── ✦ ──
Хёнджин знает, что Чан захочет поговорить о том, что случилось, — потому что обычно ему удаётся спрятать настоящие эмоции, прикрыв их другими: натянутой улыбкой, напускным отвращением, наигранным недоумением. Или просто молчанием, перебирая услышанное после, в тишине комнаты, где его никто не увидит. Но он почти сорвался. А значит, есть риск, что когда-нибудь он сорвётся всерьёз. Допустить этого нельзя. Так он подставит и себя, и группу. И Хёнджин всё это понимает, но всё равно его первое желание, когда Чан приходит к нему поздно ночью, видимо, вернувшись из студии или из спортзала, или где он там сегодня пропадал, — отмолчаться или, ещё лучше, накрыться одеялом с головой, чтобы не видеть обеспокоенный взгляд. О чём Чан переживает? Что Хёнджин всех подведёт? Что неосторожным словом угробит всё, чего Чан добивался столько лет? Пару лет назад они это уже проходили. — Не смотри так, — не выдерживает Хёнджин. — Как «так»? — Чан указывает на стул, будто спрашивая разрешения, и Хёнджин кивает. Надежда на то, что им не придётся ничего обсуждать, умирает в муках. — Как будто пришёл меня ругать. — А есть за что? — Пока нет. — Пока? — Чан прищуривается. — Как-то не успокаивает. — Я думал, это ты должен меня успокаивать. — С чего вдруг? — Это же ты ко мне пришёл. Чан кивает. Хёнджин упирается затылком в стену, обессиленно пялясь в потолок. Он понятия не имеет, что Чан может ему сказать. Что он рядом и всегда готов выслушать? Так Хёнджин не горит желанием это обсуждать. Что Хёнджин не первый и явно не последний с такими проблемами? Так он и сам в курсе, даже напоминать не стоит. — Чего хотел-то? — спрашивает Хёнджин, когда пауза затягивается. Молчание давит. Хёнджин, конечно, любит оставаться наедине со своими мыслями — но не сейчас. Сейчас, раз уж Чан здесь, лучше эту тишину и пустоту заполнить. — Узнать, как ты. Хёнджин пожимает плечами. — Давай поговорим о чём-нибудь другом. — Он замечает, как Чан хмурится, готовившийся явно не к этому, и выдавливает: — Пожалуйста. Прижаться бы сейчас к нему. Без всяких намёков. Просто почувствовать чужое тепло, присутствие кого-то настоящего, знакомого. Того, кто не обидит и не предаст. Но у Чана своих заморочек хватает, и выглядит он уставшим и сонным, и разговор этот на самом деле никому из них не нужен — потому что ни к чему не приведёт. — Если ты боишься, что я что-то натворю, — медленно проговаривает Хёнджин, противореча собственным желаниям, — то расслабься. В тот раз просто… — Достали? — подсказывает Чан. — Я бы выразился крепче. Где весь твой австралийский мат, когда так нужен? Чан тихо смеётся и зевает, безуспешно пытаясь прикрыть рот. Хёнджин только закатывает глаза. Внутри теплеет. Может быть, ему и правда нужно было напоминание, что он не один. — Иди спать. — Чан смотрит на него так, будто не понимает. — Ну или, не знаю, тут ложись. Только не пинайся во сне. Чан смущённо чешет затылок и встаёт, кивая. Хёнджин раздумывает мгновение. — Если что, я серьёзно. Можешь лечь тут, — говорит он, надеясь, что Чан не спросит, не будет ли это странно или ещё что-нибудь. Возможно, странно будет — но, если это поможет отвлечься, Хёнджину плевать. А если станет совсем неловко, он просто поспит на полу, не переломится. — Тебе удобно будет? — Хёнджин в ответ только вздыхает, всем видом показывая, что не собирается отвечать на такой тупой вопрос. — Ладно. Только в душ схожу. Когда Чан возвращается, Хёнджин позволяет ему лечь с краю, а сам отворачивается к стене. — …но? — Голос Чана звучит так тихо, что Хёнджин не разбирает слов. — Чего? — Можно? — громче повторяет Чан, и Хёнджин не знает, чего ждать, но соглашается всё равно. А потом замирает, чувствуя, как сердце из рёбер прыгает куда-то в горло и колотится там как сумасшедшее, мешая дышать, — потому что Чан обнимает и, кажется, лбом прижимается к лопаткам. Хёнджин выдыхает с трудом. Кивает сам себе и закрывает глаза. Объятия Чана успокаивают сильнее, чем любая музыка. И пусть утром Хёнджин просыпается один, он помнит, что эта ночь была, — и сил на то, чтобы прожить ещё один день, становится немного больше.── ✦ ──
В гримёрке шумно и душно, пахнет всем и сразу — лаком для волос, чьим-то раменом, пудрой, духами, спреем для укладки. Под боком тихо сопит Чонин, привалившись к подлокотнику дивана. Хёнджин морщится, чешет нос, сдерживая желания чихнуть, чтобы Чонина не разбудить, и листает ленту дальше, пока не натыкается на очередной твит не самого приятного содержания. Ничего нового там не пишут, и всё равно Хёнджин раздражённо блокирует телефон и выдыхает: — Блядь. Взгляд Чана он чувствует раньше, чем встречается с ним глазами. — Что там? И почему он не в наушниках в самый неподходящий момент? — Ничего. — Хёнджин убирает телефон в сторону и тянется за водой как можно непринуждённее. Чан хмурится. — На «ничего» так не реагируют. Спрошу ещё раз — что там? Хёнджин ведёт плечом, жалея, что вообще открыл рот. Врать Чану бесполезно — как минимум потому, что ни к чему хорошему не приведёт. Но и сказать правду Хёнджину не хватит ни сил, ни смелости. Не Чану, конечно, говорить про хейт, они все знают, что про него пишут и в каких количествах, но всё равно. — Ничего, — с нажимом повторяет Хёнджин. — Забей. Чан оказывается рядом в два шага и просто отбирает телефон. Хёнджин даже возмутиться не успевает, только глупо пялится на него, не решаясь орать, и открывает и закрывает рот. — Если ничего, то переживёшь. — Хёнджин сжимает губы в тонкую линию и давит на них зубами, чтобы не выпалить что-нибудь совсем неуместное. — Вечером отдам. — Я поспать хотел. — Тогда он тебе тем более не нужен. — Тут шумно. — Тебя вырубить? Или спеть колыбельную? Хёнджин закатывает глаза. — Наушники хотя бы подруби. — Ладно. Но телефон останется у меня. Хёнджин проглатывает недовольство, замечая, как на них уже начинают коситься все остальные, и кивает. Чан протягивает ему телефон, наблюдает пристально за тем, как Хёнджин закрывает все приложения, оставляя только музыку, и, как только Хёнджин запускает плейлист, молча забирает телефон обратно. Некрепкий, вязкий, похожий на утягивающую в себя болотную трясину сон приходит через несколько долгих минут, наполненных знакомыми текстами и переливами выученных наизусть мелодий. Просыпается Хёнджин в ещё более отвратительном настроении и на Чана старается не смотреть. Они не говорят ни про телефон, ни про твиттер — Хёнджин знает, когда лучше заткнуться, чтобы не огрести ещё сильнее, — и только вечером он стучит в дверь Чана, заранее готовясь оправдываться. Его никто ни в чём не обвинял, но даже секундное недовольство Хёнджина раздражает. — Может, отдашь уже? — спрашивает он, заходя в комнату. — Может, всё-таки расскажешь, что ты там такое увидел? Хёнджин присаживается на край стула и прикрывает глаза, поглубже вдыхая. Ему не нравится, что Чан видит его насквозь. Хёнджин терпеть не может, когда кто-то ковыряется в нём без его желания, а Чан, хочет он того или нет, занимается именно этим, даже если намерения у него самые благие. — Ничего нового. Просто… Это так глупо. Хёнджин не сделал ничего плохого, ничего, за что его можно было бы осудить, но признаться всё равно не получается. Он не хочет жаловаться, они все через это проходят. И потому слова застревают в горле. — Хейт? — уточняет Чан слишком понимающе. Хёнджин кивает и пялится на светодиодную нить под потолком. Чтобы на Чана не смотреть. — И зачем ты это читаешь? — Знаешь, я могу спросить о том же. Чан только фыркает в ответ. — Ну спроси. Речь-то не обо мне. — Да и не обо мне особо. Ну увидел и увидел. Ничего же не случилось. — Я понять не могу. — Чан ерошит волосы, убирая кудрявую чёлку с лица. Хёнджин скребёт ногтями штаны — потому что неожиданно хочется прикоснуться самому. Это сейчас лишнее. Это всегда лишнее. — Ты ждёшь, пока случится, или что? — Ты думаешь, я специально ищу? — вскидывается Хёнджин. — В душе не знаю, как работают алгоритмы, что лента показывает, то и читаю. — Ленту можно настроить. Хёнджин прищуривается. — Ты телефон мне отдашь или мы до утра будем разговаривать? — Отдам. — Хёнджин вцепляется в холодный пластик как в спасательный круг и уже встаёт, чтобы уйти, но Чан продолжает: — Только попрошу больше такой херней не заниматься. Хотя бы не перед выступлениями. — А иначе что? Снова отберёшь и больше не отдашь? Чан усмехается, одновременно холодно и устало. — Вытребую бан на соцсети. Вообще всем. — Первый же завоешь. — Переживу. Хёнджин едва слышно бормочет: «Сам разберусь, что мне делать» — и берётся за ручку двери, но открыть не успевает. — Слушай, — ровным тоном говорит Чан. Хёнджин замирает, чувствуя, как по спине бегут противные мурашки. От лидерского тона в обычный вечер, в безопасности дома, становится не по себе. — Я не буду к тебе лезть и очень этого разговора не хочу, но себе мозг можешь жрать сколько угодно. На людях — неважно, стафф это или водитель, да кто угодно, — будь добр сделать лицо попроще и засунуть свои переживания подальше. Хёнджин разворачивается к Чану и… Кем Чан его считает? Хёнджин не сделал ничего. Ни-че-го. И от этого злится только сильнее. Он мало старается? Не отдаётся работе полностью? Не выкладывается на сто процентов? Чан не может его в этом упрекать. А с другой стороны — Чан прав. И это бесит едва ли не больше. Личные проблемы Хёнджина не волнуют никого. Натянул улыбку — и вперёд, торговать лицом, голосом, телом. Никто не станет спрашивать, как он себя чувствует. Всем плевать. И он понимает, он правда понимает. Но, может быть, на самом деле он не знает, когда лучше заткнуться. — Иди на хер, — выплёвывает он. — Ещё я от тебя не выслушивал это всё. Ответа Хёнджин не дожидается. Он возвращается в свою комнату с одним желанием — уткнуться в телефон, накрыться одеялом, чтобы никто не нашёл, и не открывать дверь до наступления апокалипсиса. Но он берёт себя в руки, пишет Чану короткое: «прости. ты прав». Сообщение остаётся непрочитанным до середины следующего дня.── ✦ ──
Иногда, в темноте собственной комнаты, слушая привычный шум голосов за дверью, Хёнджин думает, с чего вообще всё началось, пытаясь разобрать чувства на детальки. Нащупать ту самую ниточку, потянуть за неё — и распутать тугой клубок мыслей. Обычно это ни к чему не приводит. В этот вечер — приводит к ютубу. Хёнджин переходит от видео к видео, смеётся в подушку, натыкаясь на смешные нарезки, внимательно рассматривает прошедшие выступления, рефлекторно дёргая то рукой, то ногой, пытаясь повторить движение. Это даже весело — когда нет страха запороть весь номер, если от волнения забудешь связку, когда нет слепящих софитов, когда в наушниках не орёт музыка. Когда на тебя не смотрят тысячи глаз людей, что вместе с тобой переживают каждую ошибку. Это даже весело — пока Хёнджин не натыкается на совсем старые записи, а после не оказывается в коротком отрывке с шоу, которое может вспомнить и без подсказок алгоритмов. Дурацкое, ужасное, до сих пор заставляющее морщиться от стыда и задаваться вопросом, как он это пережил. Игра с пеперо, от которой и сейчас внутри всё переворачивается. Тридцатисекундный ролик Хёнджин смотрит три минуты — потому что запускает, жмурится, ставит на паузу, включает дальше, глубоко вдыхает, кусая губы, отматывает к началу, прижимает ладони к щекам, чувствуя, как те горят от смущения. Запускает заново. Он мог бы выключить и не мучиться. Почему-то смотреть со стороны оказывается ещё хуже, чем было на самом деле. Хёнджин знает, что это фансервис, на радость фанатам, но всё равно кажется, что выглядит это слишком интимно. Может быть, дело в улыбке Чана? В ощущении тепла его дыхания в жалких миллиметрах от губ Хёнджина? Хёнджин помнит, как рискнул на секунду открыть глаза — и тут же зажмурился сильнее. Только это не помогло. Образ Чана выплавился на подкорке, въелся в разум так, что ничем не выведешь. Возможно, всё началось именно тогда. В то время думать, что всё это значило, было некогда — они выгрызали себе место на сцене, завоёвывали уважение и славу. Личное значения не имело. Зато сейчас некстати вспоминается, чего Хёнджин хотел. Чтобы исчезли зрители и камеры, чтобы на сцене не осталось никого, кроме них, и, когда пеперо закончится, Чан не останавливался. Это было бы неправильно, глупо и точно неуместно, но если бы они остались вдвоём. Если бы весь мир смотрел в другую сторону, позволив им это мгновение наедине… Может быть, Хёнджин хочет этого сейчас. Хочет, чтобы сложилось всё именно так. Как будто того, что было, ему мало. Как будто он забыл, к чему это привело. Лучше будет — ради собственной безопасности — притвориться, что он давно об этом не волнуется. Что ему плевать и на игру, и на всё, что произошло потом. Так действительно будет спокойнее. Только вот притвориться — не значит поверить. Не значит по-настоящему забыть и отпустить. Чан бы его не поцеловал, даже если бы их никто никогда не знал. Даже если бы они жили в корейской глубинке вдали от посторонних глаз. Даже если бы они оказались на необитаемом острове — Чан бы не поцеловал. Хёнджин знает. Хёнджин в этом стопроцентно уверен. И потому притвориться получается только на пару секунд. За дверью слышится громкий смех — Хёнджин лежит в одном наушнике, чтобы, если к нему кто-нибудь зайдёт, успеть свернуть приложение, — весёлые перекрикивания, как будто на дворе не ночь глубокая, а вполне себе человеческий вечер. Хёнджин разбирает среди голосов голос Чана и очищает историю поиска на ютубе. Просто на всякий случай. Чан к нему не придёт — с той дурацкой ссоры они толком не разговаривают и наедине не остаются, — и всё равно Хёнджин закрывает дверь изнутри. Тоже на всякий случай.── ✦ ──
