XXI
Первые дни Альбус провел в постели с лихорадкой. Поппи заглядывала к нему, меняла компрессы и помогала наносить мазь на ушибы, кормила жаропонижающим. Рану на скуле пришлось зашивать. Выглядела она не слишком хорошо: края были неровные и воспаленные, на швах то и дело выступала кровь. Лежать на спине Альбус не мог, лицом в подушку тоже, приходилось переваливаться на живот и неловко выворачивать голову. От таблеток голова была мутная и постоянно клонило в сон. Дамблдор поймал себя на дежа вю: точно так же он лежал с контузией в госпитале сразу после пленения, мучаясь от любого неосторожного движения и громких звуков. На вторые сутки, когда лихорадка усилилась, а отек и не думал спадать, Помфри не выдержала и вколола ему антибиотик. И пусть они тщательно продезинфицировали рану, заражение нельзя было исключить полностью, организм Альбуса был сильно ослаблен. Альбус то проваливался в сон, то выплывал из его ватных объятий, ощущая реальность в отрешенном отупении: ненастоящей и зыбкой словно летний мираж. Иногда он слышал чужие голоса, но и они казались ему продолжением лихорадочных грез, и он путался в собеседниках, интонациях, фразах, иногда начиная шепотом с кем-то спорить то на родном британском, то и переходя на отрывистую немецкую речь. В душном забытьи ему пригрезился Генри, его тяжелая ладонь на лбу, тихий шепот. Альбус попытался ответить, зашевелился, но, когда распахнул мутные глаза — Поттера в комнате уже не было. Приходил ли он в самом деле или это было очередным порождением больного разума, Дамблдор не знал. Он сидел на полу у камина в их маленькой гостиной, прислонившись спиной к кованой решетке, за которой бесновалось яркое пламя. Кожу жгло и покалывало, но Альбус упрямо читал лежащую на коленях книгу, не поднимая головы. Со стороны кухни доносились тихие шорохи — это Аберфорт собирал поздний ужин. Ариана что-то напевала наверху: слов было не разобрать, но мотив показался Альбусу знакомым. Дамблдор хмурился; текст никак не желал складываться в знакомую последовательность и ускользал от понимания. Он вчитывался в строки, которые будто менялись под его напряжённым взглядом. Альбус устало вздохнул, потер переносицу и перелистнул страницу. Замер, уставившись на иллюстрацию женского тела. Рисунок был до того подробный и тщательный, что Альбус испытал прилив не свойственной себе брезгливости, вглядываясь в раскрытое аутопсией тело. Каждый орган, выложенный рядом, был подписан и пронумерован. Легкие, печень, почки, сердце, железы и петли кишечника, — все покоилось рядом с мертвым девичьим телом. Кроме матки и придатков. Альбус низко склонился над страницей, пытаясь понять, что так привлекло его внимание. Какая-то неявная странность, как знакомое слово с пропущенной буквой, за которое цепляешься взглядом. Рядом темнела надписанная от руки строчка. Альбус сощурился, пытаясь разобрать мелкий убористый почерк. В виски впились иглы боли, но Дамблдор упрямо вглядывался в текст, сумев наконец различить, что скрывалось за чуть смазанными чернилами: Ex malis eligere minima. Страница глянцевито блестела на отгиб. Альбус осторожно провел по гравюре, задохнулся и отбросил атлас, в ужасе уставившись на пальцы. Липкая и густая как патока кровь пятнала кожу. Разбитый нервной дрожью, он попытался встать, но оскользнулся и едва не повалился спиной в огонь. По доскам пола расползалась темная лужа, истекая, бурля насквозь из щелей старого пола, словно магма, нагнетаемая внутренним давление, выплескивается из жерла вулкана. Светлые хлопковые штаны промокли в считанные мгновения, отяжелев, сковав движения. Альбус беззвучно вскрикнул и попытался отползти, но тело прошило острейшей болью, и он упал, парализованный ужасом и слабостью, щекой прямо в расползающуюся кровяную лужу. Встать уже не мог, не мог двинуться, пошевелиться — ни рукой, ни ногой, лишь ощущал, как в глотку с каждым лихорадочных вздохом забивается железистый запах крови. Грубые шаги рассекли тишину. Альбус не видел подошедшего — человек не попадал в фокус его мятущегося взгляда, застыв где-то на границе. Минуты медленно текли, сжираемые паникой, в ушах тяжело бухала кровь. Альбус попытался закричать, позвать на помощь, но из горла вырвался сдавленный хрип больше похожий на птичий клекот. Человек подошел. Теперь Альбус видел носки его армейских сапог, утопающих в крови, что, не останавливаясь, красила комнату подобно безумной фантазии экспрессиониста. Дамблдор уставился на начищенныю до тусклого блеска кожу, пытаясь подавить новую волну паники, холодящей загривок. Что-то смутно знакомое виделось ему в этом, тревожное — смертельно-опасное. Незнакомец нагнулся. Альбус ощутил, как чужие пальцы стальной хваткой сжались на его загривке, дернули вверх. Тело не слушалось, ощущалось неподъемно тяжелым, но человек легко вздернул