Огни над Рейном

XXVII

Альбус так устал, что не мог спать. Этот тип усталого отупения знаком лишь тем, кто работает по ночам, работает с пьяницами, детьми и животными, в общем, шлюхам, мясникам и врачам. Когда утром за ними пришли, Альбус был готов. Вернее, ему казалось, что был, на деле же руки дрожали. Поднявшись с рассветом, он проверил оставшихся в лазарете пациентов, тщательно выписал показатели в тетрадь наблюдений. Привычные действия слегка утишали колышущуюся в душе как ледяной студень тревогу. Но стоило остаться наедине с мыслями, как беспокойство поднимало чешуйчатую голову, впиваясь клыками в нежную мякоть изнанки. Альбус ждал, когда за ними придут. Сидя за столом на крохотной кухне, он ждал, когда дверь распахнется и в сени ворвутся эсэсовцы. Он думал, что готов, но ощутил леденящий страх, когда молоденький служка из младших офицеров, поигрывая дубинкой, велел ему поднимать зад и следовать на дознание. Их троих — его, Поппи и Кохена, — провели под конвоем через весь лагерь под неусыпным взором собирающейся на работы толпы. Узники не оборачивались вслед, не крутили головами — за это легко можно было получить от аузира под дых, но неусыпные взгляды впивались в спины и плечи, ледяной щекоткой ползли по коже. Их завели по одному, тщательно досмотрели и разделили. Альбус успел обменяться с Поппи быстрыми взглядами: подруга была бледна, кулаки решительно сжаты, губы — тонкая бескровная нить. Конвойный толкнул Дамблдора в спину, подгоняя вниз по коридору. В допросной, где его заперли на час с небольшим, чтобы страх настоялся, были голые стены и железный стол, прикрученный к полу крупными стальными винтами, с единственным задвинутым под столешницу стулом. Альбус не решился на него сесть. Альбус прижался лопатками к ледяной стене и закрыл глаза, прокручивая в голове варианты диалога: ни один из них ему не нравился. Он молился только об одном, чтобы Поппи не тронули. Про себя и Кохена и думать не смел. Где-то на грани слышимости капала вода. В какой-то миг от тревоги и безделья Альбус начал концентрироваться на этом звуке и не смог вовремя остановиться. В висках свились крепкие черви боли, вгрызаясь прямо в мозг. Дамблдор тряхнул головой и нахмурился, пытаясь унять начинающуюся мигрень. В затянутое решеткой окно бил тусклый свет, чертя квадраты на полу. Альбус подошел, нагнулся, тронул один из них кончиками пальцев, словно намеривался собрать и спрятать в кулаке. Пол был холоден, казалось, холоден сам солнечный свет. В тот же миг дверь отворилась. Альбус вздрогнул и резко обернулся, теряя равновесие. Поднял глаза — на пороге стоял герр Абернети, прижимая к груди серую папку. За его спиной маячили два конвойных. Оружие при них было, но держались оба солдатика расслабленно, почти лениво. Внутрь они не вошли, остались стоять у двери. Герр Абернети (он был в штатском, а Альбус, сколько ни силился, не мог вспомнить его звания) подошел к столу, потянул на себя железный стул, ковырнувший ножками пол. Звук разлетелся, забился под потолком, заставив эсэсовца поморщиться. Абернети сел, уложил перед собой папку и торжественно раскрыл ее, словно собирался не допрос вести, а приставлять Альбуса к награде. — Что ты делаешь? — недоуменно спросил он, словно только заметив неловкую позу узника. Дамблдор медленно поднялся, шагнул к столу и замер, потупив взгляд. — Я… — начал Альбус, пытаясь придумать достойное оправдание. Не признаваться же, что пытался потрогать солнечный зайчик? Еще решат, что он психически больной. — Показалось, что видел мышь. — Мышь? — лицо герра Абернети вытянулось. Он стремительно огляделся по сторонам, костенея плечами. Забормотал себе под нос, — Полная антисанитария. Ужасно. Надо провести дезобработку… Он достал ручку из нагрудного кармана и придвинул к себе верхний листок. Оглядел Альбуса с ног до головы и что-то пометил. — Так-так, заключенный под номером пятьсот восемьдесят пять. Вызван для дознания по поводу нападения, совершенного заключенным под номером триста двадцать восемь вчера в районе полудня на заключенного… Речь у герра Абернети была монотонная, канцелярская. Не умел он допрашивать и никогда этим не занимался. Альбус незаметно выдохнул, слегка расслабляясь: может все обойдется? Если бы его хотели убить, то прислали б кого-то по-матерее. Уж точно не коменданта — сухопарую кабинетную крысу. Его спрашивали коротко и по существу, но стоило Альбусу ответить, повторяли вопрос снова и снова. И так по кругу, пока у Дамблдора не начал заплетаться язык и окончательно не разболелась голова. Он провел в маленьком бетонном кабинете полных двенадцать часов: то в одиночестве, когда герр Абернети уставал и куда-то отлучался, вновь задвигая стул под столешницу, то выслушивая одни и те же вопросы с одной и той же интонацией. Воды не давали, но единожды позволили сходить в туалет под конвоем. Они полночи просидели с Поппи на кухне, продумывая подробности истории, которую расскажут завтра, но в итоге сошлись на том, что чем меньше