Хёнджин ждёт, когда что-нибудь случится, вот уже пару часов — и ничего не случается. О том, чтобы поработать в студии, они с Чаном договорились ещё пару недель назад, и Хёнджин думал, что всё отменится — или будет странно, или они снова сцепятся в непонимании, — но, когда он пришёл, Чан только кивнул ему и протянул наушники. Ничего не случилось. Всё в порядке. Чан привычно отвечает на вопросы, делится своими мыслями по поводу того, как ещё можно украсить трек, между делом рассказывает забавные истории, которые Хёнджин раньше не слышал. Ему интересно, он наблюдает за Чаном во все глаза. И всё равно задаётся вопросом, правда ли Чан так быстро забил на его слова или просто старается не показывать настоящих эмоций. По Чану временами очень сложно сказать, что на самом деле происходит в его голове. Хёнджин всегда замечал, что Чан лучше остальных умеет не подавать вида, когда его что-то волнует. Он отшучивается, прячется за смехом, ловко переводит тему. И это не раз спасало их на интервью, так что жаловаться не на что, но иногда Чан и в жизни такой же — и становится сложно. Хёнджину хочется, чтобы его слова Чана задели. Бесполезно и ни к чему не приведёт, но — хочется всё равно. Будто бы только так станет понятно, что Чан его слушает. Что Чан его слышит. И это странное желание, неуместное, непрактичное. Оно мешает. Когда Чан настоящий? Они столько лет знакомы, что кажется, между ними не должно остаться неловкости и тайн, но, может быть, именно поэтому от неловкости никуда не деться, а тайны оберегаются только ревностнее. Может быть, Чан настолько привык играть свою роль, что настоящим они его почти и не видят. Вспоминается вечер, когда Чан уснул рядом. Тогда он был настоящим или просто пошёл на поводу у желаний Хёнджина, решив, что ему нужно, чтобы Чан остался в комнате? Хёнджин качает головой и сосредотачивается на заметках. Нет никакого смысла себя изводить — ответить ему может только Чан, но спрашивать о таком Хёнджин не собирается. — Ты в порядке? — Хёнджин окончательно возвращается в реальность, чувствуя ладонь Чана на плече. Его голос звучит искренне, и Хёнджин, как ни старается, не может услышать хоть намёк на фальшь, на то, что Чан спрашивает его просто потому, что так надо, а не потому, что действительно переживает. — Спал плохо, — признаётся Хёнджин. — Попробуй пить меньше кофе. Хёнджин фыркает. — Это замкнутый круг. Я плохо сплю — пью кофе, чтобы проснуться, — потом не могу заснуть. И так по новой. Чан кивает понимающе, но руку с плеча так и не убирает, поглаживает кожу над воротником медленно, ласково. Хёнджину хочется вывернуться — и не двигаться больше никогда. Одновременно. — Напомни мне скинуть тебе одно видео. — Про ужасы недосыпа или про кофеиновую зависимость? — Про то, как улучшить сон, — фыркает Чан. — И что, тебе помогло? — Не особо, но, может, с тобой сработает. Хёнджин кивает. Чан наконец отпускает его, и плечу тут же становится холодно. — Хотелось бы, — вздыхает Хёнджин, подъезжая на кресле ближе. — Расскажи мне ещё про вот этот отрывок. Он меняет тему — потому что причина его недосыпа вовсе не кофе и даже не то, что ему некуда деть энергию. Причина его недосыпа последней пары дней сидит рядом и детально объясняет, какие эффекты для чего использовались. Хёнджин прислушивается и на следующие несколько часов растворяется в голосе Чана, его близости и заразительном энтузиазме от работы с музыкой. Когда позже вечером они закрывают дверь студии за собой, Хёнджин уже не переживает, что Чан воспринял его грубость всерьёз. И это его не беспокоит.── ✦ ──
Концерт, как обычно, выматывает Хёнджина в ноль, и со сцены он уходит, еле переставляя ноги, хотя внутри по-прежнему плещутся адреналин и эйфорическая радость. В гримёрке царит хаос, шумно, почти как на сцене, пахнет потом и, кажется, кофе. Хёнджин тяжело опускается на ближайший стул, спихнув чьи-то вещи в сторону. Перед глазами мелькают цветные пятна, мокрую шею холодит сквозняком от приоткрытой двери. Хочется на воздух, хочется дышать свежестью и прохладой, хотя на улице, наверное, не лучше — влажно, липко, тяжело. Хёнджин давит на веки пальцами, собираясь с силами, и замирает, когда чувствует, как кто-то прижимается носом к волосам. — Чего ты там унюхать хочешь? — ворчит он, даже не зная, к кому обращается. Слышится тихий смешок, ухо опаляет горячее дыхание. — Споткнулся просто. — От голоса Чана пробирает мурашками. Хёнджин кривится в напускном отвращении. — Как ты удачно, — фыркает он. — В спину ещё уткнись. Чан утыкается — прямо между лопаток, хорошо, что хотя бы не под футболку, — Хёнджин вскрикивает, резко отстраняясь, а тот только смеётся, качая головой, и отходит, ничего не объясняя. Да и объяснять нечего — Хёнджин даже примерно не представляет, что он мог бы спросить. Нахрена ты меня нюхаешь? Чан отшутится. Зачем он делает это на самом деле? Чан не ответит. Хёнджин на секунду прикрывает глаза, морщится, слыша, как с другого конца комнаты доносится возглас Чанбина, и поднимается, направляясь к своей вешалке. Для по-настоящему важных вопросов сейчас не время и не место.── ✦ ──
Суета перелётов и концертов Хёнджину нравится. По большей части. В суматохе аэропорта есть своя романтика, и его скетчбук хранит в себе десятки зарисовок счастливых встреч и слезливых прощаний, застывшего в глазах ожидания и довольных улыбок, чёрно-белых карандашных набросков встреченных на сиденье у иллюминатора рассветов и закатов, пушистых облаков, которые рассекает самолёт, раскинувшихся далеко внизу городов, переливающихся неутихающими в любое время суток огнями. В его скетчбуке навсегда остаются моменты чужих жизней, а моменты его собственной застревают в мыслях: сегодня он сидит рядом с Чаном и тот засыпает на середине пути, вымотанный наверняка бессонной ночью, неудобно привалившись к окну. Хёнджин выжидает пару секунд, оглядывается, будто ищет повод не поддаваться своим желаниям, а потом осторожно тянет Чана за рукав толстовки, укладывая на себя. Чан вздрагивает, сонно моргает, едва слышно что-то бормочет — Хёнджин разбирает только: «Уже посадка?..» — а потом затихает. Хёнджин сползает по сиденью ниже, позволяет Чану лечь, как ему будет удобнее, и переключает трек в наушниках. Наверное, если бы Чан не умирал от усталости, он бы вряд ли так легко принял проявление заботы. Он не любит казаться слабым, не любит, когда кому-то приходится о нём волноваться, и редко просит кого-то помочь. Сам он при этом действительно всегда готов поддержать — и Хёнджин вспоминает, как было раньше, как Чан вытаскивал из него слова и мысли, как помогал не зажиматься на съёмках, успокаивая короткими объятиями и поддерживая любые шутки. Иногда Хёнджину кажется, что всё это понимание осталось в прошлом, а потом Чан снова подхватывает его настроение, берёт за руку, приобнимает за плечи, внимательно слушает его идеи и с энтузиазмом подсказывает, если может, — и кажется, что всё нормально. Только Хёнджин всё реже приходит к нему за поддержкой, всё реже спрашивает совета, всё реже делится своими идеями — кроме тех, от которых не получается избавиться даже через несколько дней обдумывания наедине с самим собой, — потому что зачем? Потому что их обоих всё устраивает. И потому что неловко. После того, что было, особенно. Может быть, всё именно из-за Чана и началось. Хёнджин его не винит — в бардаке собственной головы никто, кроме него, не виноват, — но, может, Чан просто стал катализатором. Хёнджин помнит все его комплименты в свой адрес — и помнит собственную глупость, из-за которой думал, что они значат больше, чем есть на самом деле. Ему нравилось, что его хвалят, думалось, что Чан говорил искренне — а потом пришли сомнения. Что если, кроме лица, у него ничего нет? Не то чтобы на это хоть раз кто-то намекал, но… От мыслей никуда не денешься, как ни пытайся. Разум не пропылесосишь, чтобы избавиться от мусора и грязи. А потом стало хуже. Потому что Хёнджин влюбился — и это было неправильно, не в того человека, не в тех обстоятельствах, и каким бы красивым ни было его лицо, оно ничего не меняло. Оно делало только хуже. Похвала действовала на нервы, внимательные взгляды раздражали и выводили из себя. Но даже так Чан его понимал — и успокаивал, и обнадёживал, и, когда было нужно, говорил именно то, что Хёнджин хотел услышать. Чан его всегда понимал. Но что если однажды Хёнджин что-нибудь скажет или спросит, или пошутит — а в ответ получит только недоумённый взгляд и тишину? Хёнджин очень хочет, чтобы его понимали. Но что если Чан однажды не поймёт?── ✦ ──
Хёнджину кажется, что день рождения длится уже больше суток — спасибо за это часовым поясам и перелёту, во время которого он даже поспать нормально не смог, так, подремал пару часов, неудобно согнувшись, а потом просто пялился то в телефон, то в скетчбук. Душ помогает проснуться окончательно и почувствовать себя если не до конца живым, то хотя бы относительно человеком, и даже маячащий на горизонте праздничный эфир уже вызывает у Хёнджина больше энтузиазма. А когда Чанбин говорит, что не против присоединиться, становится ещё лучше — Хёнджин, если честно, не хочет оставаться один. Эфир проходит как обычно: они много смеются, болтают о жизни, вспоминают забавные истории. Хёнджин ловит себя на мысли, что с Чанбином ему легко — и нет никаких заморочек, нет никаких вопросов, мучающих его после. Стоило ли выразиться по-другому? Не сказал ли он что-нибудь не так? Между ними нет никакой неловкости. Шутки Чанбина не воспринимаются как что-то серьёзное — потому что за ними ничего нет. С ним можно пофлиртовать, не боясь, что это зайдёт слишком далеко, а если зайдёт — просто посмеяться, наговорить какой-нибудь чуши и больше не возвращаться к этой теме. Даже его «я всегда выберу тебя» не цепляет так, как цепляет «классно двигаешься» от Чана. Ничего так не цепляет, как его простые, вроде бы брошенные вскользь слова. То, что с Чанбином всё по-другому, успокаивает. Особенно на фоне их с Чаном странного хождения по краю. Тот даже не поздравил Хёнджина с днём рождения — только в аэропорту вместе со всеми. И да, Сынмин сделал так же, но от него это воспринимается иначе. Хёнджин не хочет признавать, что ждал, как дурак проверяя уведомления и не находя там самого нужного. Он знает, что это глупо, они давно перестали воспринимать дни рождения друг друга как что-то особенное. Они и подарками почти не обмениваются, потому что для того, чтобы кого-то порадовать, не нужен особый повод. И всё равно ему по-детски обидно и по-взрослому противно от самого себя. Когда Чанбин уходит, напоследок поздравив ещё раз, Хёнджин пролистывает сообщения, на которые не отвечал во время эфира, и вздрагивает от короткой вибрации телефона. «Как лайв?» Ну вот. Опять. Чан не спрашивает ничего особенного, а пробирает всё равно. «Ты не смотрел?» «Только кусочек». Хёнджин закусывает губу, пытаясь подобрать слова. Чан вообще не обязан интересоваться тем, что у него — у них — происходит. Перелёт вымотал их всех, и после заселения они разошлись по своим номерам, зевая и разминая затёкшие мышцы. Только Сынмину с Чонином хватило сил пойти прогуляться, но Чонин хотя бы в самолёте выспался. «Всё хорошо», — в итоге набирает Хёнджин, и ответ не приходит ни через минуту, ни через две. И что это было? Анализировать действия Чана бесполезно, Хёнджин ни черта не понимает ни его, ни себя, и всё равно каждый раз задаётся вопросом, что бы происходящее могло значить. Может быть, он слишком глубоко копает. Может быть, Чан на самом деле не имеет в виду того, о чём думает Хёнджин, — но это ничего не меняет. Ему бы стоило перестать надеяться и выискивать какие-то знаки. Опыт прошлого говорит, что так было бы лучше, и Хёнджин бы прислушался, если бы глупая надежда не заглушала голос разума. Тем более когда она не то что кричит — орёт, забивая даже окружающую действительность. Телефон вибрирует снова: «Не хочешь сходить перекусить? Если не сильно устал. Одному как-то влом». Хёнджин фыркает, дважды перечитывая сообщение. «Оке. Я за тобой зайду». Может быть, между ними ничего не происходит — из того, чего Хёнджину хотелось бы, — но пусть будет так. Если бы они не разговаривали, было бы куда хуже. Поэтому Хёнджин поднимается с кровати, приводит себя в относительный порядок и покидает номер.── ✦ ──
