V
Альбус вернулся в барак, когда небо начало светлеть над горизонтом, а в дальней рощице запели соловьи. Пришедший его сменить Кохен качнул головой, но не проронил ни слова, глядя, как Дамблдор поднимается со ступеней крыльца и, зябко передергиваясь, нетвёрдой походкой идет к малым воротам. За ночь Альбус успел не просто продрогнуть, а хорошенько окоченеть от промозглого тумана, что оседал на одежде тончайшей, словно бельгийское кружево, взвесью. Поначалу он еще вскакивал на ноги, пытаясь размять немеющие от холода конечности, делал какие-то простые упражнения, махал руками, но к середине кажущейся бесконечной ночи, выдохся и просто свернулся калачиком у столбика крыльца, пытаясь успокоить впивающуюся в виски головную боль. Ужин он пропустил, никто и не подумал занести ему пайку. Должно быть, Аннербах приказал оставить арестанта без еды. Кое-как добравшись до бараков, Альбус без сил повалился на нары, пытаясь покрепче закутаться в отсыревшую одежду. На улице гомонили люди, собираясь в рабочие бригады. Старосты выкрикивали номера тех, кому посчастливилось сегодня идти в город. Три завода: сталелитейный, в стенах которого нынче собирали немецкие бомбы, консервный и машиностроительный. Обычно лагерных ставили на простые, не требующие особой сноровки, работы. Узниц с женской половины отправляли на текстильное производство и птицефабрику. Был еще угольный карьер, но далеко за городом. Добираться до него приходилось на грузовиках, и заключенных собирали на час раньше. Работа была тяжелой, но и пайка — наваристей. Дневальные выдавали еду. Альбус слышал их громкие выкрики, но даже не пошевелился. Солнечный луч полз по стене барака, подсвечивая выцарапанные на стенах надписи. Замер, цепляясь за резкое, густо вдавленное в лоснящееся дерево: Superbia est peccatum mortale. Безрадостно хмыкнув, Альбус перевернулся на другой бок, пряча глаза от света. Все кости ломило так, словно его полночи били тяжелыми окованными сапогами. После смены медикам разрешалось отоспаться до трех пополудни, но потом надо было возвратиться к работе. Дамблдор не находил в себе сил даже дышать, а мысль о том, чтобы подняться с жесткой койки и вернуться в лазарет приводила его в беспокойство. Скулу еще пекло — боль была мерзкая, пульсирующая; губы стянуло жесткой коркой. Чья-то фигура заслонила солнечный свет, становясь в проходе. Альбус моргнул, щуря глаза, выглядывая из-за рукава арестантской робы. — Эй, — позвал чьей-то голос. — Ты живой там, хирург? Дамблдор приподнялся на локте и осторожно сел. Силуэт был мужской, но разобрать черты чужого лица против света не представлялось возможным. Зато Альбус узнал голос. — Генри? — прошептал он хрипло: горло сопротивлялось каждому звуку. — Ага, живой, — Генри вошел в опустевший барак, присел на корточки перед койкой Альбуса. — О, досталось тебе. Только по лицу или ребрам тоже? Хотя, Аннербах обычно долго не потчует. Альбус слабо усмехнулся. Раньше, еще до войны, он носил длинные, до плеч, волосы. Рыжие пряди вились на концах, никак не желая ложиться в аккуратную прическу. Зато за ними можно было спрятать и синяк, и шрам на мочке левого уха, полученный в детстве во время возни с соседской собакой. Теперь же Дамблдор был лишен и подобной малости: все видели его слабость, никто не отводил глаз. — За что он тебя? — шепотом спросил Генри. — Полез проверять поставку, — честно признался Альбус, не до конца уверенный, что откровенность — верный путь. Но чистая британская речь подкупала, заставляя на время забыть об осторожности. Отупевший от усталости мозг желал хоть кому-то довериться. Генри усмехнулся: Альбус не видел, но слышал ухмылку в прозвучавшем вопросе: — А, бляха, ну зачем ты полез? Этот козел там свои делишки обстряпывает и уже не первый год, — кивнул Генри. Альбус лишь пожал плечами: ну ему-то откуда о том ведомо? Никто и не подумал предупредить. Дамблдор снова опустился на лежанку, смежив тяжелые веки. Он слышал, как Генри шуршит чем-то, тихо чертыхаясь, а потом под щеку Альбусу толкнулась шероховатая корка. Повеяло чем-то сливочно-теплым, чуть перченным. Он распахнул глаза и уставился на приткнувшийся рядом хлеб с двумя тончайшими кусочками копченой колбасы сверху. Во рту мгновенно собралась едкая слюна; Альбус сглотнул и встретился с ухмыляющимся Генри глазами. — Подкармливаю по беззастенчиво националистскому принципу. Жри скорее, а потом отлежись. Можешь сегодня поваляться подольше, я предупрежу Ульриха. Альбус был так удивлен, что не сразу нашелся с ответом. Следом Генри сунул ему утреннюю пайку, гибко поднялся на ноги — словно стальная пружина распрямилась, — и покачал головой. — Только не вздумай кому проболтаться, понял? — нарочито строго велел он, прежде чем скрыться за дверью барака. Дамблдор не вставая съел бутерброд, блаженно прикрыв глаза. Остальную еду пока убрал по карманам, даже смальце завернул в отрез чистого бинта, зажав между кусочками хлеба. Скосил глаза: солнечный луч пополз себе выше, выхватывая из мрака казармы безликие имена, надписи и цифры. Альбус успел разглядеть слова еврейской молитвы, написанные чьей-то слабой рукой, да приткнувшуюся рядом 12.05.1943, обнесенную кривой рамкой. Для кого-то это стало важной датой. Кто-то родился? Кто-то умер? С тех пор прошел почти год, на дворе стоял март сорок четвертого. Альбусу эти цифры ни о чем не говорили, но для живущих здесь людей они значили многое, если не все. Победу или поражение? Смерть и жизнь. Альбус утомленно прикрыл глаза, разом проваливаясь в неглубокую дрему. Мысль о возвращении в лагерный лазарет теперь, после еды, не казалось ему такой уж пугающей. Как мало человеку нужно для того, чтобы просто ощутить себя живым, успел подумать он, засыпая. Как мало нужно человеку просто чтобы быть человеком, как мало и как много. Он провалился в сон и снилось ему бушующее бескрайнее море, багряный, посеченный облаками надвое, небосвод и стальные скалы Святого Ульва.VI
