серийник. Судя по разговору Эмилии и Клоринды, это далеко не первый труп с подобным почерком. Значит, преступник требует известности и узнаваемости, которые ему пока старательно не даются. Либо же, он хочет, чтобы его роспись была известна лишь ограниченному количеству людей. Ведь дикий пляж изначально безлюден, а какое представление может проходить без зрителей? Во-вторых, преступник не оставляет следов. Все маркеры об уликах расположены вблизи тела, но нет одной возможной зацепки — хоть какие-нибудь следы — для профилирования самого убийцы, иначе бы они простирались ещё от подъездной дороги. В-третьих, подобное мог сотворить только сам Дьявол. Истинный монстр, не знающий жалости и сострадания. Беспринципный и лишённый всякой человечности. Возможно, гораздо более страшный чем те отморозки, что сидят в «Крепости Меропид». Там множество психопатов, но за годы работы Ризли в деле каждого подметил одну существенную деталь, объединяющую каждого по отдельности в единое целое. В итоге, все они допускали ошибки — какой-то мелкий промах, столь неочевидный, что инспекторам, капитанам и офицерам судебной жандармерии приходилось ломать головы ночами напролет, а иногда и намеренно выжидать, допуская невозможность промедления в деле, но без какого-либо шанса связать все улики воедино. Но есть ли у них время ждать сейчас? Судя по состоянию Клоринды, нет. Если жандармы выжидают, то непременно в полной уверенности, что есть то самое случайное обстоятельство, которое приведёт их к разгадке. Крайняя мера, но со стопроцентной ставкой на собственный выигрыш — так их наставляли. Так его, Ризли, учил предыдущий префект. Вот только нервозность Дернье-Онор обусловлена явной тревогой, а не томительным поиском подходящего момента. — Кто обнаружил труп? — не своим голосом спрашивает Клоринда, вырывая Ризли из рассуждений. Он бегло смотрит на неё: слепо уставившийся на тело взгляд; прямо натянутая, как струна, спина; сложенные под грудью руки; обкусанная кутикула. Клоринда никогда не грызёт ногти. Скользит дальше, к Эмилии — та тут же заметно мрачнеет и кивает куда-то вдаль, за пределы ограждающей ленты. Они поворачиваются одновременно, ищут глазами среди толпы полицейских потенциального очевидца, а когда находят, даже вздыхают почти одинаково обреченно, лишь немногим отличаясь рамками собственных характеров. — О Архонты могучие. — Вот дерьмо. Нет на свете худшего свидетеля преступления, чем ребёнок.