Хёнджин любит сцену — и знает, что сцена любит его. Ему нравится выступать, нравится доносить свои эмоции не только через слова, но и через движения, нравится слышать крики толпы и понимать, что они ему действительно рады. Концерты до сих пор вызывают у него эйфорию и волнение. Убойная смесь, от которой дрожат пальцы и колотится сердце. Хёнджин не представляет, как бы он жил без этого — без адреналина, без бьющих в глаза софитов, без дурачества на сцене. Было бы скучно и странно. И ему правда в кайф этим заниматься, но от некоторых номеров остаются другие ощущения. От некоторых номеров его не просто пробирает мурашками — его переебывает. Как от Red Lights. Ввосьмером всё проще. Внимание рассеивается по сцене, между ними искрит, но не так откровенно, как если бы они с Чаном выступали вдвоём. Но в момент, когда в самом конце Хёнджин ложится головой на его плечо, когда чувствует его тяжёлое дыхание, когда плотно прижимается к горячей даже сквозь слои костюмов спине, — тогда воздух встаёт поперёк горла и на короткое мгновение голову кружит воспоминаниями. Думать некогда, нужно бежать переодеваться, нужно продолжать шоу, но пока свет ещё не зажёгся, пока они не вернулись на сцену, Хёнджин тонет в обрывках прошлого: как они работали над лирикой, как Хёнджин выплёскивал в текст всё, что накопилось, накипело внутри, как Чан изумлённо вскидывал брови, вчитываясь в немного корявые, откровенные строчки; как потом они обменивались идеями, перекидываясь ими, словно шариком для пинг-понга, как создавали черновые версии, засиживаясь в студии почти до рассвета, и держались на одном энтузиазме и желании показать что-то новое; как переживали за реакцию, как репетировали до поздней ночи, едва не падая друг на друга от усталости, и после собирались с силами, продолжали и продолжали, пока картинка в голове не складывалась с картинкой в реальности; как их руки замирали в опасных миллиметрах друг от друга в отрыве от хореографии, как от уверенной хватки на шее мир перед глазами мерк в мареве неуместного возбуждения, как хотелось развернуться и поцеловать, наплевав на всё и всех. Хёнджин вслушивается в шум вокруг, в возгласы остальных, в раздражённое «ебучий замок» откуда-то справа — во внешний мир, лишая память контроля над собой. Это всё лишнее сейчас. Это всё лишнее — всегда. Когда он возвращается на сцену, воспоминания и то, что случилось и не случилось, перестают иметь значение. Есть здесь и сейчас. Зрители, фанаты, эмоции от выступления. Это важнее. Важнее, чем то, как взгляд Чана вспарывает грудную клетку. Важнее, чем то, как Чан безмолвно спрашивает, в порядке ли он. Важнее, чем то, как его внимание оседает в горле горечью. Это важнее всего. А с остальным Хёнджин разберётся когда-нибудь потом.── ✦ ──
Хёнджин зависает в заметках второй час, пытаясь собрать мысли в кучу. Ему не спится. За окном город не спит тоже — шуршат машины, проезжающие мимо, слышатся чьи-то разговоры и смех. Кажется, что жизнь совсем рядом, вот она, руку протяни и дотронешься, но Хёнджин всё равно ворочается с бока на бок и глушит в себе ощущение пожирающей пустоты. — Ты уснёшь сегодня или нет, — ворчит со своей кровати Чонин. Хёнджин улыбается и пожимает плечами. — Извини. — Он поднимается с кровати. Проходя мимо, поглаживает Чонина по волосам — тот ворчит громче, зарываясь в одеяло с носом, — и уходит в другую часть номера. Из приоткрытого окна тянет прохладой. Хёнджин ёжится, натягивая рукава толстовки ниже, пару секунд размышляет, стоит ли закрыть окно или оставить как есть, и садится на небольшой диванчик, поджимая ноги. Было бы легче, если бы Чонин не спал — они бы о чём-нибудь поболтали, может, заказали бы еды, обсудили бы концерт. Было бы легче. Не пришлось бы сидеть в тишине, разбавляемой шумом улицы и сопением Чонина. Не пришлось бы пялиться в телефон, перебирая слова в попытке сложить их во что-то понятное. Не пришлось бы переключаться между заметками и мессенджером, выискивая в себе силы написать тому, кто точно ещё не спит. Между ними три номера. Выйти из своего, повернуть направо, дойти до нужной двери и постучать — вроде бы просто, но, по ощущениям, ещё тяжелее, чем трёхчасовой концерт. Хёнджин бы с радостью вышел сейчас на сцену, выступил бы на бис или отправился репетировать следующее шоу. Энергия в нём бурлит и требует выхода. Выхода нет — поэтому она тревожит мысли и почти буквально сводит с ума. Дома он мог бы сесть в гостиной или закрыться с картинами на балконе. Мог бы сбежать в компанию и танцевать, пока ноги не подкосятся. А тут ему бежать некуда. И тишина не успокаивает. Строчки перед глазами плывут и двоятся. Сосредоточиться тоже не получается — он дольше пялится на переписку, чем правда обдумывает слова, — и через несколько минут бесполезных попыток выдавить из себя хоть что-нибудь, он всё-таки отправляет короткое: «Спишь?». Вопрос глупый, на самом деле. Они все знают, что нет, но хочется начать с чего-нибудь непринуждённого. Если Чан не захочет его видеть — для этого нет совершенно никакого повода, но просто мало ли, — он сможет сделать вид, что не увидел сообщение, потому что спал. Никто ему не поверит, но Хёнджин оставляет самому себе лазейку на завтра: так Чану всё равно придётся что-нибудь ему написать. Ответ приходит через пару секунд. «Что-то случилось?» «Не спится просто. Пошли на улицу?» «Балкон для подышать уже не устраивает?» Хёнджин закатывает глаза. «Чонин спит. Не хочу мешать». На этот раз ответа приходится ждать дольше. Хёнджин уже готовится к какой-нибудь отмазке, к ничего не значащему «извини, не сегодня», но приходит другое: «Ладно. Жду внизу». Хёнджин переодевается в толстовку потеплее — на случай, если окажется холодно, — и тихо выходит из номера, прихватив с собой ключ-карту и телефон. Чан и правда оказывается внизу. Стоит у выхода, натянув капюшон так, что его лица почти не видно. Хёнджин вдавливает ногти в ладони, душа в себе желание его обнять. Чан бы, наверное, против не был, но на всякий случай Хёнджин не будет проверять. Когда они выходят, ночной воздух приятно холодит лицо. Чан улыбается, прикрывая глаза, и Хёнджин жмурится, стараясь не пялиться слишком откровенно. — О чём думаешь? — Хёнджин вздрагивает. Чан смотрит на него, чуть наклонив голову, и его взглядом вспарывает снова, почти так же, как на сцене, только острее и резче. Потому что между ними расстояния сантиметров десять, и никакие софиты не бьют в глаза. — Ни о чём. Чан фыркает. — От «ни о чём» посреди ночи никуда не ходят. — Может, это адреналин от концерта. — Который закончился четыре часа назад? — Чан вскидывает бровь. — И правда, не подумал. А если серьёзно? Если серьёзно — то не здесь и тем более не с Чаном. Хёнджин открывает заметки и пихает ему в руки телефон. — Как думаешь, из этого что-то выйдет? Чан вчитывается внимательно и слишком долго для написанных шести строчек. Что он пытается там найти? Хёнджин чувствует себя как на столе у хирурга, словно каждое слово — искусный надрез скальпеля. Наверное, это была плохая идея. Но не отбирать же телефон. — Хочешь записать? — Хочу попробовать. — Хёнджин кивает, засовывая руки в карман толстовки. — Для начала было бы неплохо закончить текст. — Если плохо идёт, попробуй пойти от обратного. — В смысле? — Сначала придумай мелодию, слова напишешь потом. Чан, надо отдать ему должное, говорит спокойно и терпеливо, а не так, будто объясняет прописные истины, а до Хёнджина никак не доходит. Ему поэтому так нравится работать с Чаном — он хоть и вспыльчивый, но отходчивый, и может помогать до бесконечности, не ругая по пустякам. С ним комфортно. Если дело не касается личного. — У меня нет клавиатуры на телефоне. Причина откровенно нелепая — скачать приложение можно за пять секунд, — и Хёнджин понимает, что просто цепляется за возможность побыть с Чаном ещё. Это глупо. Но Чан пожимает плечами и замечает, словно между делом: — У меня ноут с собой. Если хочешь, можешь взять. — Ты что, оторвёшь его от сердца? — притворно ужасается Хёнджин. — Под моим наблюдением. Хёнджин фыркает, но кивает. — А Минхо мы не помешаем? — Он в наушниках спит. Но можем сесть в ванной, если ты так беспокоишься за его сон. Я-то всё равно, наверное, ещё поработаю, как вернёмся. На самом деле Хёнджин беспокоится за трезвость своего рассудка — за Минхо можно не волноваться, если они его разбудят, он молчать не станет, — и он знает, что это не совсем то, что ему нужно сейчас, но на экстренный случай сойдёт. Поэтому он соглашается. Поэтому он оказывается в номере Чана, делит с ним одну бутылку воды на двоих и узкий диван, пока пытается подобрать мелодию, что вертится на краю сознания и ускользает каждый раз, как только ему кажется, что он её нащупал. — Не торопись. — Чан перехватывает его за запястье и тянет наушник, заставляя отвлечься. — Закрой глаза, сосредоточься. Никто тебя не торопит. Никто и правда не торопит — но от простого прикосновения Чана ритм сердца учащается так, словно Хёнджин куда-то бежит и катастрофически опаздывает. — Ладно. Давай попробуем ещё раз. И он пробует. И ещё раз. И ещё. К утру в памяти остаётся только то, как Чан задевал его пальцы, подсказывая аккорды, и тепло его ладони на колене, когда он слушал, что Хёнджин придумал. Спит он в итоге три часа, на том же диване. И самым неловким утром оказывается не пробуждение в чужом номере, а взгляд Минхо, сонный и отвратительно понимающий. — Доброе утро, — бурчит тот. Хёнджин кивает заторможенно, ероша волосы пальцами, и, пока Чан не проснулся, возвращается к себе.── ✦ ──
Феликс запинается в аэропорту, пытаясь обойти лезущую к нему без всякого стеснения фанатку, и Хёнджин ловит его за край джинсовки, дёргая на себя. Феликс притормаживает, бормочет извинения под нос. Хёнджин оставляет ладонь на его пояснице, пока они идут дальше, поддерживает и успокаивает привычным способом. После регистрации, когда Хёнджин наконец отпускает его, Феликс благодарно улыбается, смущённый из-за того, что за ним пришлось присматривать. — Не переживай. — Хёнджин садится рядом, подключая наушники. — Если бы ты упал посреди зала, было бы хуже. Феликс смеётся, расслабляется немного, и Хёнджин кивает, врубая плейлист. О случившемся он вспоминает только вечером, уже дома, когда, выспавшись, проверяет соцсети. И чуть не роняет телефон от потока ненависти, что льётся на него с экрана. На фотографиях он и Феликс, в том самом моменте. А от подписей к этим снимкам становится не по себе. Хёнджин видит это не первый раз и, судя по громкости заявлений, явно не последний. От этого не легче. От этого только хуже, потому что Феликс ему дорог как друг, но видеть такую реакцию каждый раз — отвратительно. Это, конечно, ничего не меняет. Только добавляет переживаний. В эту ночь он спит в гостиной, для вида надев наушники, а на самом деле прислушиваясь к тому, как общежитие живёт своей жизнью: возвращаются Чанбин и Чан, кто-то шуршит на кухне, явно стараясь не греметь и тем самым гремя только громче, в ногах прогибается диван, словно кто-то садится рядом, и на секунду кажется, что на плечо ложится чья-то тяжёлая, тёплая ладонь и звенят браслеты, но Хёнджин не позволяет себе развить эту мысль. Утром он просыпается, укрытый пледом из комнаты Чана, и резко отпихивает его, успевая задержать дыхание. Феликса он встречает на репетиции. Тот смотрит нерешительно, мнётся, будто гадает, можно ли подойти, а потом осторожно кладёт ладонь на лопатки. — Хёнджинни, мне жаль, — произносит он искренне. Хёнджин кивает и обнимает его, на секунду прижимаясь носом к виску. Феликс ни в чём не виноват, но он чувствует, что Хёнджину не по себе, и хочет помочь хотя бы так. Феликс не может контролировать реакцию фанатов на его слова — Хёнджин понимает, как работает эта система, и, наверное, именно поэтому сочувствие не раздражает. — Всё нормально. — Он улыбается, хлопая Феликса по плечу. — Не в первый раз же. Феликс в ответ морщится. Хёнджин улавливает перемены в его взгляде — и это опасная грань. Ещё секунда — и его сочувствия будет чересчур. — Всё хорошо, — твёрже произносит он. — Давай об этом не будем. Или что, ты желаешь мне того же? Феликс таращится на него почти испуганно, и Хёнджин уже почти начинает переживать, что шутка слишком кривая, но потом Феликс толкает его в плечо, явно готовый поймать, если он вдруг споткнётся, и они смеются, и напряжение потихоньку спадает. И возвращается, когда после репетиции к нему подходит Чан. Иногда хочется ему сказать, что своими стараниями тот делает только хуже, но это будет некрасиво. Поэтому Хёнджин только смотрит на него искоса и цепляется за безопасную тему: — Какие-то замечания по хоряге? Чан хмурится, качает головой и — слава богу — не произносит то, что, видимо, намеревался. — Нет. Хотел спросить, какие у тебя планы после. Нет. Лучше