Лагерные будни потянулись своей чередой: каждый похожий и одновременно с тем непохожий на предыдущий. Альбус влился в поток жестокой упорядоченности со странной легкостью, поразившей его самого до глубины души. Жизнь летела стремительно, а за обнесенным колючей проволокой забором ничего не менялось. Спустя две недели из лазарета выписали половину раненных. Еще половину забрала себе смерть, сколько бы они с Поппи не раздували затихающее пламя их сердечных жил. Они с мадемуазель Помфри быстро сдружились. Оказалось, что ей всего двадцать семь и она действительно девять месяцев провела в другом лагере, прежде чем получила перевод. Поппи шутила, что выносила это распределение под сердцем и первенец ее оказался не так уж плох. К концу марта Йозеф Кохен заболел и слег с лихорадкой. Этот мрачный, многое повидавший старик, угасал у Альбуса на глазах, а тот ничем не мог помочь. Не таким он представлял себе выдающегося полевого практика, на своих плечах вынесшего из-под обстрела сотню-другую солдат, не таким. Но у Йозефа были свои причины смириться с судьбою. Дамблдор несколько раз пытался его разговорить, но все тщетно. Тогда он стал оставлять ему немного еды от своей пайки, но каждый раз та оставалась нетронутой. Йозефа мучил тяжелый грудной кашель. Альбус подозревал туберкулез, но возможности проверить это у него не было. Не сыскалось бы в лагере ни одного переносного флюорографа. А проводить эктомию пораженного легкого вслепую, да еще и в таких условиях было не просто рискованно, но глупо. Поппи была твердо уверена, что пока старик Кохен не начал кашлять кровью, у него был шанс. Но бороться Йозеф не желал, он целыми днями лежал в постели обессиленный и дрожащий, сколько не укрывай его одеялами. Ничего не ел, почти не пил и выглядел точно живой труп. Альбус выбил для него возможность не возвращаться на ночь в бараки, и забирал как можно больше смен, чтобы Кохену не урезали довольство. Они с Поппи работали за всех четверых, пока Герман Тицхен отсиживался в своем «непыльном» крематории и жирел на казенных харчах. В тридцатых числах марта вернулись холода. За окнами завыл злой ветер, дождь зарядил сплошной стеной. Первые, едва проклюнувшиеся побеги трав, сельдерея, тыкв и редьки, побило ночными заморозками. Лагерь утопал в грязи и тумане. Долину размыло, как и дорогу к ней, и на несколько дней узники и расквартированные здесь же эсэсовцы остались без поставок. Люди, опасаясь, что и без того скудный паек урежут, принялись экономить еду как могли. Цены на черном рынке взлетели до небес. Спустя трое суток случился оползень. Грузовики с трудовыми нарядами еще пытались пробиться в обход вдоль реки, но из-за непрекращающихся дождей суглинок вспрел и растекался под шинами; машины вязли, застывая намертво так, что их приходилось выкапывать. Тогда Альбус впервые и увидел Геллерта Гриндевальда. На вечернем построении, куда пригнали всех, даже медицинских.VII
Дождь сыпал с неба мелкими ледяными иглами. Дамблдор, стоявший в третьем ряду справа, уже подсчитывал, сколько человек завтра сляжет как Кохен — с лихорадкой. В лазарете заканчивались медикаменты, хотя поставка была совсем недавно, а новой, по такой-то погоде, ждать еще нескоро. Никто из узников не знал, зачем их собрали, но переговариваться, обмениваясь предчувствиями не решались: под наскоро сколоченным из досок навесом собралась вся лагерная стража. Бригадиры и старосты, даже надсмотрщики, выглядели встревоженными. Никто не знал, чего ожидать. Наконец, из дальних ворот, отделяющих общую территорию лагеря от казарм фрицев, вышли четверо. Они шли стремительно, но не суетливо, прикрываясь от косых струй дождя широкими черными зонтами. Альбус вытянул шею, пытаясь рассмотреть местных божков, но черный брезент надежно скрывал их от любопытствующего взгляда. Альбус заметил Винду Розье, да и то лишь потому, что не узнать ее было сложно: она была едва ли не единственной женщиной, постоянно проживающей в лагере, и успела всем примелькаться. Небольшая процессия поравнялась с аппельплацом. Все, и замершие под навесом офицеры, и разбросанные по периметру охранники, вытянулись во фрунт, вскидывая правую руку. Гаркнули строем, как на параде. Даже прежде, чем сопровождающие закрыли зонты, на помост стремительно взлетел мужчина. Был он высок и бледен, на взгляд Альбуса, излишне худ для занимаемой должности. В серо-зеленой, отяжелевшей от дождя нацисткой форме, подпоясанной ремнями Брауна, пересекающими грудь, с непокрытой белокурой головой. Его