I
Их везли словно дрова в закрытых товарных вагонах, набив так плотно, что даже сесть на холодный пол и вытянуть ноги не получалось. Повезло, что на дворе стояла ранняя весна, а в поезде хоть и было зябко, но зубы друг о друга не бились. Из шталага после распределения поезд шел в Силезию. В пути они пробыли двое суток с редкими остановками. Из вагонов никого не выпускали. Еду им кидали как собакам, и если достался кусок хлеба, то радуйся и не щелкай клювом. Вонь стояла кошмарная: мочились кто под себя, кто в щели между досками. Половину пути контуженых тошнило, вторую бы тоже тошнило, да было уже нечем. И если раненых вначале старались оберегать, то под конец всем стало плевать, тут бы свою шкуру спасти, чтобы тревожится о ком-то, так что на стоны и невнятные призывы о помощи просто не реагировали. В вагоне, в который попал Альбус, едва ли кто-то свободно изъяснялся на английском. В первый день он старался ходить за совсем уж ослабевшими, делился питьем и остатками скудной провизии, но вскоре и сам настолько ослабел, что, привалившись к ледяному боку грохочущего состава, в безмолвии смежил веки. Голова продолжала изредка вспыхивать болью; его мутило, но выворачивать пустой желудок было нечем. Хорошо, хоть слух вернулся полностью. Поезд громыхнул, задрожал, как усталое животное, и остановился. Зарявкали немецкие окрики, двери вагонов загрохотали несмазанными засовами. Альбус приоткрыл слезящиеся глаза, дернулся, пытаясь заслониться от солнечного света, но получил тычок в спину от взлетевшего на подножку солдата и едва не свалился прямо в дорожную пыль. Казенный ватник, содранный должно быть с трупа, тряпкой висел на исхудавшем теле. Пуговицы были вырваны с корнем, на их месте болтались пеньки обуревших ниток. В единственном кармане на груди шуршала распределительная бумага. Альбус прижал бумагу ладонью словно та могла вспорхнуть как бабочка и улететь на волю, а его оставить здесь, гнить без права на кусок хлеба. От мысли этой он заморгал часто-часто, озираясь по сторонам. Солдаты в шинелях цвета фельдграу разводили новоприбывших по группам, прикрикивая на тех, кто, по их мнению, слишком уж мешкал. Альбус попытался было шагнуть к одной из групп, но его оттеснили, грубовато ткнув прикладом Шмайссера в плечо. — Warte, bis du dran bist, Schwein! — рявкнул на него молодой немчик в криво сидящей на белесых волосах фуражке. Альбус быстро закивал, опуская голову и шепча безвольное: — Ich hab's, ich hab's, es tut mir leid. Полтора месяца в лазарете научили его следить за языком. Ждать пришлось долго: распределение длилось больше часа. Все это время охрана бегала вокруг, сбивая людей в тесную кучу словно безвольный скот на выпасе, награждая тяжелыми тумаками то одного, то второго. Альбус, втиснутый в плотно сгрудившуюся, дрожащую кто от голода, кто от страха толпу, смотрел прямо перед собой — на спину впереди стоящего, и молился только о том, чтобы это поскорее кончилось. Вряд ли позволят отдохнуть, но хотя бы переведет дух, отдаляясь от мыслей о неизвестности, что уже было чудом. Наконец ворота распахнулись. Пулеметчики замерли на своих постах, наставив ружейные дула на новоприбывших, готовые в случае чего подстрелить нацеленных бежать смельчаков. Но бежать никто и не думал. Люди повинным стадом всосались внутрь — каждый со своей группой. Альбус шел в числе последних, низко опустив голову. Еще час с лишним заняло распределение. Обмен бумажки-бабочки на личную карточку и крохотный металлический жетончик, с выбитым на нем номером. Альбусу достался пятьсот восемьдесят пятый, то ли счастливый, то ли не очень, раз уж снова пылился в коробке, но отлит явно был не вчера. Дамблдор украдкой вытер перепачканную в чернилах ладонь о ватник — все равно заберут и выдадут форму, и прошел дальше, как по конвейерной ленте, подталкиваемый в плечо новым смертником. Здесь, в трудовом лагере, все было по-другому. Попав в немецкий плен с передовой под Арденнами, Альбус полтора месяца провалялся в лазарете с контузией. Лечить его не лечили, но хотя бы дали отлежаться. Пристрелить сразу тоже не решились, пока не были установлены его личность и звание. Альбус Дамблдор оказался настоящим счастливчиком: не просто пошел на поправку, но зачем-то оказался нужен нацистам. Впрочем, квалифицированные медицинские кадры требовались всем, а иногда и посильнее, чем пушечное мясо. Первое время, более-менее оправившись после контузии, Альбус пытался рыпаться, но ему быстро показали, что такое смирение. Ходить кровью мало кому понравится, а вернувшиеся после побоев головные боли не добавляли сил. Он сильно ослаб: паек в шталаге для таких, как он, выделялся минимальный, чтобы дух не покинул тело. Его распределение стало вторым чудом. Сначала Альбуса хотели направить на запад — в гетто для военнопленных, откуда, по словам местных, дороги назад не было. Дамблдор почти смирился с ходкой в один конец, утешая себя тем, что хотя бы будет вместе со своими дивизионными, но накануне отъезда вдруг прибыла радиограмма и листок с нарядом ему спешно заменили. В трудовом лагере шансов выжить было значительно больше, но Альбус ощутил странное разочарование, узнав, что его переводят. Скорее всего, то была вина недоедания и болезни, но им овладела апатия. Дамблдор и дома в мирное время страдал от приступов меланхолии, но