бы всё-таки произнёс. Что между ними вообще происходит? Это уже не похоже на «тяни-толкай». Это «тяни-тяни-тяни, пока не лопнет». И Хёнджин понятия не имеет, кто из них сдастся первым и, самое главное, что стоит на кону. — А что? — Не хочешь перекусить сходить? И я хотел бы показать тебе кое-какие наработки, послушать твоё мнение. Хёнджин вдыхает поглубже и кивает. Одному оставаться совершенно не хочется. В студии его накрывает снова. Пока Чан ищет нужный файл, Хёнджин возвращается мыслями к прочитанному, проваливается в засасывающую бездну недовольства и ненависти и жмурится, пытаясь выбросить всё это из головы. Безуспешно. — Чан, — зовёт он, одновременно надеясь, что Чан услышит, и мечтая, чтобы не услышал. Чан поворачивается, замирает настороженно. Хёнджин нервно сжимает и разжимает пальцы, опуская взгляд. — Скажи, что я красивый. Чан вздыхает — понимающе. Хёнджин морщится. Чан мог бы не знать, с чем это связано, но, конечно, он в курсе. Наверное, узнал даже раньше Хёнджина. Он-то увидел всё только вечером, а время отправки твитов само по себе говорило, что писали о нём не первый час. — Уверен, что не станет хуже? Хёнджин ни в чём не уверен. Но ему хочется услышать это голосом Чана — распознать в нём искренность, серьёзность намерения. Наверное, тогда и не стоило просить — как он теперь поймёт, говорит Чан всерьёз или потому, что его попросили, — но Хёнджину и правда хочется. И он знает, что Чан не станет ему врать даже во благо. Поэтому кивает. Чан его ложь, видимо, чувствует. Кликает мышкой, коротко обернувшись к монитору, включает незнакомый трек. Двигается ближе. Колёсики кресла шелестят по полу. Хёнджин по-прежнему пялится на своё колено так, будто в жизни ничего интереснее не видел. А потом в поле зрения появляется рука Чана, его браслет на запястье, выступающие на тыльной стороне ладони вены. Хёнджин сглатывает и закрывает глаза, чувствуя прикосновение к своим пальцам. — Посмотри на меня, — произносит Чан. Хёнджин мотает головой, чёлка щекочет нос. — Тогда не скажу. — Это подло. — Да что ты. — Чан фыркает. — Есть ещё какие-то правила, о которых мне нужно знать? Какие правила, думает Хёнджин. Тупость ситуации пробивает потолок. Не стоило вообще рот открывать, придумал тоже. Как будто его успокоят комплименты от Чана. Как будто его вообще комплименты внешности успокаивают. Он молчит. Тишину разбавляет мелодия, играющая, кажется, уже третий раз. Что-то новое? Хёнджин прислушивается, непроизвольно тянется на звук. Считает ритм, пытается разобрать слова. Мелодия взлетает вверх, прерывается битами, повторяется снова. Хёнджин барабанит пальцами в такт, пытаясь отвлечься от ощущения руки Чана на своей. — Ты красивый, — неожиданно говорит Чан. Хёнджин вздрагивает. — Не знаю, что тебе наговорили, но никогда в этом не сомневайся. Хёнджин морщится. Всё он знает. Всё он видел. И — ожидаемо — эти слова от Чана совершенно не успокаивают. Дело в другом совсем, думает Хёнджин. А потом решает — зачем только думать, если можно сказать вслух? — Не в этом проблема. Просто есть ли ещё что-то помимо моего лица? Чан вздыхает и садится рядом — диван прогибается под его весом, исчезает тепло ладони. Хёнджину хочется, чтобы оно вернулось, и это запутывает окончательно. Минуту назад он хотел другого. — Ты уверен, что хочешь поговорить об этом именно со мной? Хёнджин открывает глаза и смотрит на Чана, прищурившись. — Нас тут двое, у кого мне ещё спрашивать? — Я не об этом. Просто звучит так, будто обычное «конечно есть» тебе не поможет. — А больше тебе сказать нечего? — Хёнджин вскидывает бровь, и Чан легко шлёпает его по бедру. — Хватит коверкать мои слова, — серьёзно говорит он. — Я хочу тебя поддержать, но не уверен, что правда смогу. И что ты поверишь, если это скажу я. Хёнджин кивает. Он и сам не уверен. Может быть, ему нужно услышать это от кого-то другого. Может быть, ему вообще ничего слышать не нужно. Может быть, нужно перестать выносить себе мозг, и тогда станет легче. — Я не знаю, — вздыхает он. Чан двигается чуть ближе. Хёнджин утыкается лбом в его плечо и снова закрывает глаза. — Мы ценим тебя не за твоё лицо, — почти шёпотом произносит Чан. — То есть никто не говорит, что ты некрасивый. Но для нас это не главное. — А для тебя? — вопрос срывается с губ быстрее, чем Хёнджин успевает его проглотить. — Для меня — тем более. Хёнджин не особо понимает, что значит это «тем более», но спрашивать не решается. Он только кивает и обнимает Чана крепче.── ✦ ──
Чан пишет ему однажды вечером: «Я сегодня прям совсем допоздна буду. Не ждите». Хёнджин хмурится — мог бы и в групповой чат написать, почему решил сообщить именно ему? «Ладно. Скажу остальным». «Не хочешь тоже прийти поработать?» Поработать над чем, тянет спросить Хёнджина, но он и так знает, что Чан говорит про трек, который он начал в отеле. Сегодня было бы проще — в студии, видимо, никого, иначе бы Чан не писал ему, обошлось бы без пронзительных взглядов и излишней интимности попыток быть тише, да и оборудование там явно лучше, чем приложение на телефоне, — но Хёнджин не готов. Ему всё ещё неловко после своей просьбы, после крепких объятий. Чан наверняка слышал, как забилось тогда его сердце и как перехватило дыхание. Хёнджину стыдно. И за то, как откровенно он врёт, тоже. «Не. У меня тренировка, сил не будет». Чан ничего не отвечает. Хёнджин открывает дверь комнаты, кричит, что будет на балконе, и уходит выплёскивать переживания на холсты. Чана он встречает утром. Про вчерашний вечер никто из них ничего не говорит.── ✦ ──
В студии Хёнджин всё равно оказывается. Кутается в толстовку, поджимает под себя ноги аккуратно, чтобы с колен не упал раскрытый блокнот. Здесь прохладно, но лучше так, чем духота, от которой трудно дышать. Ему и без этого рядом с Чаном иногда трудно. — Я могу выключить кондиционер, — замечает Чан, повернувшись к нему. Хёнджин осторожно высовывает руку из манжета и зябко ёжится. — Тебе будет жарко. Чан бормочет что-то неразборчивое и тянется за пультом. — Давай просто чуть-чуть прибавим температуру. Сойдёт за компромисс? Хёнджин кивает. Чан щёлкает кнопками, кондиционер гудит, подстраиваясь под новые настройки. Когда Чан отворачивается, возвращаясь к монитору, Хёнджин ещё минуту пялится на его спину, думая, что согрелся бы быстрее, если бы Чан его обнял. Но это запретная территория. Хёнджин не сторонится его объятий, во всяком случае, намеренно, зато Чан, кажется, всё-таки не забыл тот раз, когда Хёнджин ему соврал, — и это всё меняет. Глупо было думать, что Чан поверит. Он же знает расписание каждого из них, а если не знает, то всегда может проверить. Был бы повод. А повод был — Хёнджин сам его сунул Чану в руки. Время течёт странными рывками. Ещё полчаса назад часы на телефоне показывали полдень, а теперь — уже три часа дня. Хёнджин хмурится и возвращается к черновику. Ему нужно дописать хотя бы первый куплет, чтобы просить помощи было не так стыдно. — Застрял? — Голос Чана вырывает из раздумий. Хёнджин резко зачёркивает последнюю строчку и кивает. — Не понимаю, — вздыхает он. — Мне не хватает слов, чтобы выразить то, что я хочу. Чан садится рядом — Хёнджин проклинает подлокотник, упирающийся ему в бок, потому что так отсаживаться оказывается некуда, — и наклоняется, заглядывая в блокнот. — Попробуй написать в прозе. То, что хочешь здесь донести. Потом подвигаешь слова, поперебираешь синонимы, подгонишь под нужный ритм. Хёнджин рассеянно чертит круги внизу страницы. — Не поможет. В прозе я тоже не понимаю, что хочу сказать. — Оставь до завтра? — Чан гладит его по руке, будто сам не замечая. Хёнджин пялится на его пальцы на своей толстовке и пытается придумать нормальное объяснение, почему он хочет закончить сегодня. Чан, конечно, поймёт, если Хёнджин скажет, что у него такое настроение: писать хочется, а слов нет. Но иногда то, насколько Чан понимающий, бесит до ужаса. — Я хочу сегодня дописать. Хотя бы черновик. — Никто не гонит. Хёнджин знает. Но он гонит сам себя — потому что потом будет некогда, потом будет другое состояние, потом его будет волновать не та ситуация, о которой он пытается рассказать в лирике, а что-нибудь ещё. — Дай мне пять минут, — в итоге выдыхает он и, закрыв глаза, давит на веки холодными пальцами, пытаясь собраться с силами. Когда он снова смотрит на Чана, то встречается с ним взглядом — и внутри всё обрывается. Кажется, ещё мгновение, неровный вдох кого-нибудь из них — и произойдёт непоправимое. Произойдёт то, о чём Хёнджин с завидным постоянством снова думает вот уже пару недель. Он хотел верить, что осталось только привычное восхищение кем-то настолько красивым. Кем-то, с кем он проводит непозволительно много времени. Хотел верить, что всё остальное давно прошло. Но, наверное, дальше закрывать глаза на происходящее просто нет смысла. Хёнджина тянет к нему. Особенно сильно — в моменты, когда они оказываются наедине. Подойти ближе, прижаться щекой к плечу, уткнуться носом в ворот толстовки, вдыхая запах, и делить один воздух на двоих. Ничего не прошло. Ничего не закончилось. Чан улыбается уголками губ, чуть наклоняет голову, будто безмолвно спрашивая, и Хёнджин кивает. Только чтобы через секунду накрыть губы Чана ладонью и произнести тихое: — Не надо. Он уходит из студии, не оборачиваясь. Прижимает ладонь ко рту, сам себе не веря. Пару лет назад всё это уже случалось — и было ровно наоборот. Они сидели в гостиной, ждали, пока вернутся Минхо и Сынмин, чтобы решить, что делать с ужином. И Хёнджина переклинило. Время в тот момент будто бы замерло. Всё затихло — исчезло, пропало, оставив после себя почти болезненную пустоту. Больничную стерильность. И только пульс бился картинно чётко, словно, если закрыть глаза, можно было представить выбеленную палату, монитор с кривой сердечного ритма, и, если прислушаться, едва заметно различалось ровное раз-раз, подсказывающее, что сердце ещё бьётся. Раз-раз. Хёнджин повернулся к Чану, гадая, сколько у них есть времени. Раз-раз. Потянулся ближе, встречая удивлённый, но мягкий и тёплый взгляд. Раз-раз. — Ты чего? — голос Чана звучал беспокойно, и пальцы нервно барабанили по потухшему экрану телефона. Раз-раз. Раз-раз. Раз-раз-раз. Хёнджин вдохнул и почти прижался к его губам. Раз-раз-раз. Вздрогнул, когда пальцы коснулись лица, не позволяя двинуться дальше. — Не надо. Раз-раз-раз-раз-раз-ра… Хёнджин кивнул. Постепенно вернулись звуки и цвета. Больничная палата заполнилась шумом — хлопнула входная дверь, полились голоса, послышался смех. — У вас всё нормально? — Сынмин замер в проходе, прищурился, явно что-то подозревая. Хёнджин снова кивнул, поднялся с дивана и сунул руки в карманы, вдавливая ногти в ладони. На Чана он не смотрел. И, пока его не было в поле зрения, всё было нормально. Относительно. А потом — перестало. Потом случился скандал, за ним — хиатус, и они ничего не обсуждали, других тем хватало с головой. Это не имело значения. Как и сейчас очередной неслучившийся поцелуй значения не имеет. Всё нормально. Справились один раз, справятся и ещё.── ✦ ──