его на ноги, и Дамблдор наконец смог рассмотреть его лицо. — Просыпайся. Она умерла, — бесстрастно и холодно произнес Гриндевальд, встряхивая его как кутенка. Дверной проем за его спиной вспыхнул белесым светом, в очерченном прямоугольнике мигнул тонкий девичий силуэт. Альбус перевел взгляд туда: показалось, что Ариана спустилась из своей комнаты, но это была не сестра. На пороге стояла Одди, в светлом свободном платье и с длинными волосами, разложенными по плечам. Девушка мягко улыбнулась Альбусу и покачала головой. Гриндевальд обернулся и рявкнул: — Убирайся! В тот же миг Альбус ощутил такую острую боль в затылке, что слезы хлынули из глаз. Он забился в удерживающей хватке, наконец осознав, что вновь может двигаться. Уперся ладонями оберштурмбаннфюреру в грудь, с силой толкнул… И проснулся на мокрых от пота простынях. Щека пульсировала, спину ломило, но температура, казалось, наконец угасла. Альбус прижал ладонь ко лбу и уставился в занавешенное окно, силясь вспомнить, что же ему снилось, но картинки из сна истаяли как зыбкий мираж стоило открыть глаза. Дамблдор медленно ощупал скулу поверх сбившейся повязки. Вздохнул и с усилием поднялся на ноги. Пока он медленно одевался, стараясь лишний раз не тревожить гудящую спину, в коридоре застучали шаги и дверь в спальню открылась. Поппи замерла на пороге, сжимая в руках кружку. — Ты зачем поднялся? Тебе еще пару дней лежать! — воскликнула она. Альбус обернулся, стараясь поскорее застегнуть лагерную робу. Спину он не видел, но украшенные зеленовато-черными кровоподтеками плечи не оставляли сомнений, что творится сзади. — Еще и повязку содрал, — укорила его Помфри, — Альбус, ты самый ужасный пациент из всех, кого я видела. Хотя нет, был у меня один француз… Дамблдор постарался улыбнуться, но получилось скорее оскалиться — криво, на край запекшегося рта. Поппи вздохнула и подошла, поставила кружку. Отстранила его руки, и сама застегнула оставшееся пуговицы на курте под горлом. — Знаешь, когда ты такой ввалился, я даже не сразу поняла, что произошло, — слабо улыбнулась она. — Девчонка умирала, никак не давала себя вытянуть, еще и ты — весь в крови. Ты помнишь, как мы тебя волокли? Альбус покачал головой. Остаток ночи прошел для него в мутном беспамятстве. Хорошо, хоть до лазарета добрался, а не свалился в канаву по дороге. Переохлаждение в его состоянии — хуже не придумаешь. — Ты меня зашила? — хрипло спросил Дамблдор после долгого молчания, не узнавая собственного голоса. Поппи качнула головой. — Я с Одди возилась. Тебя Йозеф шил. Несмотря на слабость, руки-то помнят, — Поппи приподнялась на мыски, равняясь с Альбусом в росте, и вгляделась в набухший шрам. Коснулась вокруг, мягко надавливая. Дамблдор скривился, но терпеливо дал себя ощупать. — Жаль, след останется. Это оберштурмбаннфюрер тебя так? Альбус удивлённо вскинул брови — лицо тут же дернуло болью. Он и не замечал раньше, как жива его мимика и как сложно обходиться совсем без нее. Теперь каждое выражение требовало не просто усилий, но было сопряжено с разгрызающим кости пожаром. — Нет. С чего бы ему? — честно признался Альбус. Поппи вздохнула и отступила на шаг, не глядя ему в глаза. — Не знаю, — чуть виновато пробормотала она. — Но он вчера заходил сюда. Вроде как интересовался счетными книгами, все проверил, но потом словно между делом уточнил, когда сможешь вернуться к работе. О чем вы условились?.. Альбус, забывшись, пожал плечами. — Ни о чем конкретном. Просто ползал перед ним на коленях на виду у охраны. — Но ты же к герру Абернети шел, — возразила Поппи. — Не дошел. Меня не пропустили. Это все… охрана, — нехотя буркнул Альбус. Помфри понятливо кивнула и шагнула к двери. — Лекарство выпей, пожалуйста. Бессмысленно пытаться оставить тебя в постели еще на день? — со смешком спросила она. Дамблдор покачал головой. Она уже почти вышла, когда Альбус спохватился. — А Одди, кстати?.. Поппи могла бы и не отвечать — по выражению ее лица он все понял. Понял даже раньше, словно уже знал сам. Это знание жило в нем, пульсируя где-то в области сердца с того самого мига, как он открыл глаза, пробуждаясь от кошмара. — Ты не помнишь, но, когда вернулся, она уже никакая была. А до города еще час езды, — вздохнула Поппи, — Они бы и не успели. Но хотя бы попытались… Альбус повторил слова эхом в своей голове, а Помфри, помявшись, вдруг добавила: — Криденс ужасно расстроился. Я его никогда таким не видела. Поговоришь с ним?.. Альбус обещал поговорить, но не успел. На следующий день Криденс едва не убил Германа Тицхена.XXII