они скажут в принципе — тем лучше для всех. Просто Тицхен неудачно повернулся во сне, окончательно содрал повязку. Рана раскрылась, тонкие плохонькие нитки лопнули. Пациент умер от обильного кровотечения, но позвать на помощь так и не смог. Сложнее оказалось заставить себя отвязать еще не успевшие окоченеть руки Германа и разложить их поверх покрывала. Альбус помедлил, но не стал смыкать ему веки: подернутые мутной пленкой глаза до самого утра невидяще вглядывались в низкий больничный потолок. В графе времени смерти Альбус поставил прочерк. За этот прочерк его спросили восемнадцать раз, повторяя вопрос за вопросом. Казалось, герру Абернети абсолютно плевать, начни Дамблдор выдумывать неправдоподобные детали. Все это напоминало сюрреалистичный фарс, каждый из участников которого играет свою роль, но из разных постановок. Или вовсе говорит на другом языке, не понимая собеседника. Его отпустили лишь когда за узким решетчатым окном окончательно стемнело. Сменившаяся охрана проводила Альбуса до малых ворот и отстала, разговорившись с заскучавшими на постах пулеметчиками. Дамблдор, словно согбенный старик, клонясь к земле от усталости, побрел по дорожке, но у крематория остановился. Скользнул пустым взглядом по серой стене, поднял глаза к небу. На гладком куполе небосвода разгорались звезды. Мерцающий свет их был холоден и равнодушен. Из-за облака выглянула луна: гладко срезанный край обещал скорое полнолуние. Дамблдор с отупелой насмешкой подумал было, что он и сам как эта серая мерзость на небе: в рытвинах и шрамах, неспособный более светить для других. Да и мог ли когда-то? Или весь доступный ему свет всегда был лишь отражением чего-то большего, а он, как грубая подделка под человека, довольствовался трепетной жизнью в чужой тени, даже не подозревая об этом. Дверь лазарета приоткрылась. Узкая полоса электрического зарева мигнула, вытягиваясь, дробясь по ступенькам. Поппи негромко окликнула Альбуса по имени, зовя внутри. Дамблдор зябко передернул плечами и шагнул к ней. Они справились, кажется, справились сегодня. Отвели беду, в диком языческом ритуале пролив кровь и слезы. Общая тайна связала их накрепко, сильнее кровных уз. Поппи смотрела на него из сияющих янтарем сеней и слабо кривила губы. Альбус неожиданно протянул ей руку — так остро ему захотелось ощутить человеческое тепло, а не отражение зеркального отблеска, сталью полоснувшее душу. Помфри сжала его пальцы, утягивая в душную узость прихожей. Но расслабиться и выдохнуть не успел: у оберштурмбаннфюрера были на него другие планы.

XXVIII

Альбус осторожно постучал в знакомую дверь и замер, ожидая разрешения войти. Голова слегка кружилась, вернулась угасшая было тошнота. Все вокруг было каким-то нереальным, тонким и блеклым, дрожащим на изнанке век. В голове стояла звенящая пустота, а в мышцах поселилась болезненная, надсадная легкость. Дверь кабинета распахнулась так неожиданно, что Альбус не успел отшатнуться, лишь заторможенно дернулся, как очнувшаяся ото сна сомнамбула. Оберштурмбаннфюрер замер на пороге, скользнул по фигуре Дамблдора диковатым взглядом, словно не сам велел зайти. Потом посторонился, без слов пропуская Альбуса внутрь и повернул торчащий в замке ключ. — Садитесь, — бросил он, указывая на одно из кресел. Альбус приблизился и пристроился на краешке. Гриндевальд вернулся за стол, собрал в простую картонную папку бумаги, завязал хлопковые ленты и убрал ее на край стола. Дамблдор следил за ним из-под ресниц, словно за передвижением опасного хищника, гуляющего вне клетки. Несмотря на смертельную усталость, в груди ворочалась тяжесть темного предчувствия. Оберштурмбаннфюрер был без кителя — тот висел на спинке его рабочего кресла, — в распахнутой на три пуговицы от горла рубашке, демонстрирующей разлет острых ключиц; рукава рубахи были подкатаны до локтей, подтяжки — спущены с плеч и болтались по бедрам. Выглядел герр Гриндевальд по-домашнему встрепанным, но живым и подвижным, совершенно лишенным сонной тяжести, о которой задумываешься после полуночи. Альбус с рассеянной завистью следил за его хищными, но не суетливыми движениями, всеми силами давя желание зевнуть. Оберштурмбаннфюрер опустился в кресло, сложил руки на столе и уставился на Альбуса с немым вопросом. Дамблдор оцепенел, не слишком понимая, чего от него хотят. Вызов пришелся неожиданно, цели визита конвоир ему не называл, может и сам не знал, но Гриндевальд явно чего-то от него дожидался. Еще бы понять — чего, а не выставить себя полным олухом, достойным лишь наказания. Альбус дрогнул ресницами, отводя взгляд и вдруг чудовищно широко во весь рот зевнул, едва успев прикрыться ладонью. Краснеть от ужаса ему еще не доводилось, но все бывает в первый раз. Гриндевальд в ответ на это словно бы развеселился, по крайней мере угол его губ дернулся в кривой усмешке. — Простите, — пробормотал Альбус. — Рихард вас окончательно усыпил? Больше никогда не доверю ему вести допросы, — фыркнул оберштурмбаннфюрер, откидываясь на