Собираясь на показ, Хёнджин радуется — потому что можно хотя бы ненадолго сменить обстановку и побыть где-то одному. Конечно, рядом будет менеджер. Конечно, от камер он всё равно никуда не денется. Но даже это не раздражает. Он просто хочет перемен. Пусть не особенно ощутимых в глобальном смысле, но очень много значащих для него самого. Они с Чаном так и не поговорили после того случая в студии. Хёнджин знает, что обсуждать особо и нечего, и потому первым разговор не начинает. Чан молчит тоже. И, если честно, это молчание значит гораздо больше любых слов. Аэропорт встречает привычными вспышками в лицо и голосами, сливающимися в неразборчивый гул. Хёнджин идёт вперёд, старательно ступая перед собой, чтобы никого не задеть, улыбается, как может, и выдыхает, только когда оказывается на борту самолёта. Он не знает, чего ждать от этой поездки, и одному всё-таки немного волнительно, но так будет лучше. И предвкушение всё-таки перекрывает все переживания. Которые догоняют его уже на показе. Здесь столько людей, что Хёнджин едва успевает запоминать имена. Ему неловко, потому что в английском он не так хорош, как другие. Как тот же Чан. И на него постоянно смотрят, и приходится улыбаться, кивать, смущённо переспрашивать, если не понял, и улыбаться снова. Отвечать на вопросы, осторожно рассказывать о себе и пытаться не сойти с ума от того, с кем рядом он сидит. Хёнджин старательно прячет почти детский восторг, разговаривая с Троем. Ему до сих пор не особо верится — он пел его песни на ежемесячных смотрах, засыпал под них бессчётное количество раз, а теперь они делят столик на троих и Трой смеётся над его шутками, шутит сам, и это так странно, но почему-то успокаивает. Шампанское Хёнджин так нормально и не пробует — его пьянит атмосфера, красота людей и пейзажей вокруг, и он не помнит, когда был ещё так счастлив, если только не на сцене. Ему всё ещё немного некомфортно, потому что нет никого из знакомых, никого из тех, с кем он привык радоваться и грустить вместе, но он отключает голову и старается уловить настроение. У него получается. Он возвращается воодушевлённый и довольный. Пересматривает фотографии, вспоминая тот вечер, отвечает на десяток сообщений от новых знакомых и про всё, что происходит дома, особо не вспоминает. Он хочет положительных эмоций. Он устал путаться в себе и не понимать, что делать дальше. И всё хорошо, всё правда просто отлично — пока Чан не заглядывает к нему вечером. Оказывается, Хёнджин скучал. Оказывается, пары дней без его сообщений, без его голоса хотя бы на периферии слуха достаточно, чтобы сейчас внутри всё сжалось. — Как полёт? — спрашивает Чан. Хёнджин поворачивается к нему, отползая по кровати чуть дальше на случай, если тот захочет присесть. Вопрос бесит. Как будто Чан не мог написать ещё утром, когда Хёнджин приземлился и отчитался в общем чате, что всё в порядке. Конечно, это же было так сложно, напечатать короткое сообщение. Лучше так, спросить в лицо — чтобы Хёнджина скривило от неуместной, пустой вежливости. — Нормально, — сухо отвечает он. — Поспал. Чан кивает, мнётся на пороге, будто не решается уйти. Хёнджин садится свободнее и ждёт, что будет дальше. Чан пришёл не просто так — и Хёнджин решает, что не собирается помогать ему найти нужные слова, поймать нужную эмоцию. Показывать, что он на самом деле рад Чана видеть, он тоже не собирается. — Как… Как вообще прошло? — Прошло что? Чан едва заметно дёргает уголком губ. Хёнджина тянет усмехнуться как можно саркастичнее. Просто из вредности. — Ну, показ. Ужин. Вечеринка после. Люди. С кем познакомился и… Как оно вообще. Хёнджин всё-таки фыркает. — Это допрос? — Мне просто интересно, — вздыхает Чан, скребя косяк ногтем. Хёнджин мог бы предложить ему сесть, но нет. Ничего. Переживёт. — Я видел пару фоток. — Он поднимает взгляд, и Хёнджин замирает. — Тебе там, кажется, было весело. За вашим столиком. Что-то меняется в его тоне. Смеяться больше не тянет. — А это запрещено? — осторожно произносит Хёнджин. Ведёт плечом, отгоняя непрошенные мысли. На нервы действует всё: как Чан смотрит, пристально и внимательно, как напрягается, будто на любое слово Хёнджина готов сорваться, как сгибает пальцы, проезжаясь по косяку уже костяшками. И всё равно Хёнджин не может не спросить: — Или ты намекаешь на что-то конкретное? Чан хмурится. Может быть, если бы Хёнджин понимал Чана лучше, если бы Чан понимал его лучше, всё было бы иначе. Но иначе не будет — и Хёнджина накрывает злостью. — Что, думаешь, я с ним переспал? Потому что у меня мордашка красивая, да? Позвали и я сразу побежал? — За твоё лицо, кроме тебя, никто не цепляется. Хочется показать ему все твиты и комментарии, которых Хёнджин за свою карьеру начитался на целую жизнь вперёд. Хочется припомнить всё, что ему говорили. Хочется послать Чана на хер. Потому что, может, он, задавая такие вопросы, руководствуется здравым смыслом — не доставил ли Хёнджин проблем, не поставил ли под удар группу или самого себя, не сделал ли чего-то, что обернётся скандалом, — он всё равно не имеет права даже предполагать, что Хёнджин так бы себя повёл. Словно он совсем Хёнджина не знает. — Ха. Ты тоже явно не от моих умственных способностей предположил, что я с кем-то там потрахался. — Чан подходит ближе. Хёнджин стискивает покрывало в пальцах, но не отодвигается к стене. — Я никогда не давал ни единого повода так думать. Если кому-то что-то показалось, не моя проблема. Мне было сложно и некомфортно среди толпы людей, которых я вижу впервые в жизни, и если я в какой-то момент сел к кому-то ближе, это ещё ничего не значит. Ты же сам понимаешь! — Чан морщится, и Хёнджин выдыхает, понижая голос. Орать и правда не стоит, но слова рвутся наружу, потому что ему прежде всего обидно. Чем он заслужил такие мысли в свой адрес? Чем он заслужил то, что Чан в нём сомневается? Хёнджина несёт: — Или ты хотел бы быть на его месте, а? Или бесишься, что я не дал себя поцеловать тогда, и поэтому проще считать меня таким досту… Чан затыкает его поцелуем, и Хёнджин не находит сил его оттолкнуть. Он отсаживается подальше, утягивая Чана за собой. Млеет от напора его губ, от ощущения его руки на своём плече, от того, как пальцы гладят щёку, в контраст поцелую нежно и мягко. Хёнджин кусается в ответ, и Чан сжимает плечо сильнее, ощутимее, и… И если он сейчас остановится и придёт в себя, Хёнджин ему врежет. Чан не останавливается. Чан целует так, словно пытается заставить разум Хёнджина замолчать — скользит языком по губам, прихватывает и цепляет зубами, ловит его дыхание, — но мысли не утихают ни спустя несколько долгих мгновений, ни спустя ещё пару глубоких, жадных поцелуев. Хёнджин хочет спросить, почему сейчас. Чан правда думает, что он переспал с Троем, и теперь стирает его образ своими прикосновениями? Или он просто устал пытаться понять, что между ними происходит, и решил пойти ва-банк? Думать связно почти не получается. Хёнджин плывёт, с каждой секундой всё глубже и глубже ныряя в горячее желание, и то, как часто Чан дышит, как гладит его по груди, по рукам, по шее, как прижимает Хёнджина к кровати собой, топит только сильнее. А потом становится мало. Хёнджин подаётся навстречу, неловко и коротко потираясь о бедро Чана, цепляется за него, будто и правда боится утонуть. Чан держит уверенно и крепко, и Хёнджин знает, что он не отпустит, не оставит его одного сейчас, но это не спасает. Ни от того, чтобы уронить Чана на себя, ни от того, чтобы залезть пальцами ему под футболку. Царапнуть спину, погладить по лопаткам, оставить ладонь на рёбрах, чувствуя стук сердца. Когда Хёнджин заводит руку вперёд, ведёт ею по животу Чана и касается резинки штанов, Чан отстраняется. Хёнджин смотрит на него непонимающе. — Почему? — спрашивает он. Член Чана упирается ему в бедро, и им ничего не мешает продолжить. Хотя бы просто друг другу подрочить, если Чан боится заходить далеко так сразу. Но на вопрос Хёнджина он только качает головой и отсаживается. — Почему нет? Злость накрывает с новой силой. Секунду назад Чан целовал, как в последний раз, и Хёнджин бы с радостью прыгнул во времени — и остался в той секунде. Чтобы она не заканчивалась. Чтобы вернулись прикосновения Чана, его губы, его тепло и вес сверху. Но Чан не обнимает, не целует, даже не поднимает взгляд, и Хёнджин выплёвывает злое: — Что, я недостаточно для тебя хорош, да? Слишком быстро согласился? Надо было сыграть недотрогу, и ты бы взял меня силой? Чан закрывает ему рот ладонью на удивление спокойно — не бьёт по губам, не даёт пощёчину. Хёнджин бы себе дал. Он несёт такую чушь, что самому стыдно, но остановиться не может. — Ты соображаешь, какую херню городишь? Хёнджин не соображает. — Тогда почему нет? — Ему правда важно услышать ответ, потому что он не понимает. — Думаешь, это всё усложнит? А вот так — вот так тебе проще, да? Самому Хёнджину никак не проще, но эту фразу он проглатывает. Чан не обязан за него думать. — Никак не проще, — выдавливает Чан, вторая внутреннему голосу Хёнджина. — Но сейчас не время. Это только хуже сделает. — Да кому?! Кому хуже-то? — Хватит орать, — жёстко осаживает его Чан. — Тебе хуже. — Хёнджин уже открывает рот, чтобы возразить, но Чан качает головой. — Нет, всё. Хватит. Закрыли тему. Послать его на хер хочется, как ничего в жизни не хотелось. — Тогда вали. — Хёнджин кивает на дверь. — В душе не знаю, что ты от меня хотел, когда пришёл, но сейчас — правда, лучше просто свали. Чан окидывает его недоверчивым взглядом, прищурившись, но всё-таки поднимается с кровати. Когда он уходит, Хёнджин утыкается в постель лицом и прижимает ладонь к животу. Его тошнит. От невыплеснутого желания, от того, что он наговорил, от того, в чём Чан его подозревал. Это несправедливо и неправильно. Вообще всё. Разом. К горлу подкатывает тошнота. Во рту становится кисло. Хёнджин сглатывает и морщится. Жмурится, пока темнота под веками не расцветает белыми пылинками. Желудок сводит. Стоило бы поесть, чтобы, если всё-таки вырвет, не полоскало впустую, но сил подняться у него нет. Там, за пределами комнаты, возможно, придётся столкнуться с Джисоном или с Чанбином, и тот поймёт, что что-то не так, и не отстанет, пока Хёнджин не расскажет. Или, что ещё хуже, придётся столкнуться с Чаном, а он — последний, кого прямо сейчас Хёнджин хотел бы видеть. И первый. Одновременно. Он перекатывается на спину, по-прежнему не открывая глаз. Шуршит, открываясь, дверь. Хёнджин хмурится, но не двигается. Что-то с негромким стуком опускается на тумбу. Кто-то нависает сверху, загораживая свет. На плечо ложится тёплая, мягкая ладонь — неуверенно, словно готовая вот-вот исчезнуть, если Хёнджин скажет хоть слово. Он молчит. — Хочешь поговорить? — От голоса Чана по телу проходит дрожь — противная, липкая, заставляющая желудок сжаться ещё раз. — Я не настаиваю, если что. — Нет, — почти шепчет Хёнджин. — Ладно. Я тебе воды принёс. Там на тумбе, в бутылке. На случай, если ты не захочешь выходить. — Хёнджин кивает. — Но если что, меня допоздна не будет. Я в студию сейчас, вернусь к утру, так что… Чан замолкает, будто не знает, что ещё сказать. В каком-то извращённом смысле это даже мило — что он решает уйти сам, чтобы Хёнджину не мешать. В неизвращенном смысле хочется ему напомнить, что в произошедшем вины Хёнджина всё-таки больше. — Чан, — тихо зовёт Хёнджин. — Посиди со мной? — Чан не отвечает. Хёнджин сглатывает и добавляет ещё тише: — Пожалуйста. Кровать прогибается. Чан садится рядом, дожидается, пока Хёнджин снова перевернётся на живот, и гладит его по спине медленно и осторожно. От этих прикосновений — лишённых жара желания, лишённых жадности, — почему-то становится только хуже. Хёнджина не надо жалеть. Он попросил Чана не поэтому. Но касания Чана он никак не комментирует. Только прикусывает уголок подушки, чтобы не расклеиться окончательно, и засыпает, измотанный и уставший, слушая, как Чан негромко что-то напевает себе под нос.── ✦ ──
Промо выжимает из Хёнджина все силы, и разговор — важный, нужный и одновременно нежеланный, — приходится отложить. Им просто не до этого. И Хёнджин понятия не имеет, как потом, если придётся, будет собирать себя, как будет улыбаться на камеру, старательно изображая, что всё в порядке, если в порядке примерно ничего. Да и у Чана, как обычно, тьма работы. Хёнджин абсолютно не представляет, куда ещё в и без того забитое расписание впихнуть выяснение отношений. Которых нет. Которых ему, как и разговора, одновременно и хочется, и не хочется. На самом деле загруженность даже помогает. Не особенно-то полежишь, тупя в стену и гоняя по кругу одну и ту же мысль, когда до кровати доползаешь, отрубаешься на несколько слишком коротких часов, а потом снова пашешь и пашешь, и пашешь. Что обо всём этом думает Чан, Хёнджин не знает — по его взгляду непонятно, или Хёнджин просто окончательно разучился догадываться, что скрывается за лёгкой улыбкой, направленной в его сторону, и что означает короткое прикосновение к плечу, когда нет никакой необходимости друг друга касаться в принципе. Время идёт. Проходит неделя за неделей. Каждый раз, вспоминая о том, что было, Хёнджин уговаривает себя, что их несостоявшийся разговор не имеет значения. У них ведь всё нормально. Зачем ломать то, что и так работает. Им от этого лучше не станет. И Хёнджин правда почти не волнуется — пока однажды, урвав пару свободных часов, не идёт с Чонином поужинать и тот не спрашивает, обеспокоенно нахмурившись: — Хён, у тебя всё хорошо? — У кого из нас во время промо всё хорошо? — Хёнджин улыбается как можно увереннее, пытаясь понять, что его выдало. Они все выкладываются на полную, оставляют на каждой тренировке, на каждом выступлении часть себя. И он мог бы отговориться этим, прикрыться общей усталостью, но Чонин смотрит внимательно, лезет в душу взглядом, и Хёнджин понимает — не получится. Чонин не поверит. — Когда ты так вырос, блин. Чонин улыбается, показывая обворожительные ямочки. Хёнджин на автомате тянется ткнуть его в щёку, и тот отмахивается, морщась в напускном отвращении. — Не переводи тему. — Всё в порядке, — настойчивее произносит Хёнджин. — Не заморачивайся. По прищуру Чонина понятно, что такой ответ его не устраивает, и Хёнджин гладит его по руке, безмолвно заверяя, что всё под контролем. Через несколько секунд Чонин вздыхает, качая головой, и возвращается к еде. Хёнджин выдыхает с облегчением. Ему приятна забота, но кого-кого, а Чонина он точно посвящать в тонкости взаимоотношений с Чаном не собирается. Если уж на то пошло, он никому рассказывать не собирается — и не рассказывал до сих пор, потому что это глупо и непонятно, и вообще не стоит траты времени. Словами делу не поможешь — может быть, в их случае не поможешь ничем вообще. — Но если что, ты же придёшь со мной поговорить? — уточняет Чонин позже, когда они уже возвращаются домой. Хёнджин притормаживает, гадая, будет ли Чонин настаивать, если он ничего не ответит. Тот смотрит пытливо, пристально, давая понять, что отговорки не сработают, и Хёнджин в который раз за вечер сдаётся. — Приду, — обещает он, с удивлением понимая, что даже не врёт. Он просто надеется, что ему не придётся. — Но давай верить в лучшее? — Это звучит ещё хуже, чем если бы ты мне соврал, — фыркает Чонин. — Теперь я точно уверен, что у тебя что-то происходит. Хёнджин виновато пожимает плечами и натягивает неуверенную улыбку. — Йенни, не переживай. Я знаю, что могу прийти к тебе в любой момент. Но всё и правда нормально. Беспокоиться не о чём. Когда они прощаются, Чонин обнимает его на несколько секунд дольше, чем обычно, и Хёнджин чувствует себя виноватым за то, что не может со всем разобраться сам и остальным приходится из-за него волноваться. Хёнджин не хочет быть слабым, но некоторые вещи он контролировать не в состоянии, а вообще-то стоило бы. Хотя бы попытаться. И он пытается — когда расписание становится свободнее, он улыбается больше, смеётся громче, всем видом показывая, насколько у него всё хорошо. О том, верят ли ему остальные, он старается не думать, чтобы самому не начать сомневаться в том, что он справится. Чан разговор не инициирует, даже когда в первый выходной они все остаются дома, чтобы выспаться, продышаться и хоть немного прийти в себя. Чан молчит, даже когда Хёнджин предупреждает, что собирается закрыться у себя — и разве это не идеальная возможность, чтобы наконец-то всё выяснить? Он мог бы начать сам, но он не уверен, что ему хватит сил, а Чан… Чан молчит. Молчит, но Хенджин, уходя к себе, до последней секунды, пока не закрывается дверь, чувствует его взгляд лопатками, и на самом деле это говорит гораздо больше, чем любые слова.── ✦ ──
