В обратную сторону крутится магнитофон

Тишина окутывала, тишина пугала. Где-то над головой кружили вороны, гаркали, резрезая опустевшее пространство. Морозный воздух был ещё холоднее на этой земле, будто смешался с, натянутой струной, тревогой. После каждого вздоха он пробирал до самых костей, марал душу, гудел под ребрами. Это было начало весны. Снег только-только начал таять, почва подолгу не могла засохнуть, так что оставалось мешать ботинками грязь. Хорошо ещё, если не упадешь в черную-черную лужу. А может и плохо. Колени подкашивались, устоять на ногах было почти невозможно. Или так казалось. Деревянный крест отбрасывал длинную тень. Простецким таким был. А ведь год с большим хвостом прошел уже. Все равно не меняли на памятник. Не хотели. Отреклись от человека, что лежал тремя метрами ниже. Наверняка не забыли, но очень сильно старались. У столба стояла банка с домашними соленьями. Открытая, уже какими-то алкашами подъеденная. Кащей не мог не усмехнуться: че мертвому теперь эти огурцы? Живому нужно было таскать, сейчас поздно. А это все так. Фарс. Перед собственной совестью выбелиться и загладить вину, которая невыносимо тянет. Кащей не приносил с собой ничего. Ни четного количества цветов, ни конфет, ни каких-то памятных вещей. Такой трепет только живым надобен, чтобы горю более лиричную суть придать. Его Вовке похуй уже. Спит и глаза никогда не откроет, вдоха не сделает полной грудью. Конфеты эти могильные не сожрет с довольной рожей, в конце концов. Летний зной дурманил голову, когда Вовка будучи мелким подбежал к тогда ещё Никите на площадке. Как и всегда в такую пору болтали долго о мультиках, о школе, анекдоты травили, а затем оба смеялись громко-громко, пока бабка из окна орать не начала, мол, котов её пугают. Вова уже тише рассказывал о своих любимых конфетах, даже фантики мятые показал. Обещал обязательно принести другу, чтобы тот попробовал. На следующий день они все три пакетика шоколадных конфет так и умяли за обе щеки на гаражах. Действительно хороший у малого вкус. Сейчас ему эти батончики в красной обертке погоды не сделают. Кащей садится на и так скошенную ограду соседней могилы. Мысли в голове жужжат, как пчелы, и при этом их будто нет совсем. Ни за одну не получается ухватиться. Обычно к Вове он приходил именно чтобы подумать, будто Адидас в его привычной манере подскажет, успокоит. Тот и подсказывал, но был лишь голосом в голове. Никита его выучил, как «Отче наш», отвечая самому себе чужими словами. Странно, но помогало. Большего и не нужно. В особо хуевые дни Кащей чувствовал на своей коже знакомое тепло. Вспомнить пытался. Ещё живым Суворов ведь теплым был. Тридцать шесть и шесть градусов по заветам врачей о здоровом пацанском организме. Из дробовика в голову выстрелить и эффект получится даже более гуманный, чем от всплывающих в разуме картинок и фантомных касаний. Он знал, что это нужно было уничтожить, но иначе ведь только голый пустырь останется. Кто ж тогда с чувствами помимо разочарования о великом и ужасном Володе Адидасе вспомнит? Батя его навсегда, кажется, отвернулся от старшего сына, даже старуха-смерть не изменила ничего. Маратик долго изводился, но злость не испарилась словно по-волшебству. А вот Кащей свою злость зарыл в землю. Спрятал и забил гвоздями в тот же гроб, куда Адидаса положили. Стоял бы тот рядом — Никита ему по челюсти тяжелым ударом заехал, долго думать бы не стал. Сейчас простил, получается. В ненависти переживать такую утрату наверняка проще, но Кащей не из тех, кто для себя легкий путь выберет. На самом деле холодному кресту доказывать нечего и пояснять за понятия тоже. Без Вовы проходила уже вторая весна.