спинку кресла. Альбус нахмурился: ему потребовались лишние три секунды осознать, что Рихардом звали герра Абернети. Надо же, какое великолепное, бурное имя, совсем не подходящее такому маленькому человечку. — Знаете, для чего я вас вызвал? — оберштурмбаннфюреру, казалось, надоело над ним издеваться. Дамблдор покачал головой. Он осторожно повел шеей, пытаясь отогнать сонную одурь. Взгляд отчаянно бегал, ни на чем не задерживаясь: стол, край застекленного шкафа, занавешенное окно. Альбус старался держать глаза открытыми, но с каждым мгновением сделать это получалось все тяжелее. Гриндевальд поднялся, отошел к маленькому журнальному столику, приткнувшемуся в самом углу между стеной и диваном. Альбус бросил взгляд через плечо, но сразу отвернулся. Вместо этого принялся разглядывать аскетично пустой стол, на котором помимо знакомого набора для письма и лампы лежали несколько папок. Оберштурмбаннфюрер чем-то позвякивал за его спиной; Альбус различил тонкую заунывную трель фарфора, тихий плеск воды, и в следующий миг по комнате поплыл аромат крепкого кофе — горьковатый, с ореховыми нотами. Дурманящий и притягательный. Альбус, несмотря на усталость, сглотнул набежавшую слюну. Он так давно не пил хороший кофе, что одна мысль о нем пробудила невыносимое томление. Вспомнилась одна из любимых Лондонских кофеен в двух кварталах от клиники, где он вел первую практику. Там, еще до войны, подавали чудесный кофе с каштановым сиропом и свежие пышки. Альбус любил захаживать туда после работы перед самым закрытием. И как горько было узнать, вернувшись осенью в Лондон, что от крохотного заведеньица после бомбежек камня на камне не осталось. Альбус закусил щеку, впиваясь взглядом в ровный срез картонной папки. Под языком копилась слюна. Дамблдор сглотнул, стараясь дышать приоткрытым ртом, чтобы не чувствовать тревожащего рецепторы аромата так ярко. Получалось слабо — теперь на языке осела призрачная кофейная горечь с легкой ореховой кислинкой. Альбус на мгновение закрыл глаза, вгоняя ногти в собственное бедро, лишь бы отвлечься хоть на что-то кроме. И распахнул их, когда на стол перед ним опустилась изящная чашечка, доверху наполненная горячим напитком. Над нефтяно-черной кофейной гладью вился тонкий ароматный дымок. Альбус сглотнул и в злом непонимании вскинул глаза на Гриндевальда. Но тот, как ни в чем не бывало вернулся в кресло с точно такой же чашкой в руках. — Что вы на меня так смотрите, пятьсот восемьдесят пятый? Пейте, пока не остыл, а то вы едва моргаете и вот-вот уснете, — велел оберштурмбаннфюрер, словно поить кофеем заключенных было чем-то само собой разумеющимся и входило в его непосредственные должностные обязанности. Альбус потянулся к чашке дрожащей рукой. Не удержал рваного вздоха, смыкая ладонь на ее гладком горячем боку. За ручку брать не пытался, боясь просто расплескать все себе на колени. Он поднес белый фарфор к лицу, вдохнул дурманящий аромат и сделал легкий, краткий глоток. И едва не зарыдал от ужасающего осознания глубины собственного падения. Гриндевальд смотрел на него не отрываясь, по губам его змеилась странная улыбка. Знай Альбус его чуть хуже, он принял бы ее за жалость, но подобные чувства были оберштурмбаннфюреру не знакомы. Дамблдор заставил себя сделать всего три глотка и вернуть чашку на блюдце, хотя хотелось выпить обжигающую темную горечь залпом, жадно давясь. Гриндевальд хмыкнул, вынул из ящика стола тяжелую хрустальную пепельницу и портсигар. Чиркнул спичкой, расслабленно прикурил, откидываясь на спинку кресла. — Где вы учились, пятьсот восемьдесят пятый? Альбус, ожидавший чего угодно, но не этого, удивленно нахмурился. Это была безопасная информация, которая не повредила бы никому, и он решился ответить. — Оксфорд. — Оксфорд? — повторил Гриндевальд, тихонько присвистнув. — Ничего себе. Я поражен. Туда ведь просто с улицы не зайдешь, верно? Альбус покачал головой, не до конца понимая, к чему оберштурмбаннфюрер ведет. Похвала это или насмешка? Отупевшее от усталости сознание отказывалось работать с должной скоростью. То, каким тоном Гриндевальд обронил свой вопрос… Незнакомый, тягучий, слегка снисходительный, но что-то было в нем, крылось в глубине ленивых гласных — восхищение? — Вы поступили туда — сколько вам было? — продолжил Гриндевальд. Дамблдор уставился на него не мигая. Было понятно, что оберштурмбаннфюрер знает ответ на свой вопрос, но зачем-то продолжает его пытать. Альбус потянулся за чашкой, оттягивая неизбежное. Сглотнул, чуть запрокидывая голову. — Пятнадцать. — Пятнадцать, — и вновь эта неясная интонация с оттенками уважительного восхищения. — Рановато. Вам нравилось учиться, пятьсот восемьдесят пятый? Альбус вновь кивнул как заводной аниматроник. — Нравилась учеба, нравилась наука. Теоретическая, верно? Так почему же вы ушли в практику? — спросил Гриндевальд, помедлив. Альбус поразился его осведомленности — или проницательности. Неужели оберштурмбаннфюрер наводил о нем справки? Да быть такого не