Дамблдор остался разбирать поставку. Поппи, пожелав ему спокойной ночи, удалилась в женские бараки. Она теперь осторожничала ночевать в санчасти, предпочитая контролировать ситуацию изнутри. Альбус ее за это не винил, он и сам ощущал себя выжатым и перекрученным, как старая половая тряпка. Смерть Одди подломила его сильнее, чем он мог подумать. Едва начавшая оживать душа вновь оказалась под колпаком из сомнений и горя по глупой случайности: он даже не знал этой девочки, видел всего пару-тройку раз, но стоило закрыть глаза, под веками возникало ее разметавшееся на прозекторском столе окровавленное тело. Было ли дело в том, что юная немка похожа на Ариану, или тут крылось нечто иное, что Альбус никак не мог ухватить за хвост? Когда он думал, как она умирала, все отступало на задний план. Альбус нередко слышал истории о переломных моментах, которые меняли чужую жизнь до неузнаваемости. Какое-то время ему казалось, что его момент уже наступил: сначала, когда отправился на войну, потом — когда попал в плен, но теперь… теперь он, кажется, начинал понимать, что дело было вовсе не в нем. Или не только в нем. Дочь и жена Кохена, его внуки. Семья Поппи, о которой она все еще не решалась говорить. Родители Криденса. И еще сотни тысяч других таких же узников, замученных, запытанных, не вынесших голода и лишений, отправленных в газовые камеры скрести бетонные стены скрюченными пальцами в попытке добрать последний вздох. Все они были лишь людьми, и Альбус никогда не задумывался, кого из них он оставил за порогом, шагнув в новую, уродливую от и до, реальность. Никого он не мог спасти. Даже себя не мог. Всегда делал недостаточно, сколько бы ни пытался. Чего-то не хватало и Альбус, лихорадочно пытаясь отыскать недостающий кусочек головоломки, совершал ошибку за ошибкой. Дверь приоткрылась, в щели показалась голова Криденса. Он взглянул на Альбуса, молчаливо приблизился и встал рядом. Дамблдор протянул ему список и указал на один из ящиков. Какое-то время они работали в тишине, передавая друг другу синий химический карандаш. Альбус видел, что Криденса гложет что-то, но тот никак не мог подобрать нужных слов. Дамблдор вспомнил просьбу Поппи, но убеждать никого не хотелось. Его приветливому натужному терпению давно вышел срок. Криденс закончил со своим ящиком и вернул список, заглянув Альбусу в глаза. Тот нарочно тянул, надеясь, что мальчишка уйдет, верно оценив его нынешнее состояние, но у Криденса было сегодня странно доверительное настроение. — Альбус, — начал тот, дергая формуляр в руках Дамблдора за уголок, — Мне надо тебе кое-что сказать. Альбус промычал невнятное, вычеркивая очередную строчку. Список подходил к концу, дальше игнорировать потуги Криденса начать разговор было бы откровенной грубостью. — Это важно, Альбус, — не унимался мальчишка. Дамблдор со вздохом отложил карандаш. Криденс смотрел на него своими черными глазами, где зрачок так полно мешался с радужкой, что не было видно края. На бледных скулах пылали пятна румянца, а губы слегка подрагивали. Он старался держать себя в руках, не показать волнения, но получалось откровенно плохо. — Я знаю, от кого… Чей это был ребенок. Альбус ощутил толчок под ребра: легкие сжались, не давая крови ни капли кислорода, глотку стянуло петлей кожаной удавки. Рассеченную щеку обожгло укусом боли, и Дамблдор передернул плечами, пытаясь заглушить одно другим. — Разве это теперь важно? — тихо ответил он. Сказал и только тогда всерьез задумался: ведь действительно не важно. Ни малейшего значения на имеет — Одди мертва. Ее нерожденный ребенок мертв и того раньше. Имеет ли важность то, кем был его отец? Альбус знал и видел, как в лагерях относятся к чужой смерти. Та, давно войдя в привычку, перестала рождать в узниках чувства скорби и жалости. Через трупы просто переступали и шли дальше, ведь каждый понимал, что, если задержаться и заглянуть в мертвенные глаза — следующим можешь стать уже ты. Альбусу хотелось верить, что сам он очерствел не полностью. Что каждая песчинка жизни, выскользнувшая сквозь пальцы, оставила в нем свой след — крохотную царапину, не позволившую забыть. Но время шло, чужая боль истиралась из памяти, не оставляя после себя и шрама. Ничего. Ни одна метка не кровоточила. Криденс нахмурился, осекшись об его холодность. Альбус же отрешенно удивился его горячности. Мальчишка был в лагере гораздо дольше, чем сам Дамблдор, прошел через унижение, боль и смерть, но отчего-то гибель юной немецкой узницы не обошла его по касательной, а прошила насквозь, задев сердце. — Ты не понимаешь, я правда знаю. Одди… Она говорила мне. Говорила, что боится, — упрямо возразил Криденс, все еще надеясь достучаться до Альбуса, но тот лишь раздраженно пожал плечами. — Мы пытались ее спасти, Криденс. Мы сделали все, что было в наших силах, — губы его едва шевелились, слова звучали не громче шороха ветра за окном. Криденс насупился, повел глазами, словно пытаясь отыскать поддержку у пустых стен кабинета. — Ее изнасиловали! — выплюнул он, упершись взглядом в шкаф. Альбус сухо кивнул: что-то подобное он и