волосы, подстриженные на затылке по-военному, вились густой золотистой копной на макушке. Альбус нахмурился, испытав неожиданно острое чувство злости: перед ним стоял германец настолько образцовый, словно сошел с пропагандистских плакатов вермахта. Оберштурмбаннфюрер Гриндевальд прибыл самолично разбираться с разбушевавшейся стихией — решительно и беспощадно. Следом за ним на помост взобрался еще один человек, впрочем, на этот раз без должного изящества. Хотя, скорее человечек. Ростом он был Гриндевальду по плечо, вид имел скорее непонимающий, словно его только что подняли с постели, но забыли разбудить. То был комендант, заведующий хозяйственной частью, герр Абернети. Усов он не носил, но в прическе явно подражал обожаемому фюреру, да только зализанные на прямой пробор черные волосы, уже начинали слегка виться на висках от дождя. Абернети обвел собравшуюся толпу по-совиному выпуклыми глазами, замирая за правым плечом Гриндевальда. Фрау Розье встала за левым. Надзиратели, как по команде, вскинули винтовки, нацеливая их на собравшихся. Лагерники застыли, позабыв, как дышать. Герр Гриндевальд покосился на начальника охраны, шагнул в сторону и, хмыкнув, уложил ладонь на ствол оружия, направляя тот в землю. — Этого не потребуется, Асмунд, — произнес он слегка насмешливым тоном. Голос был мягкий и хрипловатый, но Альбус не дал себя одурачить. — Заключенные! Как нам сегодня стало известно, дороги к городу размыло ко всем чертям, — воскликнул он, с легкостью перекрывая гул ветра, — В связи со сложившимися обстоятельствами, сегодня вы будете отпущены со своих рабочих вахт. Пайка будет сохранена в полном объеме. А завтра мне понадобятся полсотни человек добровольцев, чтобы обновить инженерные сети вокруг лагеря и обеспечить отток дождевой воды. Работа тяжелая и затяжная, но это поможет всем нам получить наконец положенный провиант и не умереть тут с голоду. Хотя, можно начать жрать собратьев по бараку, но я бы вам не советовал… Из-под навеса раздались смешки. Гриндевальд глубоко вздохнул, оглядел застывшую толпу и вдруг широко улыбнулся. — Полсотни человек: половина пойдет копать водоотводы, а вторая отправится мостить дорогу к городу. Планы траншей уже составлены, вам остается только следовать тому, что есть на бумаге. Все необходимое будет роздано, а вечером вы получите увеличенный рацион. Ну что, есть добровольцы? Тишину, воцарившуюся над плацом, нарушал лишь шум дождя. Абернети, заметив, что никто не спешил вызываться, шагнул вперед, но был остановлен едва заметным начальственным жестом. Альбус очень сомневался, что добровольцы найдутся. Он даже испытал смутное ликование, считая мгновения. Хотелось выпрямиться в полный рост и крикнуть: ну что, получили, твари? Сами копайте свои траншеи! Глупое, малодушно желание вспыхнуло и угасло: Альбус прекрасно понимал, что даже если добровольцев не найдется, лагерных все равно сгонят мостить дорогу не деревом, так собственными телами. Ничего необычного, всего лишь рациональная трата людских ресурсов в погоне за экономической выгодой. Когда вверх взлетела первая рука, Дамблдор опешил. — Я! — донеслось из толпы. Альбус повернул голову, впившись взглядом в говорившего. Этого мужчину он не знал и никогда его не видел. Кряжистый, худой, как и все, но с сухими мышцами, опоясывающими руки под подвернутыми рукавами рубахи. Должно быть, работал на фабрике в городе или даже в шахте. Не прошло и минуты, как вверх поднялись еще с три десятка рук. — А больше можно? — выкрикнул кто-то. Гриндевальд не стал затыкать смельчака, только хищно улыбнулся. — Приветствуется! Толпа на аппельплаце волной поднялась к грязно-серому небу. В какой-то момент к мужским присоединились и сухонькие, изуродованные тяжелой работой, женские руки. — Господин оберштурмбаннфюрер, а женщин… Женщин возьмете? — Альбус услышал чей-то дрожащий голос. Гриндевальд на мгновение задумался, затем коротко кивнул. — Как я могу отказать? Будете помогать укладывать доски. Паек обеспечу. Альбус смотрел и не верил глазам своим. Тут и там мелькали поднятые кулаки. Гриндевальд совсем развеселился, склоняясь к фрау Розье. — Отметьте всех, Винда. А вы, Абернети, обеспечьте людей необходимыми инструментами. На этом все. Расходимся. Сказал и выскользнул из-под навеса, не оборачиваясь зашагал в сторону казарм. Ему было все равно, какие взгляды пускают ему в спину; все равно на зазвучавший из хрипящих динамиков захлебываюйся марш. Все равно, ему было все равно. Но Альбус все равно смотрел ему вслед, сверля взглядом светловолосый затылок. Малодушное желание, чтобы оберштурмбаннфюрер споткнулся и на глазах у всех растянулся в грязи, стало вдруг таким сильным, что пришлось сжать кулаки. Но нет, Гриндевальд легким, танцующим шагом преодолел расстояние до ворот, толкнул калитку и был таков. После собрания все разбрелись по баракам. Альбус вернулся в лазарет, проверил оставшихся лежачих и налил себе в кружку крепкого кипятку. Сел заполнять учетные книги, рассеянно прихлебывая горячую воду. Слегка знобило: истончившиеся за время плена мышцы не желали сохранять даже крупицы тепла. Это было одним из самых страшных последствий голода — организм медленно отказывал, пропуская любую заразу. Дамблдор видел и