в плену его психическое состояние заметно ухудшилось. И вот он здесь, в числе выживших. Альбус не слишком верил в судьбу и в удачу, но привык не бояться смерти. За семь месяцев в военном госпитале он на всякое насмотрелся. Это не на гражданке толстосумов оперировать. На передовой по большей части важны были лишь скорость и реакция. В лазарет сталкивали всех, и уже медики решали, кого тащить с того света, а кого оставить умирать. Принимать тяжелые решения приходилось ежечасно, и Альбус научился относиться к чужим страданиям через призму отстраненности. Иначе было не выжить. Иногда в нем просыпалось что-то — болезненное, напряженное, рвущееся наружу, — но с каждым днем оно звучало все реже и тише. И заглушить внутреннее томление не составляло большого труда. Их вышли встречать из административного корпуса — такие же заключенные, как ни сами, но первое, что бросилось Альбусу в глаза, это их вид. Никто из местных не выглядел истощенным и сломленным. Группа людей, хоть и держалась обособленно, но стояла прямо, глядя на новоприбывших с затаенным интересом. Пятеро мужчин и две женщины, одетые и обутые по погоде, с цветными нашивками на рукавах. Альбус близоруко сощурился, заметив на запястье одного простенькие железные часы. Неужели им оставили личные вещи? — с отупелым недоумением подумал он. У Дамблдора все отняли и, конечно, не подумали вернуть назад. Часы, подаренные отцом, было жаль. Крестика и портсигара тоже, но не слишком. Этапных было чуть больше сотни. Их построили у плаца в неровные шеренги и оставили ждать. Вперед вышел высокий широкоплечий мужчина с копной черных непослушных волос. Он заговорил на чистом английском и Альбус облегченно выдохнул, вскидывая голову. — Меня зовут Генри, и я помощник начальника административной части. Кто из вас меня понимает, поднимите руку. Вверх взметнулось от силы двадцать рук. Генри нахмурился, кивнул и сделал приглашающий жест, подзывая одну из девушек. Видимо, та была здесь за переводчицу. Девушка громко повторила вопрос на польском, французском, немецком и, кажется, идише. На этот раз к небу подлетело гораздо больше ладоней. Альбус и сам неплохо изъяснялся на немецком и французском, но говорить на родном языке все же было проще и неимоверно приятней. Все то время, что Генри и его переводчица объясняли лагерные правила и говорили о распределении по трудовым командам, Альбус не спускал с них взгляда. Мужчина, судя по выговору, был британцем. Хотя породистое скуластое лицо и оливковая, густо покрытая загаром, кожа порождали мысли о южной крови. Девушка чем-то неуловимо напоминала Ариану. Из-под плотно подвязанного платка выбивались золотистые кудряшки; личико было тонкое, с чуть вздернутым носом, широким, должно быть, улыбчивым ртом. Голос у нее был звонкий и высокий, в противовес низкому, раскатистому баритону Генри. — Это понятно? — спросил он и девушка повторила вопрос. — Отвечать строем! Люди гаркнули так оглушительно, что Альбусу заломило виски. — Отлично. Тогда всем на дезинфекцию и в «раковины»! — громко воскликнул Генри, сбегая с плаца. Охрана осталась стоять, абсолютно не заинтересованная поднявшимся гулом голосов. Альбус нахмурился, не слишком понимая, как себя вести. Здешние порядки после строгого шталага, управляемого исключительно эсэсовцами, казались ему диковатыми, он успел привыкнуть к неусыпному контролю со стороны немцев и постоянно ждал подвоха. Раковинами называли здесь общие душевые: отдельно стоящий на окраине лагеря бетонный барак, с одной стороны оснащенный дырками в полу под туалеты, с другой — ржавыми водяными лейками. Вода была холодной, но возможность смыть с себя многодневную грязь пересилила страх подхватить пневмонию. Альбус, выстукивая зубами топкую дробь, вымылся и поспешил завернуться в выданные вещи. Белье, лагерная куртка с нашивкой и штаны, сшитые из грубой серой ткани, были чистыми и даже слегка пахли содой. Альбус с тихим удовольствие вдохнул успевший стать непривычный запах и натянул вещи на влажное, задубевшее тело. После помывки всем грозило распределение по трудовым командам. Подгоняемый ленивой охраной, Альбус вернулся на плац и подошел к стоящей в отдалении женщине в серой немецкой форме, вокруг которой уже сгрудилась толпа. У женщины в руках был список. Она находила нужную фамилию, номер, делала пометку в графе, а после направляла этапного к бригадирам. Когда очередь дошла до Альбуса, женщина вдруг осеклась, вскинула голову и взглянула на него пронзительно-зелеными глазами. — Альбус Дамблдор? — неожиданно на чистом английском, но с легким акцентом спросила она. Альбус кивнул, отмечая, что выговор у нее не немецкий, а с едва заметно грассирующей «р». — Вы служили военным медиком? Хирург? Альбус снова кивнул, внутренне холодея. Неужели, его распределили сюда по ошибке и теперь отошлют с первым же поездом?.. Мысль о том, что совсем недавно он был бы рад такому исходу, всколыхнулась и затухла, погребённая под волной усиливающейся паники. — У меня на вас уже подписана бумага, — произнесла она, дописывая что-то в формуляре. — Пойдете помогать в лазарете. Кройцвальд вас проводит. Женщина резко взмахнула рукой, и к Альбусу шагнул один из охранников. — Фрау Розье, кто-то еще остался? — спросил он. — Нет. Можешь вести этих, больше медиков нет, — ответила женщина, возвращаясь