Когда заканчиваются съёмки, Хёнджин уползает в гримёрку почти буквально. У него сводит скулы от смеха, в висках давит от криков и щёки чешутся от количества косметики. Ещё ему нестерпимо хочется распустить наконец пучок, помассировать пальцами затылок, снять шпильки, царапающие кожу. Он устал ужасно, вымотался — больше эмоционально, чем физически, — и, уйдя с площадки, он первым делом залпом выпивает два стакана воды из кулера, а потом прижимается лбом к прохладной поверхности зеркала. Вокруг шумно и суетно, всем не терпится смыть макияж и рассесться уже по машинам, чтобы поехать домой. Хёнджин чувствует, как боль в висках становится сильнее, и со вздохом отрывается, намереваясь добраться до своей вешалки, но успевает только открыть глаза — да так и замирает, будто пойманный в ловушку. В гримёрке, кажется, никого не осталось. А из зеркала на него смотрит Чан, и тянет не то отвернуться, не то податься вперёд, чтобы зеркало упало со стены и разбилось, разлетелось по комнате сотней осколков. Взгляд Чана — стоит ли удивляться — вспарывает по швам. Хёнджин сглатывает, но не находит в себе сил посмотреть в сторону. В пол, в окно, на свои руки, в конце концов — куда угодно, лишь бы не на Чана. И когда тот подходит ближе, сил на то, чтобы отойти, не находится тоже. — Мы опаздываем? — с трудом выдавливает Хёнджин. Во рту пересыхает. Слова дерут горло. Чан молчит, но его тепло Хёнджин ощущает даже на расстоянии в несколько жалких сантиметров. — Боже, Хёнджин, — отвечает Чан невпопад. — Ты такой красивый. Хёнджин вздрагивает. Голос Чана троится в ушах. Этот, хриплый, изумлённый, будто неверящий, переплетается с вымученно-детским, которым он говорил на площадке, которым произнёс дурацкое и нелепое: «Моя мама очень красивая», и с другим, из разговора в студии несколько месяцев назад, уверенным, но удивлённым — потому что Чан не считал себя тем, кто должен это говорить. И всё так странно. На площадке Хёнджин поджимал губы, надеясь, что не слишком себя выдал и всё ненужное, в случае чего, порежут на монтаже, смотрел на Чана, с преувеличенным интересом жмущего кнопки игрушечного компьютера, и врезался в стены его образа — очередного, — не понимая, как за эти стены заглянуть. А теперь — теперь не понимает точно так же. Может быть, сейчас никакого образа и нет. Может быть, сейчас Чан говорит искренне. И от этого только страшнее. Зачем он это говорит? Зачем стоит так близко? Подошёл, не осознавая, что делает? Хёнджин тоже понятия не имеет — и к Чану влечёт почти болезненно, и от него подальше влечёт с такой же силой. Всё так не вовремя. Как всегда. Хёнджин ненавидит то, что свои желания при Чане едва ли получается держать под контролем, и то, что Чан этим пользуется, неважно, нарочно или нет. — Красивый, — повторяет Чан, — просто пиздец. Хёнджин с ним согласен. Это пиздец. И изнутри раздирает колючим, пронзительным желанием, и снаружи плавит близостью Чана. Всё это вписывается только в одно определение. Короткое, но ёмкое. Пиздец. Лучше и не скажешь. — Отпусти, — тихо просит Хёнджин. Чан на самом деле не держит. Хёнджин не чувствует его прикосновений, хотя хочется до мурашек, но это правильно. Иначе он бы даже эту фразу озвучить не решился. Сдался бы нежной — или крепкой, жёсткой — хватке Чана. Сдался бы добровольно, одновременно сожалея обо всём и не жалея ни о чём вообще. — Мы опоздаем, — настойчивее говорит Хёнджин. — Нужно переодеться. Взгляд Чана проворачивается между рёбрами острым лезвием, а потом исчезает, словно и не было ничего. Чан отходит. Клетка мгновения рушится. Хёнджин рушится вместе с ней. — Я зайду сегодня? — негромко спрашивает Чан, когда они выходят из гримёрки, ловя недовольные взгляды остальных. Хёнджин кивает. — Не закрывай дверь. Хёнджин кивает ещё раз и заранее ждёт того, чем их разговор закончится. Ждёт, суша волосы после душа. Ждёт, листая ленту твиттера. Ждёт, слушая плейлист дня. Ждёт. Чан не приходит, ничего не пишет и ничего не объясняет. А утром, когда они видятся за завтраком, ничего не говорит.── ✦ ──
Потолок своей комнаты Хёнджин знает уже наизусть, как и стены, как и вид за окном, меняющийся только цветом неба. Лежать получается только на спине — так не отзывается болью плечо, которым он врезался в дверцу, когда машину занесло на повороте. Ему обидно, и обида грызёт его изнутри, обгладывает рёбра, даже не думая давиться. Всё ведь было хорошо, у них было столько планов. Отличное выступление на VMA, подготовка к Global Citizen, неделя моды. А потом вмиг всё разрушилось, разлетелось прахом — и даже нет никакого смысла жаловаться. Потому что, во-первых, могло быть хуже, а во-вторых, обида у них одна на всех. Минхо ведь тоже никуда не поедет. А у Сынмина день рождения на носу — и лайв ему запретили. Хёнджин чешет щёку, стараясь не задеть пластырь, и осторожно двигается ближе к стене, чтобы упереться в неё виском. О лицах тех, кого в машине не было, он старается не вспоминать. Если бы водителя не приложило подушкой безопасности, Чан бы приложил его обо что-нибудь сам. И ещё неизвестно, что хуже. Хёнджин с Минхо и Сынмином на самом деле отделались лёгким испугом, только лица поцарапали да ударились до темно-фиолетовых синяков. Могло быть хуже, повторяет себе Хёнджин. Правда, лучше от этой мантры не становится. От того, в каком состоянии улетала 3racha, тоже: Чан явно не спал — Хёнджин видел его перед тем, как они уехали в аэропорт, когда выполз на кухню за водой, и тот нарезал круги по гостиной, то что-то яростно печатая, то с тем же яростным вниманием вчитываясь в сообщения, — Джисон сонно тёр глаза, но выглядел донельзя обеспокоенным. Чанбин просто смотрел так, что одного взгляда на него хватало, чтобы понять — спрашивать ничего не стоит. Хёнджин пожелал им хорошего полёта, пожалел, что в суете сборов не смог даже обнять Чана наедине, и ушёл к себе. И лежит теперь, считая примерещившиеся на потолке трещинки. От обмусоливания одного и того же не спасает ни выход того самого эпизода их шоу, после которого Чан зажал его в гримёрке, ни необходимость написать в баббл, что с ним всё в порядке, ни сотня пролистанных мемов. Ближе к вечеру пишет Феликс, спрашивает, не нужно ли ему что-нибудь принести и не хочет ли он прийти к ним, чтобы не оставаться одному. Хёнджин отвечает ему ничего не значащим: «всё норм, высплюсь наконец. остальным привет», — и отключает уведомления. Он не хочет страдать у кого-то на виду. Его и без лишних взглядов своё состояние бесит. Тишина давит. За дверью не слышны голоса, никто не смеётся, забывшись, что уже глубокая ночь, за стенкой не долбят басы, от которых тянет пойти и долбануть этого вдохновлённого чем-нибудь тяжёлым в такт. Хёнджин аккуратно переворачивается набок, морщась от боли в плече, и смаргивает злые слёзы. Засыпает он, только когда в общий чат приходит короткое «приземлились». Узел в груди на секунду слабеет, а потом — затягивается заново. И становится только туже и крепче, когда начинается сам фестиваль. Хёнджин смотрит лайв краем глаза, дожидаясь, пока появится 3racha, и некстати вспоминает закулисье VMA. Как удивлённо Чан смотрел на его андеркат, когда волосы собрали наверх, — потому что до этого Хёнджин никому не показывал, — как сжимал руку в кулак, пока не решился всё-таки провести по коротким волоскам пальцами. Хёнджина и сейчас мурашками накрывает точно так же, как в тот момент, и обида душит с новой силой. «Вы смотрите?» — пишет он Минхо, чтобы отвлечься. «Конечно. Хочешь к нам?» Хёнджин всё ещё не хочет, да и двигаться лишний раз откровенно лень. Но вместо ответа Минхо он открывает переписку с Чаном, даже не зная, будет ли у того время прочитать её до выступления, и отправляет: «Удачи!». Потом — дублирует в общий чат. И для верности — постит в сторис, отмечая аккаунты каждого. Сидя на диване в далёком Сеуле он больше ничего не может сделать, но он надеется, что хотя бы так они почувствуют, что он всегда будет рядом. Что все, кто остался здесь, будут рядом, даже если между ними будет больше десятка тысяч километров. Чан не отвечает, зато Чанбин непрозрачно благодарит его в баббле, и Хёнджин улыбается, обводя ногтем буквы на дисплее. Чан не отвечает, зато Джисон заливает селфи в их общий аккаунт, и Хёнджин шутливо пишет ему, что он хорош в рэпе. Чан не отвечает, зато телефон вибрирует уведомлением об обновлении инстаграмма 3racha, и Хёнджин смахивает его уже раздражённо. Ответа нет и нет, хотя сообщения сыплются одно за другим: и новые посты, и послания в баббл, и фотка, которую выложил Чанбин… Хёнджин делает скриншот. Просто на всякий случай. Чтобы было, чем Чана потом дразнить. Он открывает их переписку снова и снова, снова и снова, пока не натыкается на горящие галочки, означающие, что сообщение прочитано. Прочитано — и не отвечено. Да и плевать, решает Хёнджин. Он не нанимался. Обида — уже, кажется, на всё подряд, — грызёт его, пока он листает ленту, отвечает на посты в коммьюнити баббла, перекусывает вчерашним рисом. Позже он засыпает прямо у телевизора в гостиной. А просыпается — от ласкового прикосновения к щеке и тихого смешка над ухом. — Тебе отдыхать надо, а ты лежишь тут непонятно как, — говорит Чан. Хёнджин хмурится, приподнимаясь на локте, шипит, понимая, что опёрся на больное плечо, и укладывается обратно. Не это он ожидал услышать от Чана после его возвращения. Не это. — Нормально долетели? — Ага. Мы там уже всем отписались, ты проспал. Хёнджин пожимает плечами, сонно потирая глаза. А потом Чан наклоняется ближе, почти прижимается губами к уху, и от его слов вновь накрывает мурашками: — Спасибо. За сообщения. — Хёнджин уже открывает рот, чтобы спросить, какого хрена он тогда не ответил сразу, но Чан качает головой: — Хотел лично сказать. На это Хёнджину ответить нечего. Он кивает, а Чан улыбается, и от теплоты его улыбки, от ямочек на щеках, от взъерошенных капюшоном толстовки волос узел в груди постепенно развязывается, пока не исчезает совсем.── ✦ ──