тех, кто падал от истощений — шакалы, — но их было меньше. Чаще люди гибли от дизентерии, тифа или обычной простуды. Альбус отложил ручку, помассировал начавшие слезиться глаза. Свет был тусклый, но все лучше, чем в бараках, где ни отопления, ни освещения не было вовсе. Правда кое у кого встречались старые керосинки, но их берегли как зеницу ока и не тратили топливо даром. Если надзиратели замечали, то отбирали, по уставу было не положено, но у бригадиров и старост бараков были свои нычки, о которых эсэсовцы то ли не знали, то ли просто не совались, жирно подмазанные. Если подумать, под руководством Гриндевальда жилось не так уж плохо и при том образцово-показательно. Между лагерной элитой, надзирателями и узниками установился шаткий нейтралитет и в ходу была скорее практика послабления, а не неистовых наказаний. Тот же Генри щеголял с непокорной, хоть и короткой, шевелюрой. Некоторые заключённые носили бороды — не бороды даже, а щетину, и за это им не прилетало палкой. Альбус провел ладонью по отросшим волосам и подумал рассеянно, что нужно посетить третий барак, остричься. Гюнтер брал недорого, и у него одного из немногих лагерных фрезёров имелись затупленные стальные ножницы. Все равно косу Альбусу тут отрастить никто не позволит, да и сколько с длинным волосом мороки. Нет уж, надо сходить. В кабинет заглянула Поппи. Судя по блуждающей по ее лицу улыбке, настроение у нее было хорошее. Альбус выпрямился и тоже улыбнулся. — Ты можешь идти, Кохена я накормлю, — вместо приветствия произнесла женщина, открывая один из железных шкафов. Альбус покачал головой: раз уж сегодня всем дали выходной, в барак он не собирался. Что-то подсказывало, что после часа на аппеле под дождем в двери начнут стучать первые лихорадочные. Или притащат новые трупы. — Посижу пока. Что ты ищешь? — Грамицидин, — не сразу ответила Поппи, копаясь в ящиках, — У нас, по-моему, оставалась баночка… Да где же она? Альбус поднялся, развернул Помфри за плечи и заглянул в глаза. — Аннербах, — едва слышно выдохнул он. Поппи нахмурилась и устало кивнула. То, что привезенные в лагерных поставках препараты пропадают, ни для кого из них секретом не было. Шел сорок четвертый, медикаментов не хватало не только на фронте, но в городах. А люди продолжали болеть, умирать. Генри строго-настрого запретил Альбусу говорить на эту тему, но Поппи и сама была не слепой. Они условились вести тайный учет всему, чем пользовали больных, и по итогу первого месяца слаженной работы цифры оказались неутешительными. Альбус забирал бумаги с собой в барак, проносил под одеждой и прятал в тайнике под нарами, чтобы не дай бог кто-нибудь не увидел. Впрочем, за ним особенно не следили. Лагерные быстро разобрались что к чему и не задевали доктора, к которому каждый мог попасть в любой момент. С бригадирами Альбус почти не пересекался, а незримая опека Генри прибавляла ему очков статуса. Генри Поттера в лагере любили, если не сказать больше. Он был кем-то вроде Lagerälteste, но накрепко прибит к хоз.части: все ведал, все знал, через него проходили все распределения, наказания и поощрения. К тому же, имел выходы на черный рынок и с его легкой руки всегда можно было достать что-нибудь с воли. До пленения Генри служил в мотострелковой роте, был ее командиром, но попал в немецкую засаду в самом начале войны. Сменил три шталага, едва не загремел в газовую камеру, прежде чем получил перевод. А под началом оберштурмбаннфюрера Гриндевальда прижился. За годы плена он не растерял живости разума и какого-то истинно человеческого благодушия, не утратил сострадания, хотя и закалился, обрастая крепким панцирем, а может был таким с самого рождения. Однажды, случайно разговорившись после смены, Альбус узнал, что они можно сказать соседи: до войны Поттеры жили на западе Шотландии, в деревеньке недалеко от места, где родился и вырос сам Альбус. Это неожиданное открытие сблизило их больше, чем они хотели признавать. Проговорили тогда едва ли не до утра: Дамблдор с тоской вспоминал родные места, Генри делился собственными. Когда наконец разбрелись по баракам, Альбус, оказавшись в одиночестве, испытал укол острой тоски. Рядом с Поттером дышать становилось легче, а в сердце трепещущим цветком разрасталась светлая грусть. Мысли о том, что Генри Поттер нравится ему немного больше, чем друг и товарищ, Альбус гнал. Это было не просто неуместно, еще и очень опасно. Газовых камер в лагере не водилось, но за подобную дерзость уходили под расстрел. Педиков здесь не любили сильнее, чем предателей родины. Хоть среди заключенных почти не было уголовников (Генри сообщил, что герр Гриндевальд лично и тщательно отсматривает поступающие дела), за один намек на гомарьство ходить тебе с отбитыми почками до конца жизни, а конец этот настанет ой как скоро. Да и женщины в лагере имелись. Бараки были разнесены по территории и огорожены забором, но за пару сигарет или другую какую услугу, всегда можно было подкупить охрану и устроить короткое свидание. Иногда и презервативы приносили, хотя это было большой редкостью. Кондомы привозили с поставками охранники из города, в местном кантине их было не купить. Цены на них ставили неподъёмные, но некоторым, особо приблатненным, и