к списку. Охранник подтолкнул замешкавшегося Альбуса в плечо, но без особой злобы. Дамблдор шагнул к крохотной кучке потеряно озирающихся по сторонам людей. Их было трое: невысокая молодая женщина с одутловатым лицом, смуглый до черноты костистый парень с живыми искристо-синим глазами и кряжистый, но худой до изнеможения старик с полностью лысой головой, но темной, лишь слегка начавшей сидеть, курчавой бородкой. Но лагерным правилам бороду носить запрещалось всем, не только евреям, но и бриться часто было нечем, и Альбус несколько раз становился свидетелем того, как нацисты просто обжигали заключенным лица над горелкой. Охранник с неодобрением покосился на старика, но ничего не сказал. — За мной! — буркнул он, зашагав в сторону сторожевой вышки. При их появлении пулеметчики подскочили на ноги, но за оружие никто не схватился. Один из охранников бросил что-то неразборчивое вслед Кройцвальда, а тот ответил ему злой усмешкой, но шаг не замедлил. Узкие воротца распахнулись, пропуская их на огороженную территорию. В спину старику прилетел огрызок яблока, оставляя влажный след на свежей форме, но тот лишь покачнулся, продолжив шагать. — Это территория крематория, — возвестил их Кройцвальд, — Здесь же лазарет. Будете работать. Альбус заметил, как схмурилось лицо единственной женщины в их компании. Пухлые, искусанные губы поджались, дрогнув. Не понимает, осознал Дамблдор, она не говорит по-немецки. Он обогнул смуглого и шагнул к женщине, незаметно касаясь рукава ее робы. — Крематорий и лазарет, — попробовал он по-английски. — Лазарет и крематорий, — повторил он на французском и заметил узнавание на чужом лице. Альбус слабо улыбнулся в ответ на почти детскую радость, зажегшуюся в чужих глазах, и добавил: — Нас ведут работать. Вы санитарка?.. Болезненный тычок едва не сбил его с ног. Альбус испуганно вскинулся и уставился на Кройцвальд, занесшего кулак, чтобы ударить снова. — Она не понимает! И ей страшно. Простите, я… просто хотел объяснить, — суматошно выдохнул он. Охранник медленно опустил руку, переводя взгляд с Альбуса на закостеневшую в испуге женщину. — А… Француженка? — вдруг ухмыльнулся он, окидывая ее сальным взглядом, — А мне говорили, что все французские суки — красавицы, как на подбор. Врали, сволочи. Ладно, толмач, можете болтать, я сегодня добрый. Мне бабские истерики не нужны, герр Гриндевальд этого не любит… Альбус перевел дух и осторожно приблизился. Женщина смотрела на него с испугом и затаенной на дне зрачков надеждой. — Все в порядке, он разрешил нам общаться, — произнес Дамблдор негромко, — Я Альбус. Как ваше имя? — Поппи, Поппи Помфри, — голос у нее оказался низкий и бархатный, притушенный глубоко сидящим в глотке страхом. — Спасибо вам. Я ужасно испугалась, когда эта жуткая девица… Смуглый вдруг цыкнул на них, яростно сверкнув глазами и на чистом французском произнес: — Заткнулись на хрен! Нашли, когда языками трепать. Альбус уткнулся взглядом ему в спину прямо промеж лопаток. На рукаве чужой робы ярилась красная нашивка — метка политзаключенного. Дамблдор со странной не свойственной для себя злобой подумал, что должно быть, этого посадили за дело. Лагерный лазарет располагался на огороженной территории и попасть сюда можно было лишь минуя пост охраны. Большой, крепко сложенный из закопченных бревен барак со скатчатой крышей. В отдалении возвышались стены каменного строения. Когда-то камень этот был светлый, но сейчас выглядел так, словно его долго палили зажигалкой. Из трубы поднималась тонкая нитка дыма. Узкие окна были плотно зашторены. Крематорий, со странным равнодушием осознал Альбус, последнее пристанище здешних мучеников. Дамблдор опустил взгляд себе под ноги, мазнул носком расхлябанного ботинка по тропинке, поднимая облачко суховатой пыли. То, что он сначала принял за песок, оказалось слежавшимся пеплом. Они буквально ступали по трупам. Альбуса передернуло, и он отвел глаза, наткнувшись на вытянувшееся лицо побледневшей Поппи. Видимо, их головы занимали похожие мысли. Охраны в этой части лагеря было гораздо меньше: половина шахматных башенок пустовала. Даже за зениткой никого не оказалось. Альбус нахмурился было, а после невесело усмехнулся: вряд ли из лазарета кто-то мог сбежать дальше каменных стен крематория. Их вышли встречать двое: хлесткий, как обструганный прут, мужчина в белом халате и с абсолютно неуместной широкой улыбкой на скуластом лице и молодой юноша, не старше девятнадцати, с безрадостными черными, как окатыши оникса, глазами. Юноша был высок, но так сильно сутулил плечи, что живо напомнил Альбусу грифа-падальщика, скорбно сложившего крылья. — Герр Аннербах, принимайте новеньких, — ухмыльнулся Кройцвальд, без интереса махнув рукой в сторону их нестройной компании. Аннербах шагнул навстречу, улыбаясь еще шире. Его светлые гладко зализанные на прямой пробор волосы, каменно поблескивали в свете умирающего солнца. Альбус разглядывал его из-под ресниц. Худой, но не истощенный, в дорогой, явно пошитой на заказ накрахмаленной рубашке и теплых шерстяных штанах под медицинским халатом: не заключённый, но врач. Да и само обращение… — О, заждались, заждались. Кадров, признаться, не хватает, — герр Аннербах достал из кармана халата список и синий химический карандаш и громко возвестил: — Герман Тицхен? Вы, молодой