может. Не выглядел этот человек заинтересованным наукой. Герр Гриндевальд, признаться честно, не выглядел заинтересованным самой жизнью в целом. Альбус вновь подумал о главном его таланте — пронзающей наблюдательности, которая так поразила Дамблдора тогда, на плацу. Не мог же он?.. Как оказалось, мог. Не дождавшись ответа, оберштурмбаннфюрер склонился, пошарил в одном из нижних ящиков стола и бросил на стол кожаный планшет. Распахнул его, придвинул к Альбусу, широким жестом предлагая ознакомиться с содержимым. Дамблдор настороженно навис над столом; руки дрогнули, против воли потянулись коснуться. В папке, аккуратно подбитые, хранились статьи на разных языках: чего тут только не было: и «Deutsche medizinische Wochenschrift», и «La Presse médicale», «Bordeaux» и даже «Журнал клинической медицины». Альбус осторожно, с величайшим тщанием пролистал подшивки, почти без удивления встречая под каждой статьей свое имя. — У вас очень много свободного времени, — искренне пораженный, заметил он. Гриндевальд рассмеялся, давясь смолистым дымом. Закашлялся, рассеянно похлопал себя по груди. — Думаете, это мои заслуги? О, нет, — продолжая посмеиваться, заметил он. — Но Аннербах, как выяснилось, был вами слегка одержим. Удивительные вещи оставляет человек после своей смерти, верно? Альбус резко одернул ладони, складывая их на коленях. Ему перехотелось касаться тщательной собранных статей, словно старая, полинявшая типографская бумага была пропитана ядом. — Позвольте спроситесь, господин оберштурмбаннфюрер, зачем вы все это мне показываете? — тихо уточнил он. Гриндевальд пожал плечами. — Понятия не имею, если честно. Может вы мне ответите? Альбус уставился на него как на безумца в приступе острой буйности. Если раньше оберштурмбаннфюрер виделся ему просто странноватым, жестоким властолюбцем, то теперь в голову закрались сомнения: а в своем ли господин оберштурмбаннфюрер уме? На первый взгляд так и не скажешь, но эта порывистость, дикость суждений, вспышки гнева и скорое их угасание, звериная наблюдательность, да еще и умение вывести логическую связь из разрозненных, не связанных между собой фактов — его мозг явно работал отлично от большинства прочих. И пусть нейрофизиология и психиатрия никогда не были сферой прямых интересов Альбуса, он все же не мог не отметить, что Гриндевальд значительным образом отличается от здоровых, действующих по определенным алгоритмам, людей. Был в нем незримый надлом, дающий определенное преимущество, но при всем при этом сильно осложняющий жизнь. — Вы позвали меня поговорить о моих заслугах на медицинском поприще, господин оберштурмбаннфюрер? — Нет, пятьсот восемьдесят пятый, — покачал головой Гриндевальд, давя сигарету в пепельнице, — Я позвал вас, чтобы обсудить дальнейшую судьбу заключенного триста двадцать восемь, Криденса Бэрбоуна. Знаете такого? Альбус моментально подобрался, прямя спину. Все его тело обратилось в один оголенный нерв, а шею потянуло от напряжения. — Обсудить? — шепотом переспросил он. Оберштурмбаннфюрер насмешливо развел руками. — Кофе пейте, остынет, — посоветовал он, — Вы ведь осведомлены, о том, что в санчасти был проведен тщательный обыск, верно? Дамблдор ничего не ответил. Вернувшись в лазарет после допроса, Альбус обнаружил все шкафы и ящики вывернутыми с мясом. Эсэсовцы, отправленные на обыск, не потрудились обращаться с препаратами и инструментами хоть сколько-нибудь бережно. Дамблдора хватило лишь на то, чтобы проверить остатки антибиотика для Кохена, убедиться, что с ними ничего не случилось и безвольно упасть на стул, пытаясь решить, с чего начать. Поппи, которую отпустили раньше, упрямо принялась за приборку, но быстро поняла, что просто не знает, за что хвататься. Большинство растворов было уничтожено. Все инструменты нужно было стерилизовать заново. Бинты, повязки и вату — тоже, а кое-что и вовсе шло на выброс. У Альбуса не было сил разбирать устроенное эсэсовцами побоище. И несмотря на страх перед Гриндевальдом, он почти с облегчение пошел за конвойными, когда услышал, что оберштурмбаннфюрер вызывает его к себе на ночь глядя. Альбус сделал глоток кофе, покатал на языке, медленно выдыхая носом. Шрам на щеке слегка покалывало от усилия держать лицо. — Не хотите спросить, что мы нашли? — улыбнулся Гриндевальд. Дамблдор так крепко вцепился в чашку, что не удивился, заслышав тихий скрежет ногтей о тончайший богемский фарфор. Ответа оберштурмбаннфюрер не ждал. Он отодвинул пепельницу, достал из все того же ящика тряпицу, осторожно уложил ее поверх кожаной планшетки и отогнул край. Альбус с непонимающим удивлением уставился на крохотные стальные винты, пружину, странного вида вещицу более всего напоминающую крохотную подковку и короткую полую трубку чуть больше мизинца в диаметре. Эти вещи были ему не знакомы, однако он догадывался, откуда они взялись. — Что это? — тихо спросил он. Гриндевальд, не сводящий с него цепкого взгляда, вдруг широко ухмыльнулся. Прищелкнул пальцами и пробормотал: я так и