предполагал. Может девчонка и была в бреду, но придя в себя лишь на мгновение все, о чем она просила, это вырезать отродье из ее чрева. Слова могли быть помутнением, результатом интоксикации и вспышки лихорадки, но эмоции были искренними. Одди не хотела этого ребенка. Да и кто бы хотел? Она была юна, но уже обречена влачить жалкое скотское существование на пределе усилий, глядя на мир из-за колючей проволоки. Здесь бы себя сохранить, а не давать чужой жизни пробиться, чтобы угаснуть в первые же дни в холодном брюхе барака. — Ты знал, что она ждет ребенка? — взгляд Альбуса упал на подрагивающие от волнения пальцы мальчишки. — Ты знал, что она беременна и ничего не сказал? — Она… — Криденс замялся, моргнул, сжимая руку в кулак так, что побелели костяшки. Слова давались ему через усилие, горечью вязли на языке. — Она просила молчать. — Ты мог ее спасти, Криденс, — возразил Альбус, не замечая, каким жестким сделался его голос; каким холодным и разочарованным. — Она просила молчать! — воскликнул мальчишка, прижимая ладони к лицу. Он ссутулил плечи, стараясь стать как можно меньше, спрятаться от укоряющего взгляда; задрожал, шумно дыша сквозь зубы, то ли давя подступающие слезы, то ли пытаясь справиться с оглушающей яростью, а может оба сразу. — Она просила никому… я не мог! Я пытался ее уговорить, но женщины в бараке… — И они знали? — Альбус вяло усмехнулся, но то была злая, колкая усмешка, переросшая в болезненный оскал. Щеку дернуло болью, но Дамблдор не обратил на краткий спазм никакого внимания, продолжая буравить взглядом склоненную черноволосую макушку. Криденс поднял голову, сверкнул больными глазами из-под челки. Дамблдор утомленно покачал головой, обвел ладонью кабинет. — Приберись тут, хорошо? — смягчая тон, попросил Альбус в усталости растирая набрякшие веки. Криденс неуверенно кивнул, посеченный его безразличием наотмашь, но у Дамблдора не нашлось сил ответить на его внутренний огонь. — Иди, я… Я подежурю. Тебе нужно отдыхать, — скованно ответил Криденс. Альбус помедлил, потом придвинулся и обнял мальчишку за плечи, зарываясь носом в вихры на его макушке. — Все совершают ошибки. Но эта ошибка — не твоя. Не вини себя, хорошо? — Криденс коротко кивнул; плечи едва ощутимо подрагивали. Мальчишка обнял Альбуса поперек спины, но почувствовав, как Дамблдор дрогнул от боли, тут же разжал пальцы. — Мне просто… Я все думаю, что мог бы сделать больше. Мог бы успеть хоть что-то… — прошептал он. Альбус потрепал его по волосам. — Ты не Бог, Криденс, чтобы карать и миловать. Да и в Богов я не верю. Хотя иногда хочется… — медленно протянул Альбус, вперив остановившийся взгляд в стену. Криденс молчал, дожидаясь окончания фразы, но Дамблдор слишком глубоко ушел в свои мысли. Тогда мальчишка пошевелился в объятиях, поднял голову и виновато заглянул ему в лицо. — Чего хочется?.. Альбус закостенел, сжимая губы в бескровную линию. Должно быть, взгляд его сделался так страшен, что Криденс невольно отодвинулся. — Чтобы высшие силы покарали ублюдков, способных сотворить такое… — промолвил Альбус. Что именно он имел в виду, Дамблдор и сам не знал: Одди, себя или весь этот лагерь. Эту войну, Германию, оберштурмбаннфюрера Гриндевальда. Беспомощность, что цвела внутри, давая буйные побеги и оплетая душу. Собственную холодность, за которую даже не было стыдно. Малодушие, боль утраты, ядовитую горечь… или что-то еще? Все и ничего. Разом. Криденс низко опустил голову, разглаживая ладонями край своей арестантской робы. — Ты думаешь… месть помогает искуплению? Альбус коротко качнул головой. — Но иногда приятно думать, что в конце пути мы все получим то, что заслужили, верно?..XXIII
Герман все продолжал весело скалиться, когда лезвие скальпеля по самую рукоять погрузилось ему в шею справа. Альбус словно провалился в липкий густой кисель — по-другому объяснить остановившееся вмиг время он не мог; Криденс что-то прошипел — губы его шевельнулись, но до Дамблдора не долетело ни звука, — и решительно провернул скальпель по часовой. Один из парней-носильщиков стремительно зеленел; рот второго безвольно распахнулся: нижняя губа отвисла словно у большого младенца, светлые глаза едва не вылезли из орбит. Он согнулся пополам, извиваясь в сухих желчных спазмах. Лезвие хрупнуло — Альбус не слышал, расстояние было слишком велико, но знал, чувствовал кожей, — влажно вгрызаясь в полый хрящ трахеи. А потом время напротив истерично ускорилось. Из-под тускло блеснувшей на солнце стали брызнула алая артериальная кровь. Криденс отскочил в сторону, выдирая лезвие из раны. Веер кровяных брызг хлестнул по траве. Альбус скатился со ступеней крыльца, отталкивая с дороги одного из парней. Тицхен неловко переступил на ослабевших ногах, лицо его сделалось удивленным и обиженным, рука дернулась к шее. Сквозь пальцы хлестала кровь, пузырясь