Прикладное нелюдеведение

... услышь, Господи, правду мою, внемли воплю моему, прими мольбу из уст нелживых...       Деревянные бусины ложились знакомой изглаженной поверхностью под пальцы, перекатывались по ладони, массируя мозоли и расслабляя напряжённые мышцы. Честно говоря, настроение Бакуго, быстрым шагом преодолевающего коридоры храма, было откровенно дерьмовым. От него шарахнулись в сторону младшие служки, распивающие в укромном по их мнению уголке вино... Им бы надавать по шее, конечно, но что изменится? Здесь все, блять, такие же. Руки скорее измарать получится, чем тут хоть у одного урода проснется что-то похожее на совесть или благоразумие. ...ты испытал сердце мое, посетил меня ночью, искусил меня и ничего не нашел; от мыслей моих не отступают уста мои...       Вся эта кодла в черных сутанах, пахнущая кисло потом под тщетно маскирующим это ладаном, на автомате повторяющая латынь псалмов и ровные строфы молитв без малейшего проблеска разума в глазах, всё это стадо вызывало у Кацуки только одно чувство. Ненависть. И да, да, бог есть любовь, но любви не было места в пыльных коридорах храма и в каменных сводах подвала. Не было ей места и в любом из сердец живущих и напрасно расходущих воздух тут мразей. Даже дышать было тошно. Он и сам не был хорошим человеком, но участвовать в этой херне не собирался - нарочно смирял свой гордый нрав, едва ли не скрипя зубами. Два года. Всего пара лет практики и он свалит из этого богом забытого и проклятого места куда-нибудь в школу. Не церковную, не-а, ни за что, блять, больше - в обычную, светскую, где можно будет рассказывать мелким соплякам что-нибудь вроде математики. По крайней мере, в существовании законов между цифрами Бакуго не сомневался, в отличии от факта существования господа бог ... восстань, Господи, предупреди их, низложи их. Избавь душу мою от нечестивого мечом Твоим...       Может, будь его родители живы, он был бы наглее, как прочие семинаристы, хотя бы на полшага вырвавшиеся дальше обычного крестьянского люда. Но Кацуки слишком хорошо помнил огонь, эти ужасные ревущие клубы пламени, поднимающийся в воздух черный дым, немного трещащий от горящих красок и собственный надрывный вой. Мама, его упрямая и безрассудная мама буквально выпихнула его из окна, неравномерно распределив на троих их судьбы - что такое вывихнутая лодыжка да пара синяков против смерти? Было больно. До сих пор ныло и саднило где-то за ребрами, напротив иррационально холодного креста, камнем давящего на грудь. Поэтому вызова к настоятелю, неприлично по-кабаньи жирному для монаха, блять, Кацуки не ожидал ни капли. ... от людей - рукою Твоею, Господи, от людей мира, которых удел в этой жизни, которых чрево Ты наполняешь из сокровищниц Твоих...       Настоятель уже был пьян и взирал на Кацуки, коротко поклонившегося, изрядно счастливыми замаслившимися глазками. Что-то пробормотал про богатый урожай, про откликнувшегося на молитвы бога, ведь иначе как бы такая десятина была большая? Бакуго мысленно послал настоятеля ко всем чертям кошачьим, со всей его любовью к словоблудию и льстивым речам. Вот всегда надо было паутины этой словесной наплести, чтобы до сути добраться, да нахер это. – Послушай, длань Божья... - Бакуго мысленно подобрался. Сейчас к нему обратились не как к человеку, божьему рабу, не как к священнику, слуге бога, но как к инквизитору. Длани милующей и карающей, как любил говорить Айзава, бросивший странный взгляд из-под черных ресниц на кипятящегося Кацуки. Как же - лучшего выпускника, и сюда, в глушь? Здесь демонов и близко не будет, да даже духа тёмного лет пятьдесят не видели. А все ведьмы, настоящие ведьмы, успели бы сотню раз сбежать. А уже отличить обычную женщину от той, что продала душу демонам в обмен на силу, Бакуго сможет... И что, как в первом классе, за барабашками гоняться? В подчинении у старого сластолюбцу и его такого же штата подхалимов? Ладно. Ладно! Вдох и выдох по счету, что там эта жаба вещает? –... и это вот богопротивная тварь, знаешь, ранила вон наших троих сыновей божьих. Нехорошо это, а, получается? Нельзя поддаваться диаволу. – Нельзя, - Кацуки все ещё в упор не понимал, что от него хотят. – Ты, может быть, и молод, но господь дарует своё благословение всем по-разному, и воздастся каждому по грехам его, и...       