то было по карману. Альбус поразился, когда однажды ночью в дверь лазарета забарабанили. Шел третий час, Кохен тогда уже болел, но кроме него пациентов в импровизированной палате было немного. На пороге обнаружились две женщины за локти придерживающие третью — совсем молоденькую. Весь подол ее юбки был в влажным и липким от крови. В свете одинокой лампочки кровь казалась черной и хищно, глянцевито поблескивала. Альбус стремительно подхватил девушку на руки и потащил к койке, по пути слушая сбивчивый рассказ товарок. Выяснилось, что дуреха, узнав, что беременна, напилась воды с песком и мелкой железной стружкой. Пыталась вызвать брюшное кровотечение, а вместе с ним скинуть плод. Кровотечение-то она вызвала, а остановить уже не смогла и пришлось бежать за доктором. Девицу звали Анникой и ей было всего семнадцать лет. Альбус, послав женщин за Поппи, принялся готовиться к операции. К утру кровь остановилась, но девушка была настолько слаба, что едва оставалась в сознании. Спустя двое суток она умерла и вышла из печи густым чернильным дымом — вознеслась к небу. Вот так и закончилась история Анники. Альбус с тех пор настороженно относился к тем, кто под вечер ломился в санчасть. Благо, больше такого не повторялось. Дамблдор тогда сорвался и яростно шипел на приведших глупышку баб, чтобы не смели такого с собою делать. Одно дело плод, другое дело — желудочное кровотечение. Велел при первых признаках беременности сразу бежать к ним, а не следовать глупым советам славянских знахарок. Так или иначе, но запретить заключенным встречаться под покровом ночи Альбус не мог, оставалось лишь затирать последствия этих тайных встреч. Поппи сжала его руки, вырывая из тягостных мыслей. — Надо что-то с этим делать, Альбус, — шепнула она. Дамблдор бездумно кивнул, не сразу опомнившись: делать-то надо, да только что? Идти к самому оберштурмбаннфюреру? Да разве их послушают. Кто они такие? Такие же лагерники, как и все остальные. И не исключено, что герр Гриндевальд в курсе, куда уходят препараты. Может, он Аннербаха и прикрывает, кто же их знает? — Карболка еще осталась. Лучше, чем ничего. У Кохена начали образовываться пролежни. Ворочать его круглые сутки с боку на бок не было ни сил, ни времени, а самостоятельно Йозеф ничего делать не желал. У Альбуса это равнодушие к собственной жизни с каждым днем вызывало все больше раздражения. Может потому, что виделось в этом нечто знакомое, личное, что он пытался ото всех утаить. Конечно, к ранам присоединилась инфекция, до того ослаблен был организм. Они с Поппи тщательно обрабатывали язвы подручными средствами, даже иссекали некротическую плоть, но без антибиотиков тут было не справиться. Да и кашель усиливался; Кохену оставалось недолго. Помфри кивнула и отстранилась, выбирая из остатков полупустой бутылек. Еще одна незапланированная операция, а даже инструменты обрабатывать будет нечем. Альбус вздохнул и вернулся за стол. Хлебнул остывшую воду, поморщился. — Как думаешь, сколько после завтрашней вылазки окажется у нас? — окликнул вопросом подругу уже в дверях. Помфри обернулась, пожала плечами, опасливо прижимая к груди бутылку. — Потянутся, как пить дать — потянутся. Но, сам понимаешь, по-другому никак. Альбус воззрился на нее в недоумении. — О чем ты? Это же просто издевательство! Скотство! Они с утра до ночи будут копаться в грязи за увеличенный паек. Еще и женщин набрали! — в сердцах воскликнул он. Поппи упрямо нахмурилась. Альбус знал это выражение: сейчас начнет спорить. Споры с Поппи заканчивались ничем, до того женщина была упряма, да к тому же, подчас весьма подкована в вопросе. — Я видела планы, они толковые. У Гриндевальда неплохой инженер, — и добавила, глотая слова, из-за чего быстрая французская речь зазвучала невнятным журчанием, — Я тоже пойду. Нет, дорогу класть не буду, но подстрахую на всякий случай. Соберешь мне аптечку на утро? Альбус закатил глаза, впиваясь пальцами в кружку. — С ума сошла? Да у нас и медикаментов почти не осталось! — Ну, шины-то в случае чего я наложить и без медикаментов смогу, — парировала Поппи, — Со мной все как-то безопаснее. Сказав это, она вышла, оставив Альбуса одного в тишине крохотного кабинета. Он посидел немного, прокручивая в уме доводы, способные переломить чашу весов в его пользу, но если Поппи что-то вбила себе в голову, то не отступится. Со вздохом поднявшись, Альбус отыскал холщовую сумку и принялся набивать ее остатками лекарств.VIII