человек? Отлично, отлично. Сказано, что вы сын аптекаря… В лекарствах разбираетесь? Но вряд ли когда лечили что-то серьезнее чирьев. Что ж, такие тоже нужны, — мужчина что-то быстро надписал на бумажке и повернулся к старику, — А вы, должно быть, Йозеф Кохен. О, светило медицинских наук! Очень приятно с вами познакомиться, пусть и при таких, ха-ха, безрадостных обстоятельствах… Альбус повернул голову, вглядываясь в старика. Работами Кохена Альбус и сам зачитывался на первых курсах мед школы. Его методы «сортировки раненых» и классификация преемственности медицинского состава, разработанные в Первую Мировую, сильно облегчили жизнь военно-полевым медикам. Йозеф Кохен прошел войну и одним из первых вывел принципы оказания неотложной помощи при травмах головы и обильных полостных кровотечений в условиях боевых действий, чем спас немало жизней. За ним числилось множество премии и наград. И вот он здесь, стоит рядом с Альбусом в нацистском лагере смерти. На лестные увещевания Кохен не повел и бровью. Он смотрел куда-то сквозь герра Аннербаха и почти не моргал. Взгляд был темен и подернут глубинной тоской смирившегося со своей участью человека. Аннербах ничуть не смутился, не получив ответа. Он повернулся к Поппи и широко улыбнулся. — Уважаемая… — начал было, но Альбус бездумно его перебил. — Она не понимает по-немецки, — произнес он и осекся, хмурясь. Герр Аннербах взглянул на него, чуть щуря светлые, словно отлитые из горного хрусталя, глаза. — Ах, Альбус Дамблдор, о вас я тоже наслышан. Гений, успевший в свои двадцать три поработать над классификацией кровяных геномов. Эта ваша работа о свертываемости крови удостоилась премии Британской медицинской Академии? — протянул он. Дамблдор скупо кивнул: говорить о своих достижениях здесь, где каждый вздох мог стать последним, не хотелось. Да и какие достижения, скажите на милость? Он всего лишь работал под началом великих умов, оказавшись в нужном месте в нужное время. К тому же, было это почти десять лет назад и с тех пор столько всего произошло. — Что ж, это славно, что хотя бы с вами я могу поговорить на родном языке. У вас почти нет акцента. Где вы учили немецкий? — спросил Аннербах, протягивая Альбусу руку как старому знакомому. Дамблдор уставился на его ладонь как на ядовитую змею, но после паузы пожал сухие, прохладные пальцы. — Нашими соседями были немецкие иммигранты, я рос рядом с их детьми, — ответил он, искоса поглядывая на Поппи. — Необычайно чистый выговор для того, у кого нет германских корней! — похвалил герр Аннербах и со снисходительной улыбкой взглянул на Поппи. — Объясните ей все, будьте добры. Ах, да, совсем забыл познакомить вас с моим ассистентом! Криденс, подойди, мой мальчик. Альбус успел забыть о человеке-грифе, замершем под навесом крыльца. Юноша тоже, казалось, полностью забыл о происходящем и вздрогнул, когда герр Аннербах поманил его ладонью. Осторожно приблизился, поглядывая на этапированных из-под неровно обрезанной смоляной челки. Взгляд у него был не птичий, но звериный, словно у затравленной лисицы. Альбусу на мгновение стало его жаль. Нашивка политзаключенного не оставляла мальчишке и шанса. — Это Криденс. Пока вы не освоитесь, он будет вашим бригадиром. Он тут давно, верно, Криденс? И все вокруг знает. Разъясни им правила и назначь смены, будь так добр, мальчик. Криденс сжался под взглядом Аннербах, пытаясь втянуть голову в плечи. Вздрогнул от ладони, опустившейся на плечо, словно та причиняла ему физическую боль. Альбус легко угадал в выражении его глаз и страх, и затравленную ненависть, и боль. Мысль о том, что делали с этим мальчиком, всколыхнула в сознании волну жалости и неожиданной сильной привязанности. — Я-я… Пойдемте за мной, — пробормотал Криденс, мягко выворачиваясь из-под чужой ладони и отступая к входу в лазаретный блок. Аннербах проводил его насмешливым взглядом, потирая руки. — Да-да, идите. А мне пора. Рад был повидаться, господа и дама, — он отвесил Поппи издевательский поклон и, прихватив заскучавшего Кройцвальд под руку, повел к воротам, ведущим в основную часть лагеря. Альбус незаметно огляделся из-под ресниц. Часовые курили на посту, негромко переговариваясь. До слуха Дамблдора не долетали даже обрывки их разговоров. До ближайшей ограждающей лагерь стены было метров пятьсот. Альбус и не думал о побеге, просто анализировал планировку. Вздрогнул, когда Поппи коснулась его локтя. — Что он сказал, переведите, пожалуйста? — смущенно попросила она. Альбус с удовольствием исполнил просьбу. — Так вы санитарка, Поппи, верно? — добавил он от себя, смягчая вопрос дежурной улыбкой. Женщина глянула на его с искренним возмущением, резко контрастирующим с до того потерянным взглядом. Мягкие, простоватые черты лица заострились, выдавая внутреннее чувство и на мгновение делая ее почти хорошенькой. — Что вы, месье! Я дипломированный инфекционист. Как вам вообще в голову такое пришло? Альбус удивленно хлопнул глазами, чувствуя, как против воли заливается краской. Он рассыпался в извинениях, винясь во всех смертных и не унимался, пока Поппи тихонько не рассмеялась в ответ на его прочувствованную речь. — Полно вам, месье. Я понимаю, мало где в наше время можно встретить женщину с хорошим образованием. Да и просто с образованием, если подумать. К тому же, в таких… — она замолчала, прикусив губу. Альбус помедлили, потом осторожно обнял ее за плечи, ведя к лазарету. — Не переживайте, милая Поппи, кажется здесь не так уж плохо, как могло бы быть, — тихо сказал он, не слишком веря в собственные слова.II