на каждом выдохе. Он попытался что-то сказать, распахнул по-рыбьи беззвучно рот — плеснуло алом, пачкая зубы, — и медленно осел на молодую траву. — П-помогите! — заорал кто-то за спиной у Альбуса. Дамблдор не обернулся: он уже зажимал скользкое от крови горло, чувствуя, как из-под ладони толчками утекает чужая жизнь. — Убивают! Альбус попытался прижать рану сильнее, но пальцы не слушались, извивались как влажные черви. Он бросил бессильный взгляд на Криденса, хотел было прикрикнуть, чтобы позвал Поппи или хотя бы принес жгут, но натолкнувшись на холодный решительный взгляд в ответ, осекся. Никого он не собирался звать. Криденс с жадным исступлением наблюдал, как Герман Тицхен захлебывается собственной кровью, щедро затекающей ему в глотку. Герман булькнул, захрипел, запрокидываясь: из уголков его рта потекло алое, скатываясь ручейками на рубашку. Альбус наконец смог перехватить рану, зажимая покрепче: пальцы то и дело проваливались в мягкое горячее мясо, ощупывая разрыв изнутри. — Его надо в операционную! — выдохнул Альбус, не сразу понимая, что от неожиданности и волнения перешел на родной английский. Один из парней склонился к нему, в ужасе глядя на задыхающегося Тицхена. Руки у него тряслись, конвульсивно хватаясь за воздух. — Помогите мне, — повторил Дамблдор уже на немецком. — Хватайте за плечи! Последнее, что он увидел перед тем, как дверь санчасти захлопнулась, был Криденс. Он стоял, запрокинув голову к небу, расслабленно повесив вдоль тела руки. Плечи расправлены, лицо исполнено почти библейским спокойствием. Должно быть, впервые он не сутулился, не пытался скрыться от чужих взглядов, не избегал самой жизни в жадном ее проявлении. К нему, вскинув оружие, уже спешила охрана. Криденс обвел пространство перед крематорием рассеянным взглядом и разжал пальцы, роняя в траву окровавленный скальпель. Сопротивляться он не собирался. Дверь захлопнулась, отрезая ту реальность, где Криденс наконец был свободен, от этой — где на руках у Альбуса Дамблдора умирал Герман Тицхен.XXIV
— Они его убьют, — Поппи была белее мела. Она то вскидывала, то роняла безвольно руки, то тянула, почти рвала край передника. Кохен сидел рядом, рассеянно и медлительно поглаживая ее по плечу. Криденса увели пару часов назад. Все это время они колдовали над Тицхеном, пытаясь остановить кровотечение и собрать воедино разорванные ткани. Остро отточенный медицинский скальпель оставлял ровный разрез, и Криденс знал это как никто другой. Разъятые мышцы проблемой не были, а вот надсеченные понизу ткани языка и изорванная трахея могли оказаться смертельней, чем обильное артериальное кровотечение. Альбус уже несколько раз отлучался проверить Германа. Руки тому накрепко примотали к кровати: Тицхен в бреду, едва отойдя от анестезии, забился и попытался выколупать из горла трахеостому, едва не сведя на нет все их старания. Он бешено вращал глазами, силясь говорить, но получалось лишь хрипяще мычать. Язык слабо шевелился в распахнутом рту воспаленно-розовым червем, а кровь медленно напитывала повязку. Даже обильная тампонада не могла остановить ее до конца, оставалось только ждать и оставить рану в покое, но Тицхен постоянно ворочался, грозясь в неосторожности сорвать повязку. Кохен поднялся, проковылял вдоль коридора, скрываясь за занавеской больничной палаты. Альбус, дождавшись, пока шаги Йозефа утихнут, качнулся на стуле и взял ледяные ладони Поппи в свои, мягко сжимая. Под ногтями женщины чернела не до конца отмытая кровяная кайма. — Зачем он на него напал? — бессильно спросила Помфри. Альбус впервые видел ее такой — раздавленной, почти убитой горем. Покрасневшие глаза в сетке алых сосудов под набрякшими веками метались; зрачки были сомкнуты в тонкое угольное ушко, словно Помфри и сама страдала от невыносимой боли. Альбус принялся растирать ее холодные руки. — Он знал, кто изнасиловал Одди, — промолвил он тихо. Поппи вздрогнула, подалась навстречу как притянутый неизбежностью мятник. — Он же не?.. — прошептала она. Дамблдор скупо кивнул, слова тут были излишни. Да и как облечь в них, запаковать то, что он чувствовал сам, когда скальпель рыл чужую плоть, а солнце слепило глаза с насмешливой беззастенчивостью. Поппи вскочила на ноги, заходила по узенькой кухне, слепо налетая на мебель. Задела локтем пустую кружку, но не заметила, а та упала, покатилась и замерла у ножки стола в полу дюйме от каблука альбусова ботинка. — Боже мой. Господи Всеблагой! — шептала Помфри, — Я ведь должна была догадаться! Как же я просмотрела… Альбус скрестил руки на столе, упираясь в них лбом. Моргнул, чувствуя, как за глазницами копится тяжесть. Знобкая дрожь скатилась вниз по загривку; Дамблдор передернул плечами, пытаясь отогнать прочь мысли, что преследовали его с того самого мига на улице, когда застывшее лицо Криденса