В одном упрямица Помфри была права: с ней узников и впрямь отпускать было как-то спокойней. Альбус не хотел этого признавать, но затея вышла не глупой: вода покинула долину, стоило закончить работу над ливневыми водостоками. И почти никто не пострадал, так, пару растяжений, одно вывихнутое плечо и мелкие порезы от деревяных щепок. А на ужин всем раздали горячую похлебку с разваренным мясом и две таблетки аскорбиновой кислоты. Лагерники ликовали. Дамблдор хмурился. Дорога была укреплена и по ней вновь зашуршали шины товарных грузовиков. Маленькая победа так воодушевила людей, что несколько дней вокруг царило странное оживление. Потом истаяло и оно, как набегающий с севера туман под утро. Сезон дождей пошел на спад, вновь потеплело. Поппи, вместе с пригнанными с женской части работницами, наскоро засадили аптекарский огород травами и овощами. Тицхен вызвался помочь, но вскоре стала ясна истинная причина его бескорыстия: в бригаде оказалась молоденькая немка с большими оленьими глазами на худеньком кукольно-бесстрастном лице. На нее-то и упал наметанный взгляд Германа. Немке молодой еврей не нравился и навязчивое его внимание претило, но сделать с этим она ничего не могла. Поппи старалась приглядывать за девушкой, но к вечеру ворвалась в лазарет в столь расстроенных чувствах, что Альбус пожалел, что у них не осталось ни спирта, ни сахара. — Это просто невыносимо! — воскликнула Поппи, падая на стул и роняя лицо в ладони. — Он ей прохода не дает, ты представляешь? А девчонке едва исполнилось пятнадцать. Альбус придвинул к Помфри свою кружку. Та благодарно кивнула и обняла ее ладонями, согревая пальцы о неровные жестяные бока. — Я столько скабрезности даже в армейских кабаках не слышала! — буркнула она, делая глоток кипятка. — Сидел бы в своем крематории и носа на улицу не казал, ублюдок… Альбус был с ней в общем-то согласен, но предпочел помалкивать. Из-за стены до слуха донесся надсадный булькающий кашель. Поппи вскинула голову, по-звериному чутко прислушиваясь. — Кровь пошла, — со отчаянием заметила она. Помфри доводилось работать в чахоточном госпитале, и Альбус привык доверять ее опыту. Женщина выпрямилась, отставила кружку и прямо взглянула на него. — В общем, слушай. Его нужно изолировать, да хотя бы ширмой. Ты к нему больше не ходи, я сама буду, мне не впервой, а про твой иммунитет мне ни черта не известно. Будем обрабатывать помещение по часам, составим список… — Милая Поппи, у нас не осталось антисептика, — с обреченной улыбкой остановил ее Альбус. Помфри вскочила на ноги и заходила по кабинету, ломая пальцы. Так ей думалось лучше. — Мы не можем содержать лазарет без базовых лекарств! Я пойду к оберштурмбаннфюреру, опишу ему проблему и, может быть, он… Альбус подорвался на ноги, схватил подругу за хрупкие запястья, останавливая. — Нет! Не стоит. Нас тогда Аннербах живьем сожрет. — Да почему ты такой трус, Дамблдор?! — рявкнула Поппи, кривя губы в гневе. — Сколько можно его покрывать! Он тут начальник — сколько? Два года? За это время успел на всем нажиться! И все ему мало! А у нас люди умирают. Альбус мягко ее встряхнул. — Ты разве не слышала, какие слухи о нем ходят? Об экспериментах, что он затевал в городской клинике? — тихо спросил он. Поппи нахмурилась: эту историю им предупреждающе рассказал Криденс, чтобы не высовывались слишком. Мол, Аннербах и пробился в начальники санчасти лишь потому, что связи у него были. Ставленник чуть ли не самого фюрера. Первое время он и впрямь увозил заключенных пачками, прикрываясь военными экспериментами, но полгода спустя это прекратилось. То ли по распоряжению Гриндевальда, то ли самому Аннербаху надоело, но стоило всем выдохнуть и немного расслабиться, как началась игра в контрабанду, на которую лагерное начальство закрывало глаза. На смену одному, пришло другое. Проблема не исчезла, лишь затаилась. — Но должны же мы хоть что-то сделать! Он умрет! — она говорила о Йозефе. Альбус покачал головой. — Он и сам не хочет жить, ты же видишь. Даже если выбьем ему палату в эсэсовском госпитале для высших чинов — ничем не поможем. Он и там зачахнет, может, даже скорее. Поппи скривилась, прикусывая нижнюю губу — она всегда делала так, когда злилась, а поделать ничего не могла. За время, проведенное на лазаретной службе, она немного прибавила веса, но все еще была до смерти тонкой. Отеки с лица ушли, сделав ее если не краше, то уж точно милее. Коротко обрезанные после тифозного госпиталя волосы понемногу отрастали, выбивая из-под платка. — Не разделяю твоей точки зрения, коллега, — упрямо заявила она, — Но так и быть, к Гриндевальду не пойду. — И на том спасибо, — фыркнул Альбус, возвращаясь за стол. — Но не убеждай меня отказываться от Кохена. Я буду продолжать его осматривать, договорились? — Альбус… — начала Поппи, но стук в дверь ее прервал. Барабанили в дверь так, что Дамблдор бегом выскочил в сени и распахнул деревяную створку. На пороге стоял Генри — встрёпанный и бледный. Лицо его казалось застывшей восковой маской. — Дамблдор! — рявкнул он, — Там Криденса на крест волокут. На аппельплаце он! Крестами называли крепко сбитые деревянные реи, на которые за руки подвешивали непокорных пленников. Такого давненько не случалось — мало кому хотелось доживать последние часы с переломанными конечностями и истекать кровью, вывалив потроха на потеху толпе. Крест — это высшая мера. Хуже только расстрел. Хотя что еще почитать за худшее: быструю смерть или мучительное умирание? Да и расстрелов, по словам Генри, не было больше года. В последний раз пулеметчики положили на месте совсем ополоумевшего и попытавшегося сбежать из лагеря еврея - расстреляли в спину вот и весь сказ. — Что?! С чего бы? — ужаснулся Альбус, лихорадочно перебирая в голове варианты. В темную прихожку высунулась Поппи, встретилась глазами с Генри и ахнула, хотя не поняла ни слова. — Обвиняют в растрате. Пойдем скорее! — Поттер дернул Альбуса за руку, выволакивая за порог. — Поппи, побудь тут! — бросил Дамблдор