В обратную сторону крутится магнитофон

На постель приземляется что-то тяжелое. Оно путается в двух одеялах, топчется сначала по ногам, поднимаясь выше, а затем устраивается в удобной ложбинке. Вся деревня этого нахала откармливает, а он гуляет, где вздумается. Иногда и в дома захаживает, не заперто же! Рыжий кот блаженно мурлыкает, пока трется о кудрявую голову и жмурится от нежных лучей утреннего солнышка. Ещё прохладно, ещё хочется греться и жаться друг к другу. Даже петухи пока не пропели свои каждодневные бравады. Все такое томное, мягкое, тягучее, как сгущенка на ложке. Такую хочется толстым слоем размазать по свежему белому хлебу и чаем запить, внимательно слушая человека напротив себя, многозначительно кивая на каждое слово. — Вован, убери от меня котяру, а, — сопит полусонно Никита в свою подушку. Быстрее старается голову в одеяло спрятать, как страус. Выкрасть у блядского подъема хотя бы пять минут сна, а то когда еще отоспаться так можно будет? Не, в город вернутся и снова здарова начнется: делюги, стрелки, приводы. А тут, на хуторе, тихо и спокойно, будто уже на закате жизни, за плечами тяжелый и горький опыт, так что остается лишь наслаждаться отведёнными тебе часами, как китайский монах. Вова в свою очередь лениво улыбается, свою ладонь из-под теплых одеяльных недр выуживает, чтобы кота погладить. Сначала кота, а потом и Кащея. Тоже, может, мурлыкать начнёт, если не укусит. Уже три дня они здесь. Все меньше от Никиты пахнет табаком и едким, впитавшимся в кровь, перегаром, зато все больше душистыми полевыми травами и свежестью, какой-то детской, уже несвойственной двадцатилетнему с хвостиком лбу, трогательностью. Сходишь, пока солнце еще не напекает башню, к престарелым соседям чем-нибудь помочь им или, например, прям с грядки ягоды какой обожрешься, поработаешь заодно в том же огороде, а под вечер — либо на речку, либо баньку растопить. За завтраком Кащей со всей свойственной ему экспрессией рассказывает, как батя в детстве чуть не отрубил тому палец топором, пока дрова кололи. За невероятной историей чуть ли не роняет горячий пирожок с капустой в молоко, а затем долго и заливисто смеется. Вова смеется вместе с ним. Таким живым Адидасу хочется запомнить его надолго. Пиздец, да какой из этого кудрявого Кащей, а? Максимум на Иванушку-дурачка потянет! Или Емелю, если разберётся все-таки с отцовским спиннингом и что-то кроме тощего пескаря выловить сможет. Да и того руками выловил, добытчик хуев. Вова тогда на берегу сидел, наблюдая за аборигеном этим, будто человек из каменного века к ним сюда в село на реке с нецензурным, но очень уж смешным названием, переселился. Вот вчера только мамонта копьем, а сегодня рыбеху эту полудохлую руками. О щуке, которая умеет желания исполнять, никто даже не просит. Вечером в этой же речке и поплавали. Суворов Никиту в треугольник взял и топить начал, пока тот весь свой словарный запас очень вразумительно изложил. — Все, харе-харе-харе, а. Я щас как титаник буду, — хрипит побежденно Кащей, все еще пытаясь вырваться. — Вован, отстань блять, не бери грех на душу! На божий суд вызовут, а че ты им там скажешь? Вова его все же отпускает, расплываясь в победной улыбке и отплывая немного. Водой в лицо Никите брызгает. — Ты хотя бы когда умираешь поменьше болтай. — Без свидетелей меня устранить решил? Король умер, да здравствует король? Француз хуев. Где твои багет и фрак? — Кащей отплевывается от воды, промаргивается, головой крутит, точно псинка какая-нибудь, и старается дыхание перевести. Ночное небо укутало деревню еще через несколько часов. Где-то высоко-высоко какие-то маленькие пролетарии начали зажигать звезды. По крайней мере так Никита говорил, лежа у Адидаса на коленях. Его голос, слегка хриплый, уже порядком утомившийся, а поэтому глухой и вязкий, очень гармонировал с треском углей в костре. Языки пламени скакали чертиками, отражались искрами в глазах Володи. Ему почему-то очень важной тогда показалась эта неделя, проведенная с Кащеем. Как затянувшееся свидание. Будто так и должно было быть, будто так всегда и было до этого. Ни смердящих казанских подворотен, где вот-вот и заточка в брюхе окажется, ни тошнотворного смеха собственного товарища после такой же тошнотворной пошлой шутки, ни уродливых размалеванных дам с вечно подтекающей тушью и вызывающей красной помадой. За такими шлейфом шли слова бабок с лавочек. Слухи город быстро в себя впитывает, разгоняя по улицам, как сердце разгоняет кровь вперемешку с опиумом по венам. Здесь же, на краю земного шара, даже этого не было. Милые старушки улыбались всегда приветливо, целовали не своих, но тем не менее внучков, в обе щеки, кормили и разговаривали долго-долго, пока их усатые супруги травили дедовские байки. Про Лешего, про домовых, про то, как скот пасется и где для буренки травушка вкуснее растет. Адидас вдруг понял, что Никите очень идет эта безмятежная гармония. Пошатнулся какой-то крепкий устой внутри, рухнул оглушительно громко, так и пропал. — Может, нахуй эту Казань? — задумчивым полушепотом вдруг роняет Вова. — Тебя нахуй, Адидас, — Кащей щелкает тому по носу и отворачивается к костру. Любуется. Тоже наслаждается. — Но вот что… я тебе слово пацана даю, как благородная старость наступит, вернёмся ещё. — Раньше как-нибудь нельзя? — Нельзя. Дел много недоделанных. Молодость жива, вот её и живи, а не как дед старый грядки по утрам пропалывай да хряков соседских матери. Надо оно тебе сильно, а? Вова плечами неопределенно жмет. В венах действительно кипятком бурлит желание сделать что-то, по морде кому-то заехать в пылу драки, свою дозу адреналина получить. Кащей прав в чем-то, но иногда можно и так. Просто. Спокойно и весело. Молодость она одна и молодость жива, пока труп неопознан, а где-то высоко-высоко еще из ночи в ночь зажигают звезды.