исказилось в усмешке. Он сразу все понял, но должен был понять еще раньше — накануне, когда Криденс смотрел на него из-под ресниц как бездомный щенок, прибившийся к случайному прохожему в поисках тепла, страдая от невыносимой душевной муки. А Альбус поленился его утешить. Малодушно отвел глаза, утомленный тем, что копил в себе. Это была его вина. Именно он заговорил с Криденсом о мести. Именно он мог, но не остановил зарождающийся пожар, позволив ему гореть. То был его поцелуй Иуды. Поппи вдруг резко остановилась, точно налетев на невидимую стену. Лицо ее дрогнуло, а из глаз хлынули слезы. — Они же его убьют! — в который раз повторила она, бессильно падая на стул. Вернулся Кохен, взглянул на плачущую Помфри и с кряхтением опустился подле. — Не убьют, — прохрипел он, коротко кашлянув, — Не убьют. Сначала по всем правилам проведут дознание. — Искалечат! — всхлипнула Поппи. Йозеф, бросив быстрый взгляд на Альбуса, медленно покачал головой. Они оба понимали, что старик врет, но подыгрывали его лжи как маленькие, прячущиеся за занавеской, дети. — Я пойду к Гриндевальду и все ему расскажу, — решился Альбус, потирая переносицу. Солнце светило в окно, бликами рассыпаясь по стенам. Тонкий луч его как молодой побег, полз по светлой скатерти, вкрадчиво чертя стол, тарелку, ладони Альбуса поперек. День был чудесный, теплый и безветренный. Волосы Поппи золотились надо лбом; тонкий завиток, выбившийся из-под платка, лип к влажной от слез щеке. — С чего бы ему тебя слушать? — спросила Помфри, утирая нос, и ожесточённо добавила. — Давно тебя не били?! В комнате воцарилась тишина настолько глубокая, что казалась зловещей. Поппи сконфуженно потупилась и вдруг разрыдалась с новой силой. — Не ходи-и, — с подвыванием запричитала она, — А вдруг тебя то-оже… Не надо, Альбус, прошу-у… Кохен притянул ее в объятия, укачивая как ребенка. Альбус все-таки поднялся, ощущая тупую, подламывающую боль во всем теле. Шагнул было к выходу, но Йозеф остановил его взмахом ладони. — Посиди пока, я схожу. Узнаю, что там да как. А потом уж ты. — Вас не пропустят, не стоит и пытаться, — слабо возразил Дамблдор, ощущая малодушное желание вернуться к окну, опуститься за стол и закрыть лицо ладонями — точно, как Поппи. Только не плакать ему хотелось, нет, последние слезы он отдал Одди; оглохнуть, ослепнуть, на долгий удар сердца перестать существовать в этой странной, отдающей Шекспиром, жизненной трагедии. Кохен протянул ему ладонь — Альбус помог подняться, придержал старика за локоть. Поппи глядела на них из-под влажных ресниц, утирая покрасневший нос. — Пропустят. Я тоже тут без дела не сидел, — махнул рукой Йозеф. Шагнул к двери, — солнце оплело его безволосую голову сияющей короной, словно не желало отпускать. Вспыхнуло и затихло; набежавшая тень оказалась густым перистым облаком. — Я узнаю, что смогу, а вы побудьте тут, да не делайте глупостей. Последнее было обращено к Альбусу.XXV
Часы на полке тихо клокотали, отсчитывая время до отбоя. Они опаздывали ровно на семь минут, но сколько не подводи их, на следующий день они снова принимались за старое. День медленно клонился к закату. Лагерь утопал в вечерней прохладе. Альбус замер в тревожном оцепенении, прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Он уже трижды подскакивал на ноги, надеясь, что это Йозеф вернулся. Поппи, следящая глазами за стрелками часов, беззвучно шевелила губами: молилась или проклинала?.. Кохен, едва не столкнувшись в дверях санчасти с дневальным, принесшим вечернюю пайку, выглядел непривычно озабоченным. Он, прихрамывая, заглянул на кухню и поманил их за собой. Плотно прикрыв дверь спальни, Йозеф со стоном опустился на кровать и вытянул больную ногу. Помфри, успевшая немного успокоиться пока его не было, вновь спала с лица. Альбус усадил ее на единственный в комнате стул, а сам, превозмогая ноющее ощущение в плечах, присел на край стола. — Криденс в бункере, — безрадостно промолвил Йозеф. Поппи тихо вскрикнула и зашептала на французском: вот теперь она и правда молилась. Бункером звался подвал одного из каменных домишек, приютившихся на самом краю трудового лагеря, за мастерскими. На первом его этаже кабинеты занимали начальник лагерной охраны, пара его секретарей и машинисток, и с десяток офицеров чином повыше, что контролировали весь армейский распорядок и составляли смены дежурств. Были там и допросные, даже изолятор на пять койкомест для длительного содержания арестантов, но последний обычно пустовал: права была Поппи, после фрицевских дознаний мало кто выбирался живым и уж тем более на своих двоих. Под домом располагалась сеть разветвленных тоннелей. Рабочие из вечно знающих поговаривали, что те, точно растительные корни, пронизываются весь лагерь без исключения, но Альбус в эти бредни не верил. Будь оно так, их давно бы уже