Гораздо позже, лежа на нарах в бараке, и глядя на пляшущие по стенам тени от деревьев, Альбус размышлял над прошедшим днем. С неохотой признав, что все действительно оказалось не так уж плохо, он закрыл глаза, восстанавливая в памяти сбивчивые рассказы Криденса о лагерной жизни. Лазарет, к вящему удивлению, оказался полностью укомплектован, а пациентов было не так уж много. Вернее, конечно, много, но не чересчур. Альбус, насмотревшись на ужасы войны, готовился к иному. Он слышал много рассказов о лагерях смерти и это были не радужные сказки, в которых непременно хотелось оказаться. И про малые лагеря, где больных и истощенных бросали прямо на голом полу в бараках, он тоже слышал. Здесь все было по-другому. Да, это была тюрьма, уродливое и скотское возношение сильного над слабым, но к этому можно было приспособиться. Человек — странное существо, он ко всему привыкает, дай только время. Когда Альбус, оставшись с Криденсом наедине, стал выспрашивать про высшее руководство, мальчишка потупился и принялся отвечать односложно, явно нехотя, но кое-что Дамблдор все же смог разведать. Всем здесь заправлял оберштурмбаннфюрер Гриндевальд, но заключенные видели его скорее в качестве исключения. Визиты Гриндевальда на общую территорию не сулили ничего хорошего. В основном быт лежал на плечах самих лагерников, и они неплохо с ним справлялись. Охрана, конечно, была исключительно немецкая, но бригадиры и старосты имели весьма широкие полномочия, и вольны были сами назначать людей на работу или освобождать от нее. Тунеядцев в лагере не любили, впрочем, их везде не любили. Альбус не собирался отлынивать от работы, особенно от той, в которой разбирался и которая давала ему шанс ненадолго отвлечься от собственной нелегкой доли. В нем с детства зиждилось сродство помогать слабым и немощным, быть может, именно поэтому он выбрал своей стезей медицину. — Еду получаем каждое утро, и ее нужно растянуть на день, вечером снова дадут, но меньше, — негромко говорил Криденс, перебирая склянки. Альбус, поставленный при нем отмечать заканчивающиеся медикаменты, следил за его цепкими паучьими пальцами, рассеянно крутя в руке карандаш. — Пайка скудная, но жить можно, особенно если привыкнуть. В основном картошка и хлеб, но иногда дают разваренное мясо. Сало, опять же, и перетопленный свиной жир… Альбус жадно слушал, коротко кивая, не забывая записывать сквозь монотонную речь: заказать лизола, карболки и марганца, бинтов, ваты и стальных зажимов. Криденс хмурился все сильнее, пересчитывая оставшиеся баночки. — Куда же? Было же еще, я точно помню, — забывшись, забормотал он и полез в дальний шкаф, выгребая ящики. Альбус отложил список, подошел помочь, но Криденс, будто опомнившись, резко вскочил на ноги, бледнея. — Н-нет, нет, не было. Я перепутал должно быть… На лицо его набежала тень, отражаясь паникой в глазах. Дамблдор потянулся навстречу этому проблеску — успокоить, — но Криденс шарахнулся от его руки, вжимаясь в стену между шкафом и окном. — Прости, — тихо произнес Альбус, — я не хотел тебя пугать. Прости. Криденс закрыл лицо ладонями, шумно задышал, возвращая себе подобие спокойствия. Больше на откровения его не тянуло. Оставшийся вечер они перебирали лекарства, отвлекаясь лишь по нуждам пациентов. Больных было сорок восемь человек. К ним добавились те, что приехали поездом, и стало их шестьдесят семь. — И это еще много, — заметил Криденс рассеянно. — Недавно в шахтах случился обвал и пострадавших, кого сумели достать, привезли сюда. А так руководство обычно следит, чтобы не вшивели слишком и тифом не болели. Даже мойки раз в неделю устраивает. Альбус подивился уже тому, что нацисты кого-то вынимали из-под завалов. Видимо, рабочая сила здесь ценилась выше, чем он мог предположить. Дамблдор осторожно заворочался, боясь разбудить спящего соседа. Бараки были узкие и темные, нары — неудобные и твердые, едва накрытые лежалой соломой или дырявыми матрасами совсем потерявшими вид и форму, но здесь хотя бы не сквозило. Его отправили на ночевку к бригаде номер двадцать два. В лазарете на ночь могли оставаться лишь дежурный и начальник госпиталя. Впрочем, герр Аннербах предпочитал проводить ночи в своих меблированных апартаментах на «фрицевской» территории. Он служил в СС в звании шарфюрер, но предпочитал зваться доктором Аннербахом и улыбаться всем и каждому так, словно тот родился на свет его первенцем. Криденс каждый раз хмурился при упоминании его имени, и Альбус предпочел его не тревожить, переводя тему на лагерный уклад. К ночи голова так кипела от новой информации, которую Альбус бы не в состоянии усвоить в полной мере, что, получив от дневального вечернюю пайку, он быстро умял еду и отправился спать. Думал, что заснет, едва голова коснется доски, служившей здесь подобием подушки, а получилось по-другому: ворочался, вызывая недовольное бурчание соседей на неспокойную новую кровь, и все пытался уложить в мыслях то, что услышал днем. От тяжести рваных дум Альбуса принялся набрасывать в голове план лагеря. Несмотря на фотографическую память, он вскоре запутался, в