Хёнджин листает сторис, просматривая все видео, на которых находит Чонина и Феликса. Те улыбаются с дисплея, довольные и немного смущённые таким количеством внимания, и у Хёнджина теплеет в груди. Под боком во сне посапывает Кками, Хёнджин гладит его по мохнатому боку и смеётся, когда тот фыркает, дёргая ушком. Он уехал к родителям, надеясь отвлечься от всего, чем забиты мысли, но Чан умудряется достать его даже здесь — вряд ли, конечно, намеренно, — парой сообщений в баббле и фотографией сливочного пива. Хёнджин жмурится и закрывает все приложения. Кками недовольно ворчит, утыкаясь носом в бедро. Отвлечься не получается. Они ведь так и не поговорили. После возвращения из Нью-Йорка прошла неделя, но за это время возможности не выдалось: съёмки, репетиции, снова съёмки. Они пропадали в репетиционном зале, Чан после пропадал в студии — и ловить его было не с руки, и докапываться до него со своими переживаниями тоже. Ему явно своих хватало с головой, а Хёнджин всё-таки ещё не до конца совесть растерял. Правда, от того, что они зависли где-то на середине пути, не делая шаг ни вперёд, ни назад, легче не становится. Хёнджин хочет всё обсудить. Хёнджин хочет знать, зашёл бы Чан дальше, если бы всё сложилось иначе. Хёнджин хочет спросить, значил ли тот поцелуй хоть что-нибудь, но что на неделе, что сейчас — не время. И не место. Чан в Японии, уехал туда с друзьями, чтобы развеяться перед камбэком, а Хёнджин у родителей, смотрит на его фотки и гадает, когда всё пошло не так и могло ли это всё пойти так в принципе. Они оба усложняют. Стоило всё обсудить ещё тогда, до скандала. Хёнджин же не обниматься лез, и Чан не тупой, он всё понял — и то, что он отказал, кажется Хёнджину правильным и неправильным одновременно. Правильным — потому что а как иначе. Неправильным — потому что отталкивать надо было жёстче. Может быть, так до него бы дошло, что ловить нечего. Хотя в свете последних событий… Может быть, Чан потому и не оттолкнул его в прямом смысле слова. Думать об этом нет никакого смысла — к какому бы выводу он ни пришёл, без мнения Чана глупо что-то предполагать. А писать Чану с вопросами сейчас, когда тот наконец-то отдыхает вдали от всех, просто неприлично. И стыдно. Как будто они с глазу на глаз не могут поговорить. Хёнджин фыркает. Не могут ведь. Боже, какой же цирк. Он поднимается с кровати и выходит на задний двор, ловить последние лучики заходящего солнца. И уже на улице до него доходит, почему эти посты Чана так его задевают: он ревнует. Ревнует, не имея на это никакого права. И тянет побиться лбом о ствол ближайшего дерева, чтобы выбить всю чушь из головы, но только Хёнджин знает — не поможет. Потому что осознание лезвием рассекает разум, и от него не отмахнуться, не отвернуться, не сбежать. Никуда не деться. Хёнджин вдыхает поглубже, гонит мысли прочь, почти безуспешно, и возвращается в дом. Кками по-прежнему спит, развалившись на кровати. Хёнджин фоткает его и отправляет Чану в личку. Навязываться неловко, но Чан же любит собак? И скучает по Берри. И что Хёнджину мешает послать ему пару снимков как будто бы просто так? Он ведь даже не ждёт, что Чан ответит, — в какой-то степени он этого даже не хочет. Чан и не отвечает. Сообщением. Зато звонит вечером в свой день рождения и смотрит на Хёнджина с экрана сонным и тёплым взглядом. Хёнджин включает лампу на тумбе у кровати и сползает по подушке ниже. — С днём рождения, — говорит он, чтобы нарушить тишину. Он, конечно, поздравил Чана и в баббле, и в личке, но вслух, почти вживую, это ощущается иначе. Чан улыбается уголками губ и кивает. — Спасибо. Мне рассматривать фотку Кками в качестве подарка? — Я прислал её тебе два дня назад. Заранее не поздравляют. — Точно, — смеётся Чан. — Но можешь прислать ещё что-нибудь, что я не видел. — Кками? — А есть варианты? Хёнджин закусывает губу, потому что с языка почти срывается глупое, необдуманное «я». Он не станет отправлять Чану такое. Тем более тот не об этом говорит вообще. — Чего завис? — зовёт его Чан. Хёнджин мотает головой, пытаясь сосредоточиться, но взгляд снова цепляется за Чана: расслабленного, довольного, в мягком свете лампы. Картинка чуть-чуть шумит из-за полумрака, и от этого только сложнее думать о чём-то другом. О чём угодно другом, а не о Чане, лежащем на кровати отеля и смотрящем на Хёнджина так, будто прекрасно знает, что у него в голове. — Хёнджинни? — Блядь, — выдыхает Хёнджин, когда в мозгу почти кислотными красками взрывается образ того, каким ещё мог бы быть Чан сейчас. На всё той же кровати, всё такой же довольный, но уже по другому поводу. Лучше бы, наверное, закончить звонок. Он понятия не имеет, зачем Чан вообще позвонил. Явно же не чтобы обсудить Кками, правда. — Ты чего хотел-то? — На самом деле, ничего особенного. Наткнулся на переписку, вспомнил, что так и не ответил. Решил позвонить. Хёнджин прищуривается. Голос Чана звучит странно, с хрипотцой, которой ещё минуту назад не было, и Хёнджин представляет снова: участившееся дыхание, блестящие глаза, искусанные губы, лёгкие движения руки. Он жмурится. Должно быть не так. Хотя, наверное, только так и должно быть. Это же Чан. И они до сих пор не поговорили. И Хёнджин хочет его — до сих пор. Всегда. Но условностей слишком много, и неловкости тоже, и… — Это связь барахлит или ты? — Хёнджин вздрагивает. Нелепо и тупо. — Я, — честно признаётся он. — Хрень всякая в голову лезет. — Например? Хёнджин пялится на экран пару мгновений, пытаясь разгадать намерения Чана, и выдаёт: — Ты меня соблазняешь, что ли? Чан фыркает. — А если да? Щёки обжигает стыдом и предвкушением. Хёнджин садится ровнее, чуть не роняя телефон. В наушниках слышится негромкий смех Чана, а от тишины комнаты так легко поверить, что между ними нет расстояния, что они смотрят друг на друга не через камеры, а по-настоящему, и что Чан, если бы был здесь, сейчас бы его поцеловал. Хёнджин почти чувствует его губы на своих и облизывается. — Тогда у тебя получается. Чан наклоняет голову, и даже так, сквозь экран, Хёнджина пробирает от его взгляда — внимательного, пристального, выжидающего. — И ты не против? — Единственное, что мне сейчас не нравится, — то, что мы не в одной комнате. В остальном меня всё устраивает. Чан смеётся снова, и Хёнджин шумно выдыхает. Это так странно. Совершенно не похоже на то, как было в прошлый раз. Сейчас он возбуждён настолько же, но всё равно ему спокойнее, чем тогда. Может быть, потому что они не ругаются. И потому что Чан не предполагает всякую херню. Или потому что всё-таки хорошо, что они не рядом физически. — Тогда сдвинь телефон ниже. Хочу тебя видеть. Хёнджин послушно опускает руку и, не дожидаясь новой просьбы, тянет резинку штанов. У него уже стоит, низ живота сводит, хотя они даже толком не начали, и пальцы подрагивают от желания — необходимости — обхватить член, чтобы хотя бы на секунду выдохнуть. Но Хёнджин терпит. Наблюдает, как Чан на экране повторяет его движения, как съезжает камера, захватывая в фокус и его член тоже, и теперь уже хочется трогать не себя, а Чана: касаться его кожи, чувствовать его тепло, гладить плечи, пресс, ягодицы — всё, куда получится дотянуться, — и ловить ответные прикосновения. Прижаться губами к шее и считать пульс, положить ладонь на грудь и впитывать биение сердца, сесть ему на бёдра и разделять все желания на двоих. Чан скользит рукой вниз, смыкает пальцы вокруг члена. Хёнджин подстраивается под его ритм. Во рту сухо. Хёнджина от возбуждения перемалывает в пыль. — Подними футболку, — просит он. — Почему ты вообще в ней, в номере же никого. — Подумал, что тебе захочется меня раздеть. — Ну представь, что я тебя раздеваю. — Хёнджин фыркает. — Снимай уже. Чан неловко возится, пытаясь выпутаться из одежды одной рукой. Потом всё-таки убирает телефон, и несколько секунд Хёнджин любуется тёмным потолком, но, когда в кадре снова появляется Чан — его пресс, прижимающийся к животу член, ладонь, почти касающаяся его, — он не сдерживает громкий вдох. — Лучше? — Значительно. — Хёнджин кивает и ускоряет движение собственной ладони. Смазки нет, кожа почти сухая. Он сплёвывает, размазывая слюну по члену, и Чан то ли давится, то ли стонет. Хёнджин ухмыляется. — Нравится? — Очень. От слов Чана мурашки по лопаткам проносятся так быстро, что Хёнджина почти трясёт. Или его трясёт от ситуации — от дыхания Чана, от фантазий, проносящихся в голове. Он бы хотел, чтобы Чан был здесь. Или он сам рядом с Чаном. Он бы правда хотел. И когда он говорит об этом вслух, Чан только кивает, на мгновение прикрывая глаза. — Представь, что это моя рука. Хёнджину даже представлять не нужно — он именно так и чувствует. Воображение его никогда не подводит. — Тогда… Медленнее. Немного. — Хёнджин ведёт ладонью не так резко, как раньше, и стонет, когда накрывает головку. Чан, кажется, матерится. Хёнджин не уверен. Кровь шумит в ушах. — Ладно. Ещё что-нибудь? Хёнджину хочется всего и сразу — и он теряется во множестве собственных желаний и малости собственных возможностей. Ему остаётся только говорить всё, что приходит на ум. И он говорит. — Я бы хотел, чтобы ты был здесь, — повторяет он словно самое откровенное, самое постыдное признание. — Чтобы не пришлось представлять. Чтобы это правда была твоя рука. И ты бы сел сзади или мы могли бы лечь рядом, и я бы тебя поцеловал, так же, как в прошлый раз, только не остановился бы, если бы ты попросил. Потому что я так сильно хочу тебя сейчас поцеловать. Мне кажется, у меня губы горят. — Потрогай, — перебивает Чан. Хёнджин хмурится. Его рука и так скользит по члену в такт руке Чана, и что ещё он должен потрогать?.. А потом до него доходит — он прижимает пальцы к губам и, повинуясь внезапному порыву, облизывает их, сдвинув телефон так, чтобы было виднее, чувствует на подушечках собственный привкус и даже не морщится. Его ведёт. Чан, стонущий в наушники, распаляет его сильнее с каждой секундой. Полчаса назад Хёнджин и не думал, что закончит вечер так, а сейчас — готов устроить шоу для единственного, но очень благодарного зрителя. Когда он погружает пальцы в рот, Чан стонет громче. Хёнджин смотрит прямо в объектив, представляя глаза Чана, скользит пальцами то глубже, то почти вытаскивает, упирается ими в щёку, жмурится, обводит губы, оставляя влажно блестящий след. — Блядь, — выдыхает Чан. — Я тоже очень хочу сейчас быть там. Хёнджин тихо смеётся, выпуская пальцы, возвращает руку на член, едва не закатывая глаза от удовольствия. — А что ещё? — Рассказать, как я тебя хочу? — голос Чана звучит то громче, то тише, ломается и ломает Хёнджина следом. — Ты даже не представляешь. — Расскажи мне. Чан рассказывает. Хёнджин закрывает глаза, потому что этого оказывается слишком много. Чан говорит, и Хёнджин едва запоминает, что именно Чан произносит, но от каждого высказанного желания, от каждого образа, тут же возникающего в голове, от каждого собственного «я тоже» на грани стона его перетряхивает. — Я уже почти, — выдыхает он, кусая губы и открывая глаза. Чан смотрит на него так, будто ничего красивее в мире не видел, и Хенджину хочется, чтобы сейчас Чан именно таким его и видел. Красивым. Разгорячённым. Возбуждённым — из-за него. — Я тоже. Хёнджин снова жмурится, ведёт рукой быстрее, чуть задерживаясь на головке, и кончает, слыша, как Чан срывается почти до рыка. В голове шумит. Язык скользит по губам, почти царапая — Хёнджин слишком долго дышал ртом. Руке мокро. Хёнджин опускает взгляд и морщится, понимая, что заляпал футболку. Сам он снять её не догадался, думать уже было нечем, а Чан не просил. Может быть, ждал, пока Хёнджин решится. Но это всё на самом деле неважно. Он вытирает руку об футболку, сползает ниже, натягивая штаны. Чан с экрана улыбается, почти не двигаясь, и Хёнджина снова накрывает необходимостью быть к нему ближе. — Когда ты вернёшься… — начинает он тихо. Чан вскидывает бровь, прислушиваясь. — Когда ты вернёшься, ты сделаешь то, о чём сейчас говорил? С ответом Чан медлит. Если бы Хёнджина не выжало оргазмом, он бы выбесился. Потому что у Чана явно проблемы с тем, чтобы отвечать вовремя. — Если ты этого хочешь, — наконец произносит Чан, спустя пару мгновений потрескивания в наушниках. Хёнджин красноречиво смотрит на пятна на футболке и тычет языком в щёку. Чан фыркает. — Мне казалось, это достаточно даёт понять, чего я хочу. Или мне повторить? Он уже тянется пальцами к губам, но Чан смеётся и качает головой. — Ладно-ладно. Я понял. Хорошо. Когда у нас будет время — обязательно. Это не обещание в полной мере — потому что времени у них может и не быть, на носу камбэк и репетиции никуда не делись, — но и этого достаточно, чтобы изнутри затопило теплом. В эту ночь Хёнджин засыпает, успокоенный словами Чана, и тишина в голове не нарушается никакими звуками — ни когда он возвращается в общежитие, ни когда встречает Чана после аэропорта, сидя в гостиной, почти как в тот раз, после возвращения из Нью-Йорка. Чан его обнимает — крепко, но бережно, задерживает прикосновение почти на минуту, — но больше не делает ничего, только клюёт в щёку, почти неощутимо. Хёнджин вопросов не задаёт, хотя они рвутся с языка. Если их отношения вернутся на прошлый уровень, то что тогда всё это значило? Он знает, что в тот вечер легко — легче, чем нужно, — можно было представить, что они другие люди. Что нет ни ответственности, ни обязанностей, ни рамок, их сдерживающих. Он знает, но это ведь ничего не меняет. Он думал, что Чан говорил серьёзно. Чан и звучал серьёзно. Но в гостиной никого, Чанбин и Джисон ещё не вернулись и ничего не мешает поцеловаться сейчас. Хотя бы поцеловаться. Хёнджин, честное слово, о большем и не попросит. Просто не решится. Как не решается и поцеловать сам, слишком боясь, что Чан оттолкнёт. — Я сейчас поеду в компанию, — произносит тот так, будто бы ничего не происходит. — Купить что-нибудь на обратном пути? — А когда ты вернёшься? — Постараюсь не слишком поздно. — Я напишу тебе. Чан кивает и скрывается в своей комнате. Хёнджин молчит, наблюдая, как он уходит, и снова вспоминает тот вечер. Вспоминает уверенное «обязательно». Может быть, он себе надумал и Чан имел в виду только секс. Может быть, есть другие причины, о которых Хёнджину никто ничего не сказал. Он вздыхает и падает на диван. У него нет повода Чану не верить. И он верит — в то, что Чан свои обещания сдерживает. Тишина в голове заполняется знакомым шёпотом тревоги и сомнений. Снова.── ✦ ──