залило весенними паводками, подмывая каркасы, и все строения сложились бы внутрь, как карточный домик, погребая под собой и лагерных, и охрану. Доподлинно знали лишь о карцере. Карцер был бетонной коробкой без окон, где пытали заключенных. До Гриндевальда туда часто отводили политических, а назад они возвращались топливом крематорного жерла. Печи были жадны и прожорливы, они никогда не упускали шанса набить свои каменные брюха. При оберштурмбаннфюрере калейдоскоп смертей ненадолго затих, но иногда по ночам из бункера доносились истошные крики. Были то вопли запытанных невинных, что теперь навсегда остались призраками его серых стен, или же бункер требовал свежей крови? Никто из заключенных не знал, но все обходили приземистое здание с темной крышей стороной. Тень его вытягивалась громоздкой тушей, шевелилась точно живая перед самым закатом, метра не добирая до колючей ограды. Считалось, что ступить в нее даже случайно — плохой знак. Тронешь сизый сумрак хоть пальцем, и сам угодишь в глухой бетонный погреб. Но Криденса увели именно туда, а значит назад его можно было не дожидаться. Альбус так крепко сжал пальцы, что у него занемели руки, а вены вздулись темными канатами на тыльной стороне кистей. Он смотрел прямо перед собой, слушая, как Поппи бесслезно всхлипывает, утирая нос скомканным отрезом бинта. Тонкий стебелек алого света пророс сквозь занавески, коснувшись изголовья кровати. Альбус зацепился за него взглядом и проговорил медленно, взвешивая каждое слово: — Мы что-то можем сделать? Йозеф, подумав, осторожно покачал головой. — Там в дежурке Биккель. Помнишь тот, что с переломанной рукой после паводков ходил? — Кохен нагнулся, задрал штанину и принялся массировать гудящую ногу. Через истончившуюся икру наискось пролегал длинный, похожий на молнию, глубокий шрам. Альбус пялился отупело: за ушами гудело и токало, перед глазами мелькала сизая взвесь. Его слегка мутило — от беспокойства, голода и лекарств, — а слюна кислотой вязла на зубах. — Так вот, он говорит, что там сейчас три эсэсовца орудуют. Пытари. Сам Гриндевальд прислал. Что-то им от мальчишки нужно, уж не знаю. Может, еще за Аннербаха решили спросить или за что… Кохен осекся на полуслове. Альбус резко поднялся на ноги и, ни слова не говоря, вывалился в коридор. На подгибающихся ногах он добрел до крохотной уборной, склонился над раковиной и исторг из себя воду с желчью вперемешку. Отстранено порадовался, что не успел затолкнуть в себя еды прежде, чем его снова скрутило и вырвало. Резь в желудке усилилась, его полоснуло вновь, но уже пустой, взбитой с воздухом пеной. Альбус вцепился в края жестяной раковины, чувствуя, как темнеет перед глазами. Осторожно сполз на пол и сел, прижимаясь виском к прохладной стене. Моргнул — раз, другой, — утер дрожащими пальцами губы. Шагов он не расслышал, как не расслышал и чужого голоса. Свое имя-то узнал с опозданием. Кохен коснулся его влажного лба, оттянул тонкие веки и помассировал виски. Вздохнул и легонько похлопал Дамблдора по здоровой щеке. — Альбус. Альбус! Слышишь меня? Поппи сейчас принесет мятный отвар. Ты только не отключайся, ладно? Дамблдор попытался кивнуть и вяло увернуться от пытливых рук старика, ощупывающих его лицо и шею. Но Кохен вдруг с силой надавил ему под скулой — в опасной близости с воспаленным шрамом. Альбус сдавленно зашипел от боли, приходя в себя. — Послушай меня, хорошенько послушай. Не хотел говорить при Поппи, незачем ей этого знать, — Йозеф придвинулся. Горячие сухие ладони обхватили лицо, сжали, заставляя сфокусировать плывущий взгляд. Кохен шептал, едва шевеля губами, но глухой голос отдавался Альбусу в подреберье. — Я видел Криденса, меня к нему пустили. Он плох, избит, но пока жив. Но дело не в этом, Альбус. Они спрашивают его не про Аннербаха, не про Тицхена, нет. Они спрашивают его про Генри Поттера. Ты понял меня? Про Поттера. Альбус непонимающе уставился на старика. Вскинул руки, впился пальцами в сухие запястья, пытаясь отодрать их от своего лица. К горлу подкатил очередной ком, но внутри было так пусто, что сотрясающие тело спазмы угасли едва начавшись. — Только Поппи — ни слова. Ясно? — Кохен с поразительной силой встряхнул его. Отшатнулся прочь и неловко поднялся, оберегая больную ногу. Он вышел в коридор, оставив Альбуса приходить в себя в одиночестве. Дамблдор глубоко вздохнул, задержал дыхание, медленно выдохнул; трижды повторил по кругу. Остро пахло желчью и слабым раствором хлорки. Где-то тихо билась вода, но Дамблдору казалось, что каждая капля гулко разбивается внутри его черепа. Кохен вернулся, потянул его за плечо, помогая подняться. Альбус позволил вздёрнуть себя на ноги, ощущая тело тряпичным, набитым не соломой даже, а острым и колким конским волосом, — все зудело, язвило внутри, хотелось содрать с себя кожу. Все так же безвольно он позволил довести себя до кухни и усадить на табурет, принял кружку с отваром. Слабый парок вился и пах мятой. Помфри мягко подтолкнула его под локоть. — Пей, станет легче. Альбус поднес кружку к губам и сделал глоток. Мятный отвар на вкус был словно желчь с хлоркой.XXVI