какой именно части располагался дом начальника, а в какой коменданта. Если первый был в отдалении, то второй — ближе к хозяйственным пристройкам? Альбус нахмурился и вновь заворочался, получил тычок острым коленом в бок от соседа и затих, сложив руки так, чтобы щека не касалась плохо оструганных досок лежанки. С утра он верил, что не протянет здесь и недели, а теперь погребенная под слоем пепла надежда воспряла. Не то чтобы Дамблдору было куда возвращаться. Он ушел на войну добровольцем, стремясь сбежать от собственных горестей, и мечтал умереть в бою — быстро и желательно безболезненно. Меланхолия последних лет, гарротой обвившая горло, его изводила, а наложить на себя руки не хватало то ли смелости, то ли напротив — чересчур в нем было воспитания и внутреннего неугасаемого чувства. Он даже в Бога не верил, хотя до пленения носил крестик и молился время от времени за упокой матери, да за спокойствие сестры. Сейчас эти мысли казались неуместными и далекими. Сколько не читай молитв, не спустится с небес огненной кары. Альбус вырос слишком рациональным, чтобы искренне верить в христианские проповеди. И все же, и все же… Казалось, они лишь на мгновение закрыл глаза, а в следующее уже подскочил, разбуженный захлебывающимся гулом динамиков. Из колонок орало «Лили Марлен». Альбус вскочил было на ноги, бесновато озираясь по сторонам, не в силах отличить спутанный сон от реальности. И лишь разглядев бледные мазки солнца, что пробивались в узкое окошко барака, лениво наползая на стены, выдохнул, прижимая ладонь к груди: там заполошно билось глупое сердце, живое и жаркое. А стрекот пулеметов ему лишь пригрезился.III
Нашивка медкорпуса давала ему некоторые послабления. Свободное передвижение между бараками и почти всей территории лагеря, за исключением эсэсовских казарм, куда узников пускали лишь по личному распоряжению управляющего состава. Сквозь малую калитку он мог проходить без труда, не отчитываясь перед охраной куда и зачем идет. Проносить с собой ничего не разрешалось, но старожилов, как заметил Криденс, досматривали не особо тщательно. Колючий забор, отделяющий основной лагерь от госпитального корпуса не был подключен к электросети и возвышался больше в назидание, да чтобы трудовые не воровали фрукты и овощи из расположенного на окраине небольшого огорода. Альбус вместе со всеми выстроился в очередь к гальюну, справил нужду и вымыл руки едва сочащейся из трубы холодной водой. Получив утренний паек, хлеб с кусочком сала он съел сразу, а вареный в мундире картофель оставил на вечер. Бригадир окинул его подозрительным взглядом, но лишь махнул рукой, когда Альбус сообщил ему, что сегодня он в ночном наряде. — Вали, вали, меня на твой счет предупредили, — буркнул он и прикрикнул на отрядных, устроившись свару за кусок хлеба. Альбус, понаблюдав мгновение за так и не начавшейся дракой, поспешил убрать прочь. Две крупные картофелины, упрятанные за пазуху, грели душу. Голод, слегка унявшийся после краюшки хлеба, отступил, затаился. Перед малой калиткой он столкнулся с Кохеном и придержал шаг, подстраиваясь под неловкие движения старика. — Доброе утро, — тихо поздоровался Альбус. Йозеф уставился исподлобья, хмуря кустистые брови. Промолчал, чуть ускорив шаг. Дамблдор не стал его догонять, держась поодаль. Охранник даже не взглянул на них, выдыхая сигаретный дым в низкое белесое небо. Альбус прошмыгнул на территорию мед корпуса, и ускорился, зябко ссутулив плечи. Обогнав Кохена, он первым поднялся на затенённое крыльцо и распахнул дверь. В нос ударил стойкий аромат карболки и йода. Дамблдор едва подавил желание чихнуть и потер переносицу. Поппи уже была здесь — от женского крыла до лазарета дорога была в два раза короче. Она вышла навстречу Альбусу и подоспевшему Кохену и мимолетно улыбнулась, обтирая руки отрезом сероватой линялой от частых постирок ткани. — Здравствуйте, Альбус, — кивнула Помфри, забрасывая тряпку себе на плечо. На ней был такой же застиранный как полотенце передник, испачканный кое-где бурыми пятнами въевшейся между волокон ткани крови. — Вы сегодня остаетесь в ночь? Дамблдор кивнул, сверяясь с висящем на двери списком. Он близоруко щурился: зрение после контузии заметно упало, но очков у него никогда не водилось, а если б и водилось, то все равно бы отобрали. — Как дела с пациентами? — спросил Альбус, кидая быстрый взгляд за окно. Там, в рассеянных рассветных лучах двор перебегал Герман. Он спешил, перепрыгивая через кочки и рытвины, на ходу что-то жуя. Щеки его раскраснелись от быстрого бега, наливаясь густой медью. Альбус вздохнул и заметил, что Кохен тоже смотрит в окно, не отрывая тяжелого взгляда от Тицхена. — Чибо ночью умер и Милош… совсем плох. — вздохнула Поппи, но без должного чувства. Альбусу вмиг захотелось спросить у нее: как часто она на своем веку видела смерть, что так очерствела к ее проявлениям? Сам он, несмотря на долгие месяцы войны, все еще относился к каждому ускользающему за грань пациенту с легкой виной. — Труп уже забрали? — хриплый голос Йозефа заставил их обоих вздрогнуть. Вопрос был задан на немецком, и Поппи едва заметно нахмурилась. Альбус перевел, и женщина закивала. — Да, минут десять назад унесли. Кохен, судя по всему, отлично понимавший французский, прошел мимо них, скрываясь за занавесью, отделяющей лежачий