Die Umarmung des Bösen ist zu warm

— что ж вы, мастер, так досаждаете своему бедному-бедному сердцу творца, ну, — воланд опускается рядом с мужчиной, который, сидя на потрёпанном красном диване, покачивает по кругу терпкое сухое вино в бокале, — нельзя так саморазрушаться. и неразрушенным был только сам творец, действительно. всё остальное съела удушающая репрессивная россия: вождь со звучной фамилией, клянущиеся в дружбе иуды и сотрудники нквд. всё горело. хотя бы в глазах писателя, превращалось в пепел и пыль, и ему тоже хотелось превратиться в них хотя бы на одно мгновение, забыть всё и ни о чем не думать. чтобы не существовало больше ни мужа маргариты, ни музы собственной персоной, ни судов, ни тюрем, ни больниц для душевнобольных. — попросите. вы прекрасно знаете, что я могу осуществить любое из ваших желаний. — у вас крылья колются, — вместо просьбы мастер обреченно отодвигается от чужого бордового пера, щекочущего кожу. — издержки дьявольского бытия, — воланд ухмыльнулся, — давайте, мастер. одно ваше слово, и все тяготы станут легче. я разрешаю, просите. ветер ворвался в рассыхающееся окно. всколыхнул листки романов, одни за другими то скомканные в исписанные клочья, то перечеркнутые красными чернилами. свечи дрожали под сквозняком, и пламя их плясало в такт заунывной осенней песне, звучавшей утробным похоронным маршем. не было пластинок и музыки. не было чая в старой стеклянной банке. и батарей в доме тоже. не было. ветер смеялся рядом с продрогшим мастером. тот молчал. воланд, замерев, выдохнул, глядя на то, как писатель отчаянно смотрит на оставшийся глоток вина в бокале, понимая, что последнюю свою попытку получить тепло, хотя бы для души, из горячительного напитка он потратит прямо сейчас. — mein meister, вы придерживаетесь удивительно высоких моральных принципов сегодня. скажите мне, что вас тревожит. мастер впервые за вечер поднял изнемождённые, уставшие глаза. — у меня нет мечты. я больше не могу здесь работать и жить, это не имеет никакого смысла, государство забрало у меня всё. каждый день приносит с собой одни дурные вести, — он болезненно морщится, — у меня от них болит голова. — бедный мой мастер, — воланд сочувственно поджимает губы. — у меня не осталось семьи, я им не нужен. я совсем никому не нужен. дьявол двигается ближе. чёрные зрачки смотрят прямо в душу. — ich brauche dich, mein unglücklicher schriftsteller холод от ветра вдруг на секунду кажется незаметным. огонь на кончиках фитилей замер в молчании. — я же вас выдумал, — еле слышно шепчет мастер, — от горя. — но я всё ещё здесь. вы можете облегчить свою боль. всего пару слов, mein verzweifelt, давайте, — воланд поднимает уголок губ и приободрявшее пытается улыбнуться, что выходит совершенно искренне, — если в этом мире сейчас слишком холодно, может стоит использовать шанс попробовать согреться в объятьях зла? — тогда обнимите меня сильнее. мастер выдыхает, когда чувствует руки в кожаных перчатках на своей спине. воланд ведет ими снизу вверх, переходит на воротник от рубашки, который внезапно кажется удушающим. — я раздену вас? — дьявол впервые учится задавать подобные вопросы своим жертвам, хотя назвать мастера жертвой у него не поворачивается язык. жертва обстоятельств и жизненных трудностей, ищущая спасение в потусторонних силах. ответ следует такой же уставший, как и ответчик. — делайте со мной что