Кацуки мысленно заорал, уже примериваясь, как хорошо ляжет вон тот подсвечник на лысину настоятеля, с каким хрустом и треском, будто переспелая тыква на землю с телеги свалилась... После получаса перемежаемых кусками библии (неправильными!) рассказов о былом и о выдуманных подвигах дьявола (если бы они были реальны, человечество уже бы вымерло, окей, да?) Бакуго наконец смог вычленить суть. Трое послушников наткнулись на какую-то старую ловушку инквизитория, огребли по самое не могу от отчаянно сопротивляющегося, эээ, гремлина, судя по описанию. А потом не придумали ничего лучше, как накинуть на него металлическую сетку и закинуть в какую-то из камер пылящейся пыточной, здраво опасаясь за сохранность собственных задниц. И теперь собрались скинуть на него, как на самого крайнего. Уроды трусливые.       Он толкнул подвальную дверь ногой, вымещая фрустрацию и раздражение, щёлкнул по засбоившему факелу, сквозь зубы процедив какое-то ругательство. Из угла ойкнули и зашуршало что-то железное, заставив Бакуго замерев - гремлины не разговаривали. Их глотка, предназначенная для разгрызания плоти небольших тушек животных и уже мертвых людей, просто не могла издавать ничего помимо щёлканья и глухого клёкота. Беловатые язычки пламени осветили угол, где скорчилась вполне себе человекоподобная фигурка - скованные железной цепью тонкие лодыжки, едва заметная дрожь и торчащие из-под серого капюшона странного покроя рубашки прядки отливающих серебром на свету волос. Блять. Блять!       Бакуго подавил желание метнуться мгновенно туда, чтобы... Чтобы что? Он не знал. Но промедление в этом случае было смертным грехом под нулевым номером, и аж руки чесались коснуться, удостовериться, что все поправимо. Что такое прекрасное создание не исчезнет с лица земли... Бакуго сощурился. Вот он, тот самый пресловутый мо́рок? Откуда такая доброта могла бы взяться в его сердце? Мо́роком владели только два вида созданий. И либо ему не повезло, либо ему чертовски не повезло.       Поэтому Кацуки твердым шагом направился к этому самому углу, цокая металлическим подбоем на каблуках - он не еблан, и без формы выходить не собрался. – Эй. Хватит прикидываться трупом, я слышу, как ты дышишь.       Бакуго намеренно оставил между собой и непонятной пока что тварюшкой около шага, чтобы держать в поле зрения и его руки, и его лицо, оказавшееся неожиданно юным и практически идеальным. Ух ты, х-хах, такие вообще существуют? Глаза краше бриллиантов в сокровищнице престола; нежная, будто бы изнутри светящаяся светлая кожа; приоткрытые губы идеальной формы, с изогнутым верхним луком, как у херувимом на росписи капеллы... Даже отметина вокруг одного из глаз - то ли шрам, то ли родимое пятно - ничуть не портила красивую картинку, придавая ему некоторой, ммм, изюминки? И, судя по абсолютной плоскости фигуры, это все же был мальчик. – Да не трясись ты так, я не собираюсь тебя трогать... Если ты ни в чем не виноват. Понял? Кивни, - судорожный кивок был ответом. Бакуго сощурился. Глаза не были пустыми, тут были блики, но некоторые вампиры умели творить заклятия личины, и отличить их можно было только одним способом. – Открой рот, - Бакуго тихо и незаметно уколол палец о серебряную иглу, растирая горячую каплю между большим и безымянным пальцами. Тварюшка застыла в недоумении, кажется, сомневаясь в здравомыслии Кацуки. А это было тем, чего он и в людях-то не терпел, что уж говорить о потенциальной нежити. – Я, блять, заикался? Рот открой. После тихого-тихого шмыганья носом собеседник Бакуго всё же расщедрился на содействие. Кацуки провел под его носом окровавленными пальцами, с удовлетворением наблюдая отсутствие клыков на обеих челюстях в рядах жемчужно-белых зубов. Ну что же. Кажется, ему не повезло. Чертовски не повезло. – Ага. Фейри. Блять, да как ты этим ебланоидам попался, они ж косые и кривые насквозь... Да закрой уже рот, а? - Кацуки вздохнул, вставая на ноги и пытаясь сообразить, что делать дальше. Гремлина надо было однозначно развеять. Вампира - разделать на части и сжечь на еловых или пихтовых брёвнах для верности. А что делать с ожившей сказкой, о которой остались только старые воспоминания и наполовину лживые, наполовину ужасающие легенды? Не надо было на барабашек жаловаться, ой не надо было. – Так, фаэ, ты что, немой? – Н-нет? - видимо, верное название его народа смогло привлечь внимание красавчика. – Заебись. А что ты тут вообще делал, а? Тут нечего смотреть, кроме старого монастыря и загибающегося от оттока крови бывшего портового города. – Я просто... Увидел ход сюда. А дома, ну... совсем ничего нового. А о людском мире у нас легенды ходят, знаешь? - голос фейри был тихим, чуть надтреснувшим, но хрустальным, звонким и чистым. Как горный ручей, бегущий мимо полянок с разноцветными цветочными лоскутными полями. – Тогда давай так. Ты даёшь мне клятву в том, что ты тут был, не желая никому вредить. Я нахуй снимаю всю эту сбрую. И ты идёшь домой, и ни в какие грёбаные проходы больше не лезешь. Ясно?       Если бы фейри не дал эту клятву, пришлось бы туго. Но, кажется, он был ещё совсем молод - торопливо повторил за Кацуки нужные слова, а потом доверчиво вытянул руки, позволяя снять металлические оковы.       Тонкие, четко очерченные бровки двух разных цветов нахмурились, когда из-под кандалов показались покрасневшие полоски кожи. Кацуки только фыркнул, помогая ослабленному из-за хладного железа юноше выпить воды из его фляги - изящные дрожащие пальцы, цепляющиеся за его покрытые шрамами ладони пробуждали что-то внутри, и Бакуго одновременно и боялся этого, и жаждал. – Тебе повезло, что ты не остался в них на ночь, знаешь? Они могли бы всего за неделю прожечь даже кость, и рана никогда бы не срослась, - Шото отпрянул от кандалов, как от ядовитой змеи, влетев плечом в Кацуки. Бакуго тихо фыркнул, убирая из двухцветных волос какой-то листик с неодобрительным ворчанием. Причесать бы его, конечно, кхм... – Не пугай меня так. – Тут ни слова неправды! Сам же чуешь, ну. – Мхм... - пальцы Шото только крепче вцепились в угольно-чёрную сутану, предусмотрительно избегая пояса с серебристыми заклёпками из особого сплава. – А кто ты вообще? – Шото. Т-тодороки Шото... - раздалось тихим, практически неслышным шепотом, но Бакуго все равно услышал. И чуть лоб себе не пробил, чувствуя натянувшуюся на своем запястье и на шее фейри удавку связи истинного имени. – Ты... Ты нахуя мне свое имя назвал? – Прости?.. – Бог простит. Ты не чувствуешь, что ли, вот эту хуйню? - Кацуки повёл запястьем, с раздражением отмечая на лице красавчика осознание, но не видя ужаса. Хотя стоило бы бояться - знание имени для таких созданий давало власть над ними, и прикажи Кацуки сейчас, например, сброситься с крыши монастыря... Шото бы исполнил эту волю. – Твое счастье, что мне кукольные театры никогда не нравились, Шо. Представляйся всегда вот так, идёт? – Угу... – Ну, давай попробуем ещё раз. Ты кто такой, а, красавчик? – Меня зовут, ээ, Шо? - вопросительное выражение на лице фейри было очаровательным. – Ага. А моё имя - Кацуки Бакуго.       Осознание на лице Шото, когда удавка с его шеи превратилась в равную связь между двумя их запястьями, выражение нежданной радости и робкой, светлой надежды были прекраснее изображений Марии, Кацуки мог бы поклясться. Он провел пальцами по следу от металлических оков на запястье Шото и поморщился, намеренно отводя взгляд от этого красивого личика. Иначе бы залип, как муравей в смоле, навеки оставшись в смертельной ловушке драгоценного взгляда... И был бы рад этому. А через час он уже отчитывался перед настоятелем о том, что тварь уничтожена. Лицо Бакуго всегда, в общем-то, выражало раздражение разной степени явности, так что ничего нового настоятель не увидел - покивал, отослал Кацуки, примериваясь к очередной бутылке вина...       Под черной тканью, надёжно придерживаемый крепкой ладонью, сопел маленький чёрный котик с разными глазами. В конце концов, перед тем, как покинуть эту унылую обитель с треском, им обоим нужно было отдохнуть. ... храни меня, как зеницу ока; в тени крыл Твоих укрой меня. А я в правде буду взирать на лице Твое; пробудившись, буду насыщаться образом Твоим...