через плечо, скатываясь по ступеням. Горячая ладонь Поттера крепко сжимала его локоть. Генри решительно, почти бегом тащил его за собой, игнорируя установленные лагерные порядки. За бег можно было схлопотать пулю, но им обоим было плевать. Перед плацом уже собралась толпа, в основном охранники и младшие офицеры. Кто-то курил, ухмыляясь, погладывая на разворачивающее зрелище с искреннем любопытством. Кто-то нарочито незаинтересованно шептался с товарищами. Бригадиры и старосты бараков тоже были, правда не в полном составе: некоторые бригады еще не вернулись из города. Были тут и женщины из административной части, стояли, крепко вцепившись в палки метел, тараща глаза. И сам Гриндевальд. О, он тоже был тут, застыв перед упавшим на колени Криденсом. В распахнутом мундире, встрепанный, с хищным лицом, он взирал на мальчишку сверху-вниз словно поморник. Альбус на ходу обдало волной ледяной паники. Он резко затормозил и дернул Генри за рукав робы. — В бараке под моей лежанкой. Там тайник под досками и записи. Принеси срочно! Пожалуйста, это очень важно! — зачастил он. Генри кивнул и метнулся в сторону жилых пристроек, а Альбус рванул вперед. Сначала он не заметил Аннербаха. Шарфюрер зубасто ухмылялся, разглядывая коленопреклоненного Криденса словно букашку под микроскопом. Дамблдор сбавил шаг, увернулся от одного из охранников и птицей взлетел на плац, уже не думая, что станется с ним самим. — Господин оберштурмбаннфюрер! — хрипнул он. Но вместо Гриндевальда обернулся Аннербах. — О, еще один, вы гляньте! Пришел дружка прикрыть? Гребаные ревирные, все они там заодно, — Аннербах сплюнул под ноги, скривился. Криденс вскинул голову и уставился на Альбус обреченными глазами безо всякой надежды. Дамблдор ощутил вдруг острый толчок злости под ребра и решительно шагнул, закрывая мальчишку собой. — В чем его вина? — громко спросил Альбус. Казалось, Гриндевальд только теперь его заметил. Он тряхнул головой, уставился на Альбуса не мигая: глаза у него были пугающе разными: один темно-синий, другой почти белый, с широким, не реагирующим на свет зрачком. Издалека было не разглядеть, но теперь, когда они оказались почти вплотную друг к другу, это пугало. Его можно было назвать если не красивым, то чарующе породистым, как бы не глаза и абсолютно отсутствующее выражение на тонком, скуластом лице. Альбус упрямо расправил плечи, чувствуя, как схлестнувшийся с яростью ужас давит на грудь. Оберштурмбаннфюрер выпрямился, выгнул светлую бровь. — Недавно этапированный британец? И впрямь говорит совсем без акцента, — отстраненно заметил он, — Отлично. Что вам, мистер британец, известно о недостаче в медицинской части? Альбус похолодел. Известно ему было многое, но говорить о том вслух… Язык словно отнялся. Он почувствовал легкое почти неощутимое прикосновение к голени: это Криденс подергал его за штанину, упреждая. — Недостача есть. Но Криденс в этом не виновен, — решительно выдохнул Дамблдор, молясь о том, чтобы голос не дал петуха. Гриндевальд насмешливо оскалился. — Поподробнее, будьте любезны. От оберштурмбаннфюрера исходила давящая аура истинного ужаса — раньше Альбус читал о подобном лишь в книгах, но теперь видел и ощущал на собственной шкуре. Он прочистил горло и вдохнул поглубже, стараясь чтобы речь его звучала ровно и успокаивающе. — Лекарства поставляются в полных объемах согласно списку. Но мы получаем лишь… ограниченную часть. Гриндевальд хмыкнул и перевел взгляд ему за спину. Альбус, спохватившись, забормотал. — Нет, нет, что вы, Криденс ни в чем не виноват! Он отличный фельдшер, и прекрасный администратор, это не его вина… — А чья же? — начал терять терпение Гриндевальд. — У меня складывается ощущение, что вы тут все держите меня за слабоумного. Не его вина, это не он, — передразнил оберштурмбаннфюрер, подкатывая свои жуткие глаза, — А кто тогда? Кто, мать твою, сбывает гребаные медикаменты, за которые я плачу буквально из своего кармана, на сторону?! Альбус моргнул, опуская голову. Почудилось, что Гриндевальд не сдержится и ударит. Но оберштурмбаннфюрер лишь взирал на него, кипя от ледяной своей ярости. Дамблдор из-под ресниц следил за Аннербахом, который успел растерять насмешливость, и теперь смотрел на Дамблдора с выражением пугающей ненависти. — Аннербах… — едва слышно выдохнул Альбус, шагая с обрыва. — Громче! — рявкнул Гриндевальд, хватая его за плечо. Железные пальцы сомкнулись над ключицей, посылая вспышку острой боли вниз по руке. Дамблдор скривил губы, зажмурился и повторил: — Герр Аннербах! Над плацом воцарилась давящая тишина. Альбус почувствовал, как разжались чужие пальцы, напоследок коснувшись обнаженной кожи над воротником робы. Руки у Гриндевальда были горячие и сильные, способные свернуть Альбусу шею по щелчку. Но пока он отчего-то медлил, как большая хищная кошка, играя со своей добычей. — Замеча-ательно, — протянул Гриндевальд, возвращая внимание к застывшему за его плечом Аннербаху. — Есть у вас, Фридрих, чем крыть эту карту? — Да что вы! Помилуйте, господин оберштурмбаннфюрер! Он же просто выгораживает подельника! Посмотрите на него… Он едва штаны не обмочил со страху. Небось трахает его вместо бабы, вот и выскочил заступаться… Надо отдать шарфюреру