думал! — Я… правда не понимаю, — абсолютно честно признался Альбус, чувствуя, как тонкие волоски на руках и загривке становятся дыбом. В комнате было жарко, даже душновато, но Дамблдора пробрала колкая дрожь. — Конечно, вы не понимаете, — подсказал оберштурмбаннфюрер, чем-то от души позабавленный. — Это вещи вашего еврея — Кохена. По крайней мере, так сказал мне триста двадцать восьмой. — Криденс… Он сказал вам, что?.. — Да, — кивнул Гриндевальд, легонько постучав ухоженным гладким ногтем по краю фарфоровой чашки. Мягкий раскатистый звон расплылся по комнате, словно отзвук далекого церковного колокола. — Вам эти вещи знакомы? — Нет, — поспешно выдохнул Альбус. — Вы никогда их не видели? — уточнил оберштурмбаннфюрер. — Нет, — вновь повторил Дамблдор. — И не знаете, для чего они? — усмехнулся Гриндевальд. На этот раз Альбус покачал головой. Здесь он не солгал: не имел ни малейшего понятия. На детали для приемника, о котором говорил ему Генри, все эти стальные винтики и трубки были не похожи. Оберштурмбаннфюрер досадливо скривил губы, потянулся через стол и подхватил двумя пальцами пружину. — Смотрите, вот это вставляется сюда, видите? — он надел витой кончик пружины на усеченную низкушку трубки, сдавил, показывая, как работает механизм. — А вот эта крохотная железка прикручивается на этот маленький винтик, но некрепко, потому что должна свободно ходить вверх-вниз. Видите? Вот так. Вверх-вниз. Альбус отупело смотрел на его руки: тонкие, лепные ладони, словно вырезанные из белого мрамора. Тыльную сторону правой перечеркивал едва заметный глазу старый шрам, похожий на след от ожога. Скульптурные кисти красиво расширялись к основанию, резким изломом уходя к сухим запястьям. Гладко отполированная ногтевая пластина изящной овальной формы не слишком вязалась с грубыми мозолями на подушечках пальцев. Дамблдор сглотнул горьковатую слюну, засмотревшись, не в силах отделаться от мысли, что у господина оберштурмбаннфюрера на редкость красивые кисти, к которым так и тянуло прикоснуться, но еще больше тянуло — перенести их несовершенную тонкость на бумагу. Простая фиксация: пустой стол, темные стены. Белая чашка, белые руки Гриндевальда; уголок загнувшегося белого воротничка его рубашки. Альбус бегал глазами от одного, до другого и обратно, искал что-то, за что можно зацепиться, удержаться, не сойти с ума от усталости и тревоги. Пальцы оберштурмбаннфюрера монотонно прокручивали крохотную пружинку… — Я не понимаю, — бессильно прошептал Альбус, мучительно изгибая брови. Головная боль усиливалась, грозясь извести его к утру. — Это части шестизарядного револьвера старой модели, — разом растеряв всякую насмешливость, заметил Гриндевальд. Альбуса словно окатило кипятком. Он едва удержался, чтобы не вздрогнуть, не отшатнуться прочь. А вот судорожного вздоха сдержать не вышло — оберштурмбаннфюрер, конечно, заметил. — Вот и я удивлен, пятьсот восемьдесят пятый. Ужасно удивлен, знаете ли. Можно сказать, смертельно раздосадован, — рассеянно хмурясь, заметил Гриндевальд, небрежно возвращая составные части на тряпицу. — И главное — буквально у меня под носом! Мерзость. — Почему вы думаете, что это… Криденс? — с усилием выталкивая слова из пережатой спазмом глотки, спросил Альбус. — А я разве сказал, что так думаю? Нет. Но в ходе допроса триста двадцать восьмого, он указал нам на Йозефа Кохена. Вы подтверждаете его слова? — Я… Я не уверен, что правильно вас понимаю, господи… Гриндевальд саданул кулаком по столу, заставив чашки подпрыгнуть. Кофе выплеснулся за край, заливая гладкую столешницу. Оберштурмбаннфюрер смотрел на Альбуса без привычной усмешки. — Дамблдор, мое терпение не бесконечно. Имейте, блять, совесть. Альбус резко подался навстречу, опираясь ладонями по край стола. — Что будет с Криденсом? Гриндевальд удивленно сощурился, вскинул брови. Не меньше полуминуты он смотрел Альбусу прямо в глаза своим жутким застывшим взглядом. Дамблдор успел заметить, как мигнул, смыкаясь крохотным чернильным пятнышком зрачок в левом — грязно-синем глазу оберштурмбаннфюрера, но правый остался неподвижен, широк и мертвенно пуст. — С Криденсом, значит. Знаете, вы так за него переживете, что я начинаю сомневаться: не было ли в словах Аннербаха крупицы правды? — растягивая губы в неприятной усмешке, нарочито ленно произнес Гриндевальд. Альбус ощутил, как разом вспыхнули скулы. — Если вы намекаете на… — кривя губы, начал он, но оберштурмбаннфюрер вновь его перебил. — Я не намекаю, Дамблдор. Я видел синяки и знаю, как такие выходят. Ваша работа? — Да как вы смеете! — задохнулся Альбус, подскакивая на ноги. — Он ребенок совсем! Я… Вы… Да вы бы знали, как он его боялся! Как до сих пор дергается от случайных прикосновений! Как… — Сядьте! — ледяным тоном приказал оберштурмбаннфюрер, и Альбус, не успев осознать себя, упал обратно в кресло. Тело действовало на инстинктах, которые оказались гораздо быстрее отупелого разума. Потупившись, он наблюдал, как Гриндевальд нетерпеливо заворачивает тряпицу и прячет ее обратно в ящик стола. Оберштурмбаннфюрер устало потянулся к портсигару и вновь закурил. Выдохнул густой дым в потолок, запрокидывая голову. — Триста двадцать восьмого переведут. Учитывая ваши показания и сложившуюся ситуацию… — Куда? — прошептал Альбус. Гриндевальд гибко перегнул через стол и хлестнул его по губам, как зарвавшегося школяра. — Вы начинаете мне надоедать, а я этого ужасно не люблю, — строго заметил он. — А что касается находки… Вы подтверждаете, что ее принес Кохен? С одной стороны, подтвердить обвинения значило подписать старику смертный приговор, но на другой чаше весов все еще были Криденс, Поппи и… Генри. Злая судьба в очередной раз требовала от Альбус сделать выбор, кем-то пожертвовать, и если всего месяц назад Дамблдор бы легко столкнул пешку Йозефа с игровой доски, то теперь не мог выдавить и слова. Он покачал головой. — Я этого не видел и не могу утверждать точно. Гриндевальд сухо кивнул, словно другого ответа и не ждал. Он затянулся, медленно выдохнул дым носом, облизал бледные резко очерченные губы. Альбус украдкой дышал крепким дорогим табаком, чувствуя, как покалывает кончики пальцев. Надо где-то достать сигарет, иначе он с ума сойдет. Может попросить Генри? Но сама мысль о Поттера заставила его поморщиться. Неужели Кохен был прав?.. — Что ж, в таком случае вот что мы сделаем, — Гриндевальд стряхнул наросший столбик пепла и навалился локтями на столешницу, собирая ладони в замок под подбородком. — Вы, Дамблдор, станете моими глазами и ушами. Криденс с этой задачей не справился, но вы-то поумнее будете, верно? Будете докладывать мне обо всех подозрительных перемещениях, о любой мелочи, которая покажется вам выбивающейся из привычного рисунка жизни. Это ясно? Не предложение, а прямой приказ. Что Альбус мог на это ответить? — Ясно, — сглотнув, прошептал он, низко опуская голову. — Отлично. Будете хорошо работать, и я в долгу не останусь. Вы, в конце концов, неплохо показали себя во главе санчасти. Гораздо лучше, чем Аннербах, чтобы он на том свете землю жрал. Гриндевальд тряхнул головой, отбрасывая челку со лба, задумчиво покусал нижнюю губу. Вспомнил о тлеющей сигарете лишь когда пепел ожег ему пальцы. Чертыхнулся и затянулся снова. — Будете заходить ко мне по вечерам, для начала, пару раз в неделю. Но если что-то услышите раньше — сразу ко мне. Это понятно? Дамблдор кивнул, предчувствуя конец тяжелого разговора. — И все-таки, Криденс… — Я не могу его оставить. Черт побери, он напал на заключенного! Убил его, — устало подкатил глаза Гриндевальд. — Хотя… Это как еще посмотреть, верно? Кто кого. В детстве собирали всех бездомных котов с улицы? Альбус, поразившись вопросу, взглянул на оберштурмбаннфюрера из-под ресниц. В словах его крылся даже не намек, а прямое утверждение, но кажется Гриндевальду было искренне плевать, кто отнял жизнь Германа Тицхена. Его карта сыграла бы в любом случае. Альбус в очередной раз удивился подобной проницательности, а потом рассудительно отметил, что не будь Гриндевальд так чуток — нечеловечески чуток, — не продержался бы на заявленной должности и полугода. — Я больше собак люблю, — упрямо ответил Альбус. Гриндевальд фыркнул и махнул рукой, мол, все, подите прочь, надоели. Дамблдор, надеясь, что правильно истолковал его жест, поднялся и, обогнув кресло, направился к двери. Но оклик остановил его раньше. Альбус напряженно обернулся, нахмурился: Гриндевальд протягивал ему ладонь с зажатой в пальцах сигаретой. Огонек добрался лишь до середины. В накрывшей комнату тишине слышно было, как потрескивает, сжираемый пламенем, сухой табачный лист. Дамблдор осторожно приблизился, стараясь ступать как можно мягче и беззвучней. Потянулся за сигаретой, но оберштурмбаннфюрер качнул головой. Руки, впрочем, не отвел. Альбус помедлил, склонился и обхватил кончик губами. Запоздало осознал, что оберштурмбаннфюрер курил женские сигареты — с фильтром. Он крепко затянулся, опуская ресницы, но даже так, с закрытыми глазами, ощущал пристальный взгляд. Горьковатый дым ленивой лаской заполнил легкие. Виски сдавило, под веками вспыхнули белесые точки. Альбус медленно отодвинулся, тяжело опираясь ладонью о край стола. Выдохнул дым, жадно скользнув языком по пересохшим губам. Слабо улыбнулся и распахнул отяжелевшие веки, встречаясь с ничего не выражающим взглядом оберштурмбаннфюрера. Живой зрачок в левом глаза Гриндевальда разошелся чернильной кляксой. Углы резко очерченного рта дрогнули, изгибаясь; оберштурмбаннфюрер поднес сигарету к губам и затянулся по следу чужого касания. — Иди. Ты едва на ногах стоишь, — шепнул он, гася окурок в пепельнице. Альбус слабо кивнул, ощущая странное томление, распирающее грудь. То был запоздало ожегший нутрянку стыд, густо замешанный на тревоге. Развернувшись на каблуках, он вышел, прикрыв за собой дверь. В коридоре замер, прижимая пальцы к губам. Сглотнул терпкую горечь и судорожно выдохнул, лишь теперь в полной мере осознавая, что только что произошло.

XXIX

До войны он вел дневник. Приятели из госпиталя быстро подметили за Альбусом привычку все записывать и на очередной день рождения преподнесли ему новехонькую печатную машинку, сопроводив ее набранной открыткой: проставишься с изданных мемуаров! Растроганный Дамблдор поблагодарил их, однако принеся машинку домой и поставив на стол в совмещенном со спальней кабинете, долго смотрел, не решаясь коснуться. Он честно пробовал печатать, набрал с десяток страниц текста, привыкая к речитативу упругих клавиш, но через месяц сдался — ощущение было не тем: неправильным, безликим. На следующие же выходные он отвез машинку домой, в Рейнхем, и вручил тяжелый кейс Ариане. Сестра, радуясь, как дитя, тут же уволокла чемодан наверх и закрылась в своей комнате. До самой ночи из-за ее двери доносился тихий клекот клавиш. Альбус так ни разу и не поинтересовался, о чем сестрица мечтала, а теперь запоздало жалел. Так или иначе, но печатная машинка не прижилась, а привычка записывать свои мысли осталась. Альбус везде таскал с собой пухлую тетрадь, оправленную в целлулоидную обложку. Плотный жестковатый переплет со временем слегка потрескался, а пуговица с обложки оторвалась и тетрадь не закрывалась, но Альбус упрямо продолжал заполнять страницу за страницей. Почерк у него был мелкий и убористый, с устаревшими завитками и глубоким наклоном. Почерк заправской машинистки, как выразился герр Гриндевальд в их первую встречу. Его записи не являлись дневником в полном смысле этого слова. Они были разрозненны и, на первый взгляд, полностью лишены логики повествования. Альбус записывал все: и собственные мысли, и выдержки из статей, книг, которые показались ему интересными, делал пометки коротким стенографическим кодом, отмечал важные даты, а иногда — рисовал. Рисунков было немного, но каждый из них имел для Альбуса особенное значение. Когда-то давно он брал уроки живописи у немецких иммигрантов, живших неподалеку. Ему нравилось проводить время в их доме — богатом, по меркам крохотного Рейнхема, — и он часто сбегал со школьных занятий, отираясь поблизости высокого каменного забора. Батильда Бэгшот — степенная пожилая дама, сухопарая, с костистым лицом, одетая в старомодные бархатные платья даже в яростную летнюю жару, — привечала юного Альбуса наравне с родными внуками. Только повзрослев, Дамблдор понял, что имя скорее всего было не настоящим. Домашние называли мисс Бэгшот тетушкой Хильдой. У Хильды была дочь. Словно перевернутое отражение матери, мисс Кристине была юна, светловолоса и ветрена нравом; она изящно подбирала наряды, чудесно рисовала и с тонким природным чутьем разбиралась в музыке, живописи и театре. Увидев ее впервые, Дамблдор не поверил, что у такой молодой девушки может быть двое сыновей, ровесников Альбуса. Два абсолютно не похожих друг на друга мальчишки: Эрих и Иеремия. Лишь спустя годы, Альбус осознал, что родным был только один. С Иеремией Альбус долго не мог найти общего языка, зато с Эрихом подружился сразу. То был на редкость спокойный мальчик, серьезный и собранный, нравом явно пошедший в бабку. Иеремия был полной его противоположностью. Глядя на него на ум, приходило одно единственное слово: бешеный. Он был как нашествие стихии, неукротимое и дикое. Никогда не сидел на месте, вечно затевая игры или устраивая каверзы, а самым страшным наказанием для него было писать строчки. Иеремия был рослым, загорелым и крепким. На фоне болезненно-тонкого и светловолосого Эриха — точной копией матери, — вечно таскающего с собой книгу и прячущего нос за широкополой соломенной шляпой, он смотрелся мазком жженой умбры, по ошибке заляпавшей холст. Долгие дни они проводили втроем, бегая на речку и изучая окрестности. Иеремии вечно нужно было везде влезть и во все вмешаться. Он затевал драки с деревенскими, с гиканьем гонял по улицам коз и гусей, лазил в соседские огороды воровать яблоки — потому что ворованные почему-то казались ему вкуснее. Мастерил тарзанки над рекой, рассказывал жуткие сказки про троллей и вечно пытался подбить брата на авантюры. Эрих наблюдал за ним из-под белесых, выгоревших на солнце, ресниц с легкой брезгливость, но и с затаенным восхищением. Не останавливал, но следил, чтобы брат не убился, и всегда прикрывал его перед суровой бабкой. Мать Альбуса работала в их доме экономкой, но ни Батильда, ни Кристине, ни разу не указали Дамблдору на его истинное место. А уж мальчишкам и подавно было все равно. Именно Кристине привила Альбусу любовь к искусству и научила рисовать. Она же подарила ему первый альбом и набор инженерных грифелей, которые Альбус хранил и берег как зеницу ока. В один из жаркий дней июля Бэгшоты спешно собрались и куда-то уехали. Дом опустел, а Кендра Дамблдор осталась без работы, но больше всего Альбус жалел, что не успел попрощаться. Шел тысяча девятьсот восемнадцатый. Через полгода отец возвратился с войны, еще через три родился Аберфорт, а потом и Ариана, но Персиваль никогда так и не смог вернуться к нормальной жизни. Ужасы прожитого преследовали его, и в пятнадцать лет Альбус осиротел на одно крыло, вдруг оказавшись старшим мужчиной в семье. Мать отпустила его в колледж скрепя сердце, но Альбус так и не избавился от вины перед ней. Портрет матери хранился у Альбуса в той самой тетради. Конечно, он рисовал Кендру и до, набрасывая резкий скуластый профиль — остро отточенным карандашным грифелем, углем, а после и акварелью, но лучшая его работа была написана по памяти и оказалась утеряна во время очередной бомбежки. Сложно было признать, что тосковал он по воспоминаниям, а не по матери. Тосковал столь же яростно, как пронес через всю жизнь боль потери первых настоящих друзей. Привычка зарисовывать значимые моменты и людей осталась с Альбусом, пронесенная сквозь года. Он набрасывал мягкие абрис сестринского лица прямо поверх исписанных листов; пытался передать упрямый прищур Аберфорта, забывшись. Много раз пытался переложить на бумагу улыбку Марка. Ему нравилось ловить позу, движение, людские противоречия, как нравилось делать короткие, быстрые зарисовки поразивших его архитектурных ансамблей. Рисование всегда его успокаивало, помогало очистить голову от лишних мыслей и по-иному взглянуть на происходящее. Вот и теперь рука сама потянулась к карандашу и бумаге. Они потратили несколько часов, чтобы тщательно разобрать учиненный погром, восполнить недостающие препараты и заново прокипятить инструменты. Поппи выдохлась настолько, что не ушла к себе, а заняла одну из коек в палате и отключилась, едва коснулась головой подушки. Кохен заботливо укрыл ее одеялом, дождался, пока Альбус, не с первого раза дрожащими от усталости пальцами попадет в вену, ставя укол, и, пожелав ему доброй ночи, отправился спать. Альбус вернулся к себе, опустился на постель, чувствуя, как каждый член тела наливается свинцовой тяжестью. Он пролежал так должно быть не меньше четверти часа, словно марионетка, у которой закончился завод, и наконец осознал, что сон не придет — слишком много мыслей скопилось в нем, требуя выхода. Тогда он поднялся, включил настольную лампу, потянул из ящика стола тетрадь, куда продолжал тщательно записывать расход препаратов, нашарил заткнутый между страниц карандаш и бездумно провел первую линию. Очнулся Альбус спустя час и впервые по-настоящему взглянул на то, что вышло из-под пальцев его. За пару лет он подрастерял сноровку, но Кристине всегда отмечала его природный дар улавливать малейшие детали чужой природы. С правого уголка страницы на него смотрел Генри Поттер — таким, каким Альбусу нравилось его видеть: улыбка, хищный прищур, вихры непослушных волос надо лбом. Дамблдор отметил, что набросок портрета получился нежнее, чем Генри выглядел в жизни. Слишком округлые линии, сглаженные углы, словно через них Альбус пытался передать собственную внутреннюю суть, а не то, что было доступно глазу. Рядом с Поттером безотрывной мягкой дымкой проступали пушистые венчики цветочных головок. Природа Альбусу никогда особенно не давалась, да он и не старался, но среди вспышек разрозненной серости легко угадывались соцветья крохотных незабудок. Дамблдор нахмурился. Впервые в жизни ему захотело разорвать и скомкать рисунок. Он провел по незабудкам пальцами, растирая грифельный след, смазывая его, делая рисунок окончательно нечетким. Занес карандаш, в обуявшем раздражении желая перечеркнуть и цветы, и лицо Генри и… Замер, до крови кусая себя за нижнюю губу. Из дымки снизу проступал резкий излом знакомо-незнакомого плеча, переходящий в плавный контур локтя под штрихами небрежно закатанного рукава и, на контрасте с ним, — граненный скол запястья, такой резкий и вдавленный, что грифель прорвал бумагу насквозь. Пальцы, держащие сигарету, замерли в почти театральном жесте; напряженные, застывшие в болезненном изломе внутреннего чувства. От намеченной парой штрихов сигареты поднимался густой графитный дым. Альбус рвано вздохнул и накрыл рисунок ладонью, словно так можно было стереть узнавание с изнанки собственных век. Дрожащие пальцы едва ощутимо погладили шероховатый бумажный лист. Дамблдор придержал дыхание, осторожно отнял ладонь, вглядываясь в намеченный короткими штрихами поворот головы. Странно, обычно он никогда не приукрашивал работы, но здесь допустил сразу несколько серьезных ошибок. Оберштурмбаннфюрер не носил длинных волосы и никогда не смотрел на него с такой теплотой. А еще этот след… Прищурившись, Альбус подхватил тетрадь и наклонил, разглядывая странную полосу на чужом горле. Сначала ему показалось, что так падает свет, потом, что это случайное касание грифеля смазало позу, но чем дольше он вглядывался в чужой портрет, тем ярче проступало понимание: нет, он и правда это видел. Не игра света и теней, а реальность — полу истёршийся от времени след на чужом горле. Ожог от случайно сорванной цепочки? Но такие проходят, не оставляя шрамов. Неужели ему и правда показалось? Альбус резко захлопнул тетрадь, отбросил карандаш и щелкнул выключателем лампы. Комната мигнула тьмой, которая медленно рассеивалась по мере того, как глаза привыкали к разреженному предутреннему сумраку. Альбус сложил руки на столешнице и уткнулся в них горячим лбом, запоздало ощущая, как щеку подергивает болью. Шрам пульсировал и жегся, словно под кожу ему зашили раскаленный уголек, но не это было главным. Графитный мазок пек изнанку век. Альбус закрыл глаза, вызывая перед внутренним взором все события сегодняшней ночи в обратном порядке. Картинки мелькали словно пленка кинохроники, поставленная на перемотку. Вот Гриндевальд сыто осклабился, поднося сигарету к губам; чуть склонил голову, поглядывая на Альбуса из-под ресниц. Отблески света легли на его лицо рыжевато-охристыми мазками, обостряя черты посмертной маской. Шрам на тыльной стороне ладони — след от ожога, теперь Дамблдор был в этом уверен, но его интересовало не это. Альбус остановил кадр, жадно вглядываясь в то, что не сумел различить тогда, отягощенный внутренней тревогой. От глубинного напряжения казалось, что картинка пульсирует, двоится по контуру. У Альбуса всегда была почти фотографическая память. Он легко запоминал целые страницы учебников и мог рассказать по памяти огромные массивы текстов, ни разу не запнувшись. Могла ли она его подвести? Вот оберштурмбаннфюрер чуть повернул голову. Тень от воротника распахнутой рубашки разбилась теплой латунью, очертив изгиб яремной вены. Шрам, едва заметный, если не вглядываться, рассекал ее поперек, убегая куда-то под ухо. Альбус резко распахнул глаза и сел. Не показалось. Шею Гриндевальда чертил знакомый множеству военных медиков шрам висельника.