В обратную сторону крутится магнитофон

В голове этот день отмечается воспоминанием, хоть гвоздями прибивай и любуйся в любой удобный момент, чтобы смутная боль сожаления и злости разливалась по телу через кровоток. Сбитые костяшки обжигал суровый зимний ветер. Сердце обжигали собственные слова и действия, потому что смотреть так за дракой, хотя, скорее за избиением, было невыносимо тошно. Вова поклялся выжечь этот день, перечеркнуть все, что было до него, но мутный взгляд Кащея из-под бровей не отпускал. Вымученный, как, блять, Иисус на кресте, не меньше. Это смешивалось ядерным коктейлем с кошмарами Афганистана, чем-то скользким и липким пробиралося под кожу. Такое превосходство над авторитетом, невиданное ещё казанскими улицами, совсем не радовало. Никита был последним, с кем бы хотел сражаться Адидас, а сейчас именно он стал главным, звонко трещащим провалом. Кащей весь в крови. Прямо весь. Вове легче думать, что это не его кровь, но так совсем не получается. Неправда ведь. Вранье полнейшее. Несколько глубоких ссадин где-то на голове, разбитый нос, сбитые в драке костяшки пальцев — все его. И так посмотришь, нет уже ничего от авторитета. Рамазано кровавой полосой по асфальту на улице. Друзья-то в лице таких же уголовников быстро вдавили газ в пол, даже драка ещё не началась. Кащей бы и сам мог, но остался. Не потому что у Адидаса кулак тяжелый или удар по челюсти был настолько уж хорошим, а просто потому что нельзя от драки убегать, даже если толпой бьют. Придурок. Может, целее бы остался, тем более какая разница уже? Это был бы меньший зашквар из всех остальных. Кащей мог бы, но остался. На самом деле сбежать отсюда могли все, они и сбежали, ещё только Суворов стоял, крикнув пацанам вслед, что догонит. Сам не понимал, чего ему надо от Никиты, но уходить будто было нельзя. Не сейчас уж точно его одного оставлять. А парни и не мешали. Турбо прыгал на месте, заглушая, накативший приятной волно, адреналин, головой мотал и даже старшего своего не услышал будто. «Агакакскажешьбезпроблем» — ответил Валера и поплелся за остальными. Победу праздновать. Дракон повержен, мечта давняя сбылась. А с принцессой то у вас че? Ноги Володи будто сковали стальные цепи, сердце засадило удушливой слизью, не позволяя даже вдоха сделать. Молча он подходит к Кащею, перекидывает его руку через свою шею и поднимает. Никита бурчит себе под нос что-то про благородство, которое вертел на хую, но тело уже не поддается хозяину, не позволяет противопоставить ничего кроме тихого мата, поэтому вскоре Кащей замолкает. Только коротко и медленно кивает на вопрос о том, не сменил ли свою дислокацию за столько времени. — Не разбогател на смертях скорлупы, — ядовито растекается по горлу, но Адидас ничего не отвечает. Кащей даже сомневается, сказал ли это вслух. Уже в квартире Вова теплой влажной тряпкой стирает кровь сначала со лба, затем переходит на щеки. Выжимает ткань, снова принимается вытирать кровь. Звуки издает только скрипучая табуретка. Кащей лишь шумно дышит, иногда шипит от боли, а Суворов старается не дышать совсем. Хмурость куда-то ушла, как отступил и весь пыл, горящий минут тридцать назад, зато осталась сдавленная боль под ребрами. Точно не из-за ударов, а если из-за ударов, то только из-за своих собственных. Эта боль появилась ещё когда Никита сидел, приложившись спиной к бортику спортивного поля. Сплевывал кровь на снег и смотрел на пацанов, как на стаю диких бешеных собак. Никогда он драться особо не умел, зато языком чесать — будь здоров. Не помогло особо. — И че это, Вов? Ты типа так вину загладил? — наконец говорит мужчина, выпрямляя затекшую спину. — Бравый рыцарь пожалел своего врага! Нет, ну все принцессы блять твои. Яд в словах, а главное все за дело. Вова даже взгляд отводит, как ребенок, которого застыдили, но тряпку эту чертову из какой-то футболки все еще в руках держит, проводя по чужой шее. — Правильно, молчи. Чему вас в армии учат, кроме как предъявлять? Когда закончишь — покатишься, как колобок по лесу. — Извини меня. — Ты че-то попутал. Пацаны не извиняются. — Нет, ты не понял. Извини меня. Кащей, видимо, переведя дух, сил на словестную перепалку набрался. И Адидас был готов принять все, что тот скажет. Принять, как выговоры человека в погонах. Капитана взвода. Принять, как недовольные комментарии отца за похеренное, ушедшее коту в известное место, будущее. Собственная злоба на весь мир, по инерции идущая за Суворовым незримым спутником от самых джунглей Афганистана, ушла на второй план. Не до неё было. Вина перед... старым другом заглушила. Торжественно победила в поединке с гордостью. Но Кащей не сказал ни слова. Его рука легла на вовин затылок, пальцы зарылись в волосы, пачкая их кровью. Вот, посмотри, ты тоже часть этого. Ты тоже запятнан теперь. Никита не давил, у него и сил на это не было, но Адидас послушно притянулся ближе. А затем Кащей его поцеловал. Осторожно и почти неощутимо на губах. Он так никогда не целовался, он всегда обязательно кусался, давил, помечая свое и подавляя волю. Сейчас откуда-то взялась несвойственная нежность, благоговение почти. Для Вовы такой порыв стал больнее заточки под ребрами, больнее невернувшегося в казарму боевого товарища. Ещё шаг — впереди бездна, а перед глазами стоят соленые слезы многолетней разлуки, своих и чужих ошибок. Наружу им выйти нельзя, поэтому Суворов поддается поцелую, уходит в него, проигрывает. Лучше бы Кащей ему врезал. — Не извиню, уродец усатый. Будешь жить с этим, — улыбается прямо в чужие губы, чуть отстранившись. — Смотреть на меня и вспоминать всю ту хуйню, которую устроил. — А ты позволишь? — Че позволю? Мучиться чувством вины? Да с удовольствием! — Смотреть, — негромко уточняет Володя. — А я тебя теперь никуда не отпущу, беспредельщик.