должное, он сохранил подобие контроля над голосом и лицом, но глаза выдавали: забегали, заскользили по собравшимся, впились Альбусу промеж бровей. Дамблдор видел, как меняется выражение чужого лица: заостряется челюсть, вздувается темная венка на виске, а на скулы набегает порошковая бледность. — Значит, он, по-вашему, еще и пидор, к тому же? — неожиданно спокойно уточнил Гриндевальд. — Криденс, пидор ли Альбус Дамблдор? Альбус вздрогнул и обернулся. Мальчишка у его ног был белее мела и на последнем усилии воли оставался в сознании. — Нет, — разомкнулись бескровные губы. — Не было такого… ни разу, ваше благо… Осекшись на середине фразы, Криденс потерял сознание, безвольным кулем заваливаясь на бок. Альбус, дернулся вперед и успел подхватить. Лихорадочно отвел в сторону воротник робы, прижимая два пальца к жилке на горле. Пульс бился, лихорадочный, но ровный, без аритмичных высверков — значит, не сердце, просто нервы сдали. Дамблдор облегченно выдохнул и едва не подскочил на месте, когда его запястье перехватили горячие пальцы оберштурмбаннфюрера. Гриндевальд, склонившись, несколько мгновений рассматривал отцветающие синяки на бледной коже, фыркнул и со странным целомудрием прикрыл их тканью рубахи. — Так. Все страньше и страньше, — усмехнулся Гриндевальд. — Эй, мистер британец, может у вас и доказательства имеются? — Да какие доказательства у него, побойтесь бога! — воскликнул Аннербах, по-бабьи всплескивая руками. — Боюсь я только фюрера, — с ухмылкой заметил начальник лагеря, не спуская пристального взгляда с Альбуса. Тот, помедлив, кивнул. Он обвел глазами толпу, заметил за их спинами Поттера, размашисто пересекающего плац наискось. В руках у Генри были смятые листки. — Я… я вел учет расходов и поставок. Независимо и без разрешения, — прошептал Альбус, — Позвольте… Вот… бумаги. Запыхавшийся Генри протянул Гриндевальду записи. Отошел, согнулся, упираясь ладонями в бедра и часто задышал, пережидая острую резь в левом боку. Оберштурмбаннфюрер вчитался в ровные каллиграфические строчки, то и дело хмыкая. Аннербах побледнел до синевы и сделал крохотный шаг в сторону. — Ох, и проворовались вы, Фридрих, проворовались. На мерседес как у фюрера копите? — наконец спросил Гриндевальд, потрясая в воздухе бумагами. Аннербах зачастил, лихорадочно взмахивая руками, наконец сменяя свою бледность пятнающей лицо краской. Начальник лагеря лишь утомленно подкатил глаза. — А у вас, Дамблдор, отличный почерк. Пойдете ко мне машинисткой? Хотя, подождите-ка… Неуловимым движением выхватив из кобуры Люгер, он наставил его на шарфюрера и дернул спусковой крючок. Раздался выстрел и следом за ним тонкий женский крик. Альбус не успел разглядеть, но кажется одна из подметальщиц свалилась в обморок. Аннербах не сумел даже вскрикнуть, заслониться: голова его под свинцовым сердечником раскололась точно спелая дыня, выбрасывая в сторону кровь и мозговое вещество. Шарфюрер упал как подкошенный, сотрясаемый спастическими судорогами. Каблуки подкованных сапог дробью застучали по оструганным доскам, но вскоре затихли. Затих и Аннербах. Гриндевальд ловко перехватил пистолет, крутанул в ладони и вернул в кобуру. Взглянул на замерших в потрясении охранников и с брезгливым недоумением указал на тело. — Убрать. Тащите сразу в крематорий, нечего ему порченной кровью нам сапоги пачкать. Охрана тревожно переглянулась: где это видано, чтобы офицера сжигали вперемешку со свиньями? Но Гриндевальд и бровью не повел. — Вы не понимаете по-немецки? — ласково уточнил он и прикрикнул, на полтона повысив голос. — Живо! Альбус осторожно уложил Криденса и выпрямился. Поймал ошарашенный взгляд Генри и слабо качнул головой. Гриндевальд наблюдал за тем, как двое солдатиков подхватили мягкое, словно восковое, тело Аннербаха под плечи и колени, и понесли в сторону медчасти. Кровь частыми каплями дробила землю. «Хочешь мира — готовься к войне», — пронеслось в голове у Дамблдора. Парабеллум. Да, как же. — А вы… — оберштурмбаннфюрер развернулся на каблуках, с мелькнувшим в глазах любопытством взглянув на Альбуса. — А вы, пожалуй, в машинистки не годитесь, слишком много своеволия. Но вот на начальника лазарета отлично подойдете. Зайдите ко мне после отбоя, я подпишу приказ. Дамблдор еще долго стоял на плацу как соляной истукан даже после того, как Гриндевальд скрылся за забором вместе со своей свитой. Никто его не трогал, не дергал, не поздравлял. Подошел Генри, аккуратно коснулся руки. Альбус дернулся и выдохнул со свистом, словно из резиновой игрушки разом выпустили весь воздух. Поттер нагнулся и поднял бесчувственного Криденса на руки, выпрямился со стоном. — Выглядит таким худым, а на деле!.. — крякнул он, переводя тревожный взгляд на Альбуса, — Ну, ты как, начальник лазарета? Дамблдор облизал пересохшие губы, лишь теперь ощутив невыносимую слабость в ногах. Сердце билось как бешеное, жадно качая кровь по сжавшимся в спазме сосудам. Голову прострелило статикой. — Н-нормально, — выдохнул Альбус не слишком уверенный в этом. — Нормально. — повторил уже более твердо. Генри ему подмигнул. — Ну, герой, бляха муха! Пошли, надо откачать твоего мальца и отпраздновать назначение. Завалялось у меня кое-что на можжевеловых ягодах…