зал от коридора. В тот же миг в лазарет ворвался Герман, оправляя сбившуюся робу. Он проскочил мимо Альбуса, грубовато отодвинув его плечом, заглянул в список нарядов и вдруг ухмыльнулся. — Я в крематории сегодня. У-у, работка не пыльная. Хотя, это с какой стороны еще посмотреть! — фыркнул он, цокая ребром обломанного ногтя по списку. Альбуса от его энтузиазма передернуло. Он отвернулся, скривив лицо, и покачал головой на вопросительный взгляд Помфри. Одними губами шепнул: потом. Герман стрельнул в его сторону глазами, поджал губы и вышел, громко хлопнув дверью. — Странный он, — заметила Поппи. Альбус сухо кивнул. — Обрадовался назначению в крематорий. Помфри шокировано уставилась на него. — Там же трупам коронки рвать и карточки смертников заполнять! — возмущенно воскликнула она. Альбус снова кивнул, слегка удивленный ее осведомленности. Закралась мысль, что Поппи в лагерях гораздо дольше его самого, но он отогнал ее, оставив вопрос ярко-алым знаком висеть на потом. Помфри уперла руки в бока, бросила еще один взгляд за окно, но Тицхен уже скрылся за грязно-серой дверью. Тогда она схватилась за полотенце, раздраженно прищелкнула им в воздухе и смачно, по-армейски выругалась. — Кретин несчастный! — припечатала Помфри, комкая тряпку в покрасневших пальцах. — Ладно, к черту его, Альбус, пойдемте работать… Альбус кивнул в третий раз, ощущая себя китайским болванчиком. Криденс появился только после обеда. Обеда лагерникам положено не было, только ужин, но привычка отмечать время по знакомым меткам осталась. Альбус как раз отмывал ладони от крови в эмалированном тазу. Милоша они все ж таки не спасли. Поппи отправилась кликнуть носильщиков, чтобы те забрали тело. Криденс вошел, привычно ссутулив плечи, и едва слышно поздоровался. Альбус заметил у него на горле над мятым воротничком робы свежий синяк, но спросить не решился. Юноша отодвинул занавеску, уставился на пыхтящие трубы крематория, и нахмурился. — Кто? — Двое из завальных. Не пережили ночь, — ответил Альбус. Криденс коротко кивнул, отодвигаясь от окна. — Ради них печи бы включать не стали. Бросили бы дожидаться. Значит, кто-то из лагерников ночью отдал душу, — тихо заметил он. — А крематорий работает не постоянно? — удивился Дамблдор. Криденс мотнул головой. — Раз в пару недель — максимум. Там, конечно, есть дежурные, но трупов не так много, чтобы вхолостую гонять печи. — заметив недоверчивый взгляд Альбуса, юноша пояснил, — Зимой был взрыв на сталелитейном, вот тогда коптили четверо суток без продыху. Трупов было человек шестьдесят. И лазарет забился под завязку. — Ты тут… давно? — не удержался от вопроса Альбус. Криденс равнодушно подернул плечами. — Скоро четыре года как, — рассеянно заметил он. Руки его спастически дернулись, но голос оставался ровен. — Тут не так плохо, как в… других. Почти не бьют, до изнеможения работать не заставляют, а если заболел или получил травму какую, даже содержания не лишают. Вот такие тут правила. Альбус ответил невнятным согласием. «Почти не бьют» не вязалось в его голове со свежим синяком на чужой шее, но Дамблдор прикусил язык. Он и без того любопытничал сверх меры. — Сегодня из города пришлют медикаменты. К вечеру, — резко перевел тему Криденс, хватаясь за края таза. — Уже? — удивился Альбус, откладывая испачканное розоватыми подтеками полотенце. — Ну да, — не смутился юноша, выходя за порог и выплескивая грязную воду в едва оживающий после долгой зимы палисадник. — Герр Гриндевальд следит, чтобы запасы не истощались. А уж теперь, когда столько человек слегло… Трудовые руки как-никак. И добавил со странной совершенно неуместной гордостью: — У нас самые высокие экономические показатели. Альбус его энтузиазма не разделял, но нашел в себе силы коротко улыбнуться. Если Криденса это успокаивало, то ему было несложно немного подыграть. — Кто будет принимать? Мы? — поинтересовался Дамблдор. — Не, Герр Аннербах. Только его подпись считается, — со странной злобой пробормотал Криденс, бухая опустевший таз на стол. — Он придет вечером, не раньше девяти. Ты останешься? А темных глазах плескалась необъятная надежда. Не будь у Альбуса назначено на сегодня дежурства, он бы с кем-нибудь поменялся, лишь бы избавить этого странного пугливого мальчишку от необходимости оставаться наедине с Аннербахом и его… сальными взглядами. Забавно, Криденс легко мог на него донести. Гомиков не терпели даже среди высшего эшелону и пускали по этапу, стоило только доказать степень «извращения». Альбус слышал множество историй о том, как накрывали подпольные бордели и даже офицеров эсэс ссылали в трудовые. Но то ли у герра Аннербаха имелись высокопоставленные друзья, то ли, напротив, Криденсу было не к кому обратиться. Да и поверили бы лагернику? Альбус покачал головой, вторя своим мыслям. Нет, сколько бы призрачных прав они тут не имели, а все равно были что твой скот. Стоит только начать приносить неудобства — сразу пойдешь под нож. — Да, я побуду. Все равно дежурство на всю ночь, — ровно проронил Альбус. Криденс облегченно вздохнул и попытался ему улыбнуться: улыбка эта вышла наружу болезненным оскалом загнанного в угол волчонка. Дамблдор хотел было ободряюще потрепать его по плечу, но вовремя одернул руку.IV