В глобальном смысле ничего не меняется: они по-прежнему работают, репетируют, дают концерты, готовят контент к камбэку. Вязкое, шаткое ожидание оттеняется общей занятостью, не давая провалиться в бессмысленные надежды. Хёнджин ждёт — и по-прежнему верит. Дело ведь не только в сексе. Уже не только в нём. Хёнджину казалось, что тот вечер их в какой-то степени освободил — показал, что ничего страшного не случится, если они друг другу откроются. Но Чан закрывается, будто того вечера никогда не случалось, и Хёнджин не понимает, как себя вести. Он едва ли оказывается рядом на камеру, отворачивается, если ловит взгляд Чана, почти не касается его, даже когда они стоят рядом. Ему не неловко — ему непонятно. Но спрашивать, что происходит, у Чана он не спешит. Может быть, ему нужно время. Может быть, у Чана в голове ещё больший бардак и хаос. Но Хёнджин ничем не может ему помочь. Как минимум потому что даже не знает, откуда начать. И потому что уверен, что Чан ему не расскажет. Время тянется. Хёнджин тянет себя следом почти на автомате, переживая мгновение за мгновением, пока не врезается в одно из них: отгремел последний концерт дом-тура, и теперь Хёнджин сидит на полу, привалившись спиной к кровати Чана, вертит в руках бутылку и с удовольствием чувствует, как отпускает напряжение последних дней. Остальные уже разошлись, хотя Хёнджин не помнит, когда именно. В номере тепло, или, наверное, тепло от близости Чана — руку протяни и дотронешься. Хёнджину хочется быть ещё ближе, чтобы и руку протягивать не пришлось, но он не двигается. Только поглаживает горлышко бутылки и старательно пялится в пол. Слова горчат на языке — а может, это пиво, — и Хёнджин тяжело сглатывает. Нужно уйти к себе. Какой смысл и дальше тут сидеть. Но, едва подняв взгляд, Хёнджин вжимается в кровать и заворожённо облизывается. Чан смотрит. Чан смотрит так, что тепло номера тут же обращается в удушливый жар. Хёнджин понятия не имеет, что будет делать дальше, что будет делать, если что-то пойдёт не так, но всё равно произносит: — Поцелуй меня? И Чан целует. Так, что Хёнджин чуть не роняет бутылку. Он успевает неловко отставить её в сторону, а потом обнимает Чана за шею — и всё перестаёт иметь значение. Поцелуй выходит медленным, но развязным. Чан касается губ языком, и Хёнджин приоткрывает рот, выдыхает сорванно, потому что чувствами накрывает с головой, тает от ласковых пальцев, массирующих затылок, распадается на десятки осколков от настойчивой нежности. И стонет, когда забирается к Чану на колени. Они так близко. Между ними только сбитое дыхание и поцелуи, и прикосновения, и тихий шёпот губы в губы — так, чтобы задевать друг друга на каждом слове, — и всё равно Хёнджину хочется ещё ближе. Чан вытягивает ноги. Хёнджин ёрзает, устраиваясь на его бедре, и, когда прижимается к плотным мышцам теснее, стонет громче. Он тянет Чана к себе, требовательно подставляет шею, надеясь, что Чан догадается, чего он хочет. Он не уверен, что сумеет произнести вслух. Потому что его ведёт и мысли путаются, и он знает, что дело не в алкоголе. Дело в Чане. Блядь, дело всегда было в Чане. — Нам нельзя, — произносит тот. Хёнджин жмурится и кивает, по-прежнему Чана не отпуская. Каждый звук он ощущает кожей, и от мурашек сводит лопатки, а от возбуждения — низ живота. — Я знаю, — выпаливает он. Знание ничего не меняет. И не уменьшает его желаний. — Но хоть где-нибудь. Где угодно. — Он просит, и ему даже не стыдно. — Я хочу завтра знать, что мне не приснилось. — А что, тебе часто такое снится? — фыркает Чан. Хёнджин вместо объяснений затыкает его поцелуем, хватая за шею так, что должно быть больно от впившихся в кожу ногтей. Чан гладит его по спине, проскальзывает ладонями под футболку, ведёт кончиками пальцев вдоль позвоночника. Хёнджин выгибается навстречу, резко двигает бёдрами, притираясь плотнее, кусает губы Чана, нисколько себя уже не контролируя. Если Чану и больно, то он никак этого не показывает — и не отталкивает. И Хёнджину, честно, большего и не нужно. Когда руки Чана оказываются на ягодицах, забираясь под джинсы, Хёнджин отрывается от него и утыкается лбом в плечо, тяжело дыша. Колени болят от жёсткого пола. Хёнджин переступает, наклоняясь вперёд. Чан сжимает ладони, втискивает его в себя так, что Хёнджин почти падает, и тихо смеётся. Как он может оставаться таким спокойным, будто его не распирает от того же всепоглощающего желания? Хёнджин же чувствует — в жадности касаний, в резкости поцелуев, в частоте дыхания. В пульсации его члена, прижимающегося к бедру. Хёнджин первым тянется к его ширинке. Возится с ней непослушными пальцами, обхватывает головку, как только наконец справляется. Чан отстраняется на секунду, приподнимаясь, стаскивает штаны ниже — и Хёнджин скользит по члену ладонью, вспоминает всё, о чём думал в прошлый раз, и запоминает новые ощущения. Тепло кожи, рельеф венок, влажность выступившей смазки. Если бы у них было больше времени — если бы это был не первый раз — он бы сполз с колен и взял в рот, не слушая, что там Чан говорит. Накрыл бы член губами, обвёл бы языком, прикрывая глаза от удовольствия, позволил бы Чану схватить себя за волосы и направлять, вести, подсказывать — делать ему так хорошо, как только получится. Но Чан цепляет его за подбородок пальцами, вынуждая поднять взгляд, и, когда Хёнджин уже ждёт вопроса, дурацкого, ненужного: «Ты точно не против?», Чан просто целует и стонет, стоит Хёнджину коснуться головки большим пальцем. Его самого они раздевают вместе, сбиваясь и путаясь, постоянно, бесконечно целуясь, будто оторваться друг от друга невозможно. Хёнджину и правда невозможно. Сейчас, когда Чан не отталкивает, когда он рядом, а не смотрит на него с экрана телефона, Хёнджин намерен взять всё. Пусть это будет просто дрочка — но с Чаном. И этого уже много. Он прижимается ближе, тычется головкой в член Чана, потому что бёдра дрожат и он весь, кажется, дрожит. И мир перед глазами плывёт, размываясь по краям. В фокусе остаётся только Чан: его взгляд, его искусанные губы, его шея с бьющейся жилкой. Хёнджин припадает к ней, словно путник, мучимый жаждой, и наслаждается, впитывает стоны Чана, отдающиеся вибрацией в горле, словно самую свежую родниковую воду. Обводит языком кадык, вылизывает кожу так, будто нет ничего важнее, и от того, как Чан вздрагивает, от того, как держится за Хёнджина, боясь отпустить, внутри всё плавится в тягучее, обжигающее — выжигающее всё остальное. Чан обхватывает их обоих, позволяет Хёнджину толкаться в неплотное кольцо пальцев в собственном ритме, сцеловывает стоны, с каждой секундой всё больше похожие на всхлипы, — и это в сотню, в тысячу раз лучше, чем всё, что Хёнджин себе представлял. Чан здесь. Трогает, касается, подставляется под руки и губы Хёнджина. Это не то, о чём они говорили, но как можно просить о большем, когда и от этого разбирает, растаскивает на атомы? Как можно просить о большем, когда буквы рассыпаются по языку, не успевая собраться в слова? Как можно просить о большем, когда единственное, чего сейчас хочется, — чтобы Чан не останавливался. Никогда. Ни за что. Пусть за окном наступит апокалипсис, пусть кто-нибудь долбится в дверь. Хёнджин его не отпустит. И с Чаном они, похоже, думают в одну сторону — потому что тот оттягивает ворот футболки Хёнджина, смыкает губы чуть ниже ключицы и втягивает кожу в рот. Хёнджин не стонет. Хёнджин почти кричит. Накрывает ладонь Чана своей, вынуждает двигаться быстрее, чаще, резче. Он просто больше не может. Ему кажется, что его сейчас разорвёт. Он взорвётся — оргазмом, чувствами, неуместными признаниями. И Чана засосёт в этот водоворот, затянет на глубину. Хёнджин его не отпустит. Он цепляется за плечо Чана жадно и жёстко. Ведёт рукой выше, вплетает пальцы в волосы, сжимая у корней. Чан громко выдыхает, ругается сквозь зубы, и Хёнджин сжимает ещё раз, сильнее, острее, притискивается ближе, мелко-мелко вскидывает бёдра — и кончает, когда Чан стискивает кулак. Перед глазами почти темнеет. Кровь стучит в ушах, разносится пульсацией по всему телу. Чан выжимает его досуха, пока удовольствие не подбирается к тонкой грани дискомфорта, и только когда Хёнджин заменяет его руку своей, кончает тоже, поймав губы Хёнджина в поцелуй. Мир вокруг выстраивается медленно. Собирается, как мозаика, деталь за деталью. Ощущение жёсткого пола под коленями. Кровать за спиной Чана, до которой они так и не добрались. Гул кондиционера над головой. Мягкий, тёплый свет ламп. Бутылка у тумбы, которую они чудом не задели. Чан, откинувшийся на матрас и довольно закрывший глаза. Хёнджин гладит его по щеке чистыми пальцами пару секунд, а потом ложится на его плечо и выдыхает, такой же сытый и почти до безумия счастливый. — Скажи мне, — тихо произносит он. Чан не отзывается, но по тому, как напрягаются его мышцы, Хёнджин понимает: слушает. — Это ведь что-то значило? Он тут же корит себя за вопрос. Ждёт, что Чан опять скажет извечное «всё сложно» или «не сейчас», или «ещё не время». Или придумает что-нибудь ещё, такое же нелепое и безликое. Но Чан массирует его затылок — вдоль позвоночника стекают мурашки — и выдыхает: — Ты этого хочешь? Учитывая всё. Хёнджин трётся щекой о его плечо, кивая. Затем, понимая, что этого мало, отстраняется и кивает уже под пристальным взглядом Чана. — Если мои действия тебя не убеждают, то вот тебе слова: да. Да, хочу. Что тебя останавливает? — Тебе перечислить по пунктам? Хёнджин морщится и поджимает губы. — Мне без логики. Ты сам хочешь? А то хотелось бы, знаешь, взаимности. Не надо делать что-то чисто ради меня. — В прошлый раз, если ты не помнишь, я сам тебе позвонил. И в студии тоже я… — Чан осекается, будто, если договорит, обидит. Хёнджин кивает и улыбается, осторожно и неуверенно. — В общем, в студии тоже я. — А до этого — я. Один-один, получается. Чан сначала хмурится, а потом смеётся, громко, открыто, искренне, и Хёнджин смеётся вместе с ним. Напряжение, успевшее осесть внутри, рассеивается, оставляя только лёгкость и радость. — Хорошо. Давай попробуем. Но это никак не должно отразиться на работе. Хёнджин деланно грустно вздыхает. — Иногда мне кажется, что ты всё-таки считаешь меня просто безнадёжно тупым. Чан пожимает плечами. — Паборача, — и смеётся снова. Хёнджин целует его, зная, что теперь можно, и Чан не отталкивает. И о большем просить не хочется.── ✦ ──
Хёнджин ворочается уже полчаса, борясь с желанием разблокировать телефон и продолжить читать то, что о нём пишут в очередной раз. Это глупо. Непродуктивно. Даже деструктивно. Но противный интерес грызёт изнутри, впивается зубами в рёбра, и Хёнджин со вздохом прикладывает палец к сканеру отпечатков и скользит взглядом по твитам. Воронка негатива затягивает, топит с головой, красит мир вокруг в чёрную, беспросветную тьму, и Хёнджин хмурится всё сильнее, злится всё сильнее — а потом телефон отбирают. — Ты опять, — сонно ворчит Чан. Это то редкое утро, когда они просыпаются в одной постели. И Хёнджин правда не хотел его портить вот этим вот всем, но… Некоторые вещи он контролировать не в силах. И раздражение, дурацкое, ядовитое, вырывается наружу тихим: — Точно. Забыл. Это же никого не волнует. Чан смеривает его пристальным взглядом. Хмурится. Пару мгновений листает написанное — и как только умудрился не заблокировать экран? — и убирает телефон на тумбу. — Дать бы тебе по губам, — устало вздыхает он. Вместо интереса в рёбра вонзается вина. Хёнджин не хотел. Они могли бы проснуться и лежать, обнявшись, пока не надоест. А теперь Хёнджин бесится из-за себя же — из-за того, что сорвался на Чана. На Чана, который этого не заслуживает. — Меня волнует. Хёнджин удивлённо моргает, подбирая слова. — Что, даже придурком не обзовёшь? — Да ты и без меня справишься. Ха. Иногда то, насколько Чан прав, злит больше прочего. — Сколько времени? — Семь. Чан трёт глаза и ворочается, подбивая подушку. — Спи. — А потом что? — А потом я заблокирую тебе твиттер. Поставлю родительский контроль, и хер тебе, а не хейт-твиты. Хёнджин фыркает. То, как Чан реагирует, его ужасно веселит. Или это нервное. — А если серьёзно, — продолжает Чан, — меня правда волнует. Не изводи себя. Хёнджин кивает и накрывается одеялом с головой, чтобы не было заметно его горящие уши. Чан кладёт ладонь ему на поясницу — и это касание, словно щит, заслоняет его от тревоги и сомнений. Хёнджин верит — Чану. В Чана. В них. И засыпает, прижавшись к его боку, зная, что через пару часов эта вера никуда не исчезнет.