После отбоя Кохен впервые за долгое время ушел ночевать в бараки, объяснив, что оттуда «слушать и реагировать» выйдет скорее, чем из отрезанного от общего лагеря колючей стеной лазарета. Альбус не стал его задерживать. Он весь оставшийся вечер испытывал тревогу в компании Йозефа, словно тот носил за пазухой нож, предназначенный его сердцу. Слова о Генри задели за живое. Семена сомнений упали в благодатную почву, давая первые ростки. В отупелом оцепенении Альбус перебирал воспоминания, словно бусины, нанизанные на тонкую леску. Мог ли Кохен добиться встречи с Криденсом или он выдумал все, но тогда — зачем? Какой в этом толк? А если же нет, то почему перед ликом смерти Криденс вдруг решился на откровение? Или это был не он? Что за связи у Кохена с охраной? И что ему известно, что он успел понять?.. Вопросы копились, ответов не было. Альбус утомленно вздохнул, опускаясь лбом на скрещенные на столешнице руки. Голова была свинцово тяжелой и пустой одновременно. Из глубин памяти сверкнуло, печатаясь на задней стороне век: из двух зол выбирай меньшее. Откуда это поднялось и почему вспомнилось именно сейчас? Поппи выросла на пороге неожиданно и тихо. Прошла и села напротив, дрожащими пальцами подтолкнула к Альбусу по столу записку. Дамблдор поднял голову, близоруко щурясь, вгляделся в спешащие строчки. — Йозеф пишет, что завтра нас допросят. Всех, в том числе и Германа. Альбус ощупью нашарил спичечный коробок, открыл, пересчитал драгоценные спички и выбрал одну. Бросил записку в эмалированную миску и поджег. Обрывок скручивался нерешительно, почти испуганно. Из миски потянуло грязным дымом. — Он не сможет ничего сказать. Он вообще не может говорить, — заметил Альбус отрешенно. Поппи кивнула, тронула еще горячий пепел и растерла по пальцам, пристально изучая грязно-серые мазки. — Но может писать. Знаешь, я думаю, он здесь шпионил. Криденс? — едва не спросил Альбус, вовремя прикусив язык. — Он все время был в крематории, вряд ли мог что-то увидеть. Поппи долго вглядывалась в его застывшее лицо, прежде чем спросить. — А было что, Ал?.. Дамблдор покачал головой. Сначала нужно было поговорить с Генри и все прояснить, а потом посвящать подругу в свои тайны. Если они вообще были — эти самые тайны. Из двух зол выбирай… — Я больше так не могу, — с неожиданной злобой выдохнула Поппи. Она решительно поднялась, тщательно выбрала из мойки чистый скальпель и выскользнула в коридор. Альбус, проводив ее взглядом, напряженно прислушался. Легкие шаги подруги поглотили сумерки. Зашуршала, пересыпаясь, занавеска. В палате у самой двери, там, где они устроили Тицхена, скрипели половицы. Этот мерзкий назойливых звук невозможно было ни с чем спутать. Дамблдор чуть хмурясь, различил это тихое поскрипывание, показалось, или уловил надсадный вздох Германа сквозь вентиляционную трубку. Пара легких надрезов. Распустить скрепляющие рану нити невыносимо просто, если подумать. Один легчайший взмах руки в сонной неизбежности больничной палаты. Поппи не была хорошим хирургом, швы у нее получались неровные и небрежные. Хорошим человеком она тоже не была, но Альбус не мог ее за это винить. Из двух зол… Он жадно вслушивался в вечернюю тишину. Из глубин памяти на этот раз выплыли совсем другие слова — обреченные надписи со стен барака, где он провел первые ночи. Имена, даты, крылатая латынь. Безликие, незнакомые ему люди скалились, глядя из темноты. Черный мазок жирного пепла на скатерти напоминал жука. Альбус задумчиво прихлопнул его ладонью. Поппи вернулась столь же бесшумно. Опустилась напротив, помедлив, положила на стол скальпель. Альбус протянул руку и стер с лезвия кровяной мазок. Помфри поймала его взгляд и вдруг скривилась; Дамблдор не сразу понял, что это улыбка, а не болезненный оскал смертника. Они оба надеялись, что доза обезболивающего достаточно сильна. И оба ошиблись. Первый надсадный хрип донесся до их обостренного слуха спустя пару минут напряженного ожидания. Поппи дрогнула, бросила быстрый взгляд на дверь, повела глазами, каменея. Альбус, не мигая, смотрел куда-то в стену поверх ее плеча. Что-то упало, негромко звякнуло, ударившись о дерево досок. Заскрипела рамой старая кровать; ножки стукнулись об пол — раз, другой. Поппи смотрела прямо перед собой — на серый холодный металл, расчеркнувший их жизни, навсегда отделивший до и после. Когда хрип сорвался в тихий фистульный скулеж, Альбус поднялся на ноги, тронул Помфри за плечо и произнес, улыбаясь бескровными губами. — Думаю, нам с тобой не помешает выпить чаю.