Медикаменты и впрямь подвезли к вечеру. Альбус как раз успел наскоро проверить больных, раздать остатки лекарства, когда в дверь заколотили тяжелым хромовым сапогом. Он открыл, пропуская в узенький предбанник солдатика, тащащего два деревянных ящика. Солдатик сгрузил ящики на пол — что-то зазвенело, булькнуло, угомонилось не сразу, Альбус нахмурился: а ну как побьется? Военный распрямился, перевел дух и обвел взглядом полутемное помещение. — А Аннербах где? Альбус протянул руку за планшеткой по списком, но солдатик прижал тот к груди, поглядывая на него как на разом взбесившегося ручного терьера: непонимающе и чуть брезгливо. — Ты че, окосел? Я тебе не дам. Мне подпись старшего нужна. — Его пока нет. Придется подождать немного, — ответил Дамблдор, лихорадочно размышляя, как бы так извернуться. Где искать Аннербаха он не знал, а до немецких казарм его все равно не допустят, да и пост покидать ему без разрешения не надлежало. Уж как здесь ведутся дела с провинившимися он не знал, может на кресте и не вздернут, но палкой избить могут. Надо было как-то выкручиваться. — Мне сказали проверить, чтобы все по списку было. Позволите?.. Солдатик смерил его раздраженным взглядом. Альбус примерился, щуря глаза, в неярком свете голой лампочки разглядывая погоны на его форме. — Приказ шарфюрера, — добавил он. Военный тихо выругался и протянул ему планшетку. Альбус склонился над ящиками, поискал, чем вы поддеть накрепко притороченную крышку и потянулся за тупым скальпелем, годным разве что делить им препараты да накладывать едкие мази. Подцепив и расшатав крышку, Дамблдор заглянул в первый ящик, перебирая выстроившиеся в рядок баночки темного стекла, переложенные пушистыми, сладко пахнущими свежим деревом, опилками. Он тянул время, несколько раз перепроверял одно и то же, молясь лишь о чуде. Но первый ящик закончился. Альбус потянулся ко второму — и чудо случилось. Герр Аннербах ворвался в сени, сбивая с лацканов пальто туманную морось. Заметив, что Альбус уже почти поддел крышку второго ящика, он замахал на него руками, мигом утрачивая свой приветливый настрой. — Нет-нет, не надо. Там все на счет. Дайте сюда бумагу, я подпишу, — велел он резко. Дамблдор повиновался, и не подумав спорить, протягивая ему планшетку. Аннербах нашел закатившуюся к подоконнику ручку и подмахнул листок. Передал документы заскучавшему военному. Тот залихватски стукнул каблуками и был таков. Альбус медленно выпрямился, чувствуя, как незримо изменилось настроение шарфюрера. Поднял взгляд: Аннербах смотрел на него без улыбки. Губы его кривились в презрительной гримасе. Правую скулу обожгло ударом. Аннербах бил без замаха, да и рука у его явно была не поставлена, но и этого хватило. Альбус сипло втянул воздух сквозь зубы, ощущая, как припекает разбитые губы. Замер как был, не пытаясь даже повернуть головы. — Еще раз увижу подобное самоуправство — будешь кровью у меня весь месяц ссать! — прошипел разъяренный Аннербах. — Это понятно?! Дамблдор заторможено кивнул, не решаясь взглянуть на шарфюрера. — Что ты там успел наворотить? Все отметил, скотина? — сквозь зубы бурчал тот, оббегая глазами список. — Вот вы, британцы, дотошные гниды. А ну, пошел отсюда. И до утра чтобы не возвращался. В казарму ни ногой, постоишь ночку, воздухом подышишь, может мозги на место встанут. Альбус слизал кровь с разбитой губы и едва слышно прошептал: — Так… раненые… — Ты припираться вздумал, червь? — от наигранного дружелюбия Аннербаха не осталось и следа. Вытянутое, костистое лицо его потемнело, глаза из-под набрякших век сверкали остро и холодно. — Никак нет, господин шарфюрер, — выдохнул Альбус, делая шаг к выходу. — Прошу простить… — Пошел отсюда! — рявкнул Аннербах, наклоняясь за ящиком и приделывая снятую крышку на место. Альбус выскочил за дверь в холодную промозглую тьму и шмыгнул в сторону, прижимаясь лопатками к стене барака. Его слегка потрясывало, губы жгло, а в голове от тяжелого удара заострилась игла утихшей было боли, но в остальном все было в порядке. Он прижал дрожащую ладонь к щеке, растер зудящую кожу, ощущая, как она горит под пальцами. В сгустившемся тумане он не переживал о том, что пулеметчики, несущие караул, его увидят. Мысль, что он замерзнет и подхватит воспаление, лениво колыхнулась в сознании и затихла. Из-за неплотно прикрытой двери пробивалась узкая полоса света. Альбус сполз по стене и сел на холодную землю. Дрожащими пальцами нащупал в подкладке картошку, которую не успел съесть, достал и разломил на две части. Жевать было немного больно, но боль помогала отвлечься от навязчивых мыслей. Альбус вытянул ноги, чувствуя поднимающийся от земли холод, и лениво размышлял о том, вскочит ли завтра синяк. И как объяснить его Поппи. Криденс — тот не спросит, прекрасно понимая, как Дамблдор его получил. В предбаннике тяжело ухали шаги; звенело стекло, что-то шуршало. Альбус доел картофель вместе с кожурой, на мгновение прикрыл глаза и на четвереньках отполз за угол лазарета, садясь так, чтобы от входа его не было разглядеть. Подумал было о том, чтобы вернуться, когда Аннербах уберется восвояси. Не будет же шарфюрер торчать в лазарете всю полную ночь? А больных до утра нужно проверить хотя бы дважды. В правом виске стреляло все сильнее. Альбус прикрыл глаза, прижимаясь затылком к влажному шершавому дереву. Все было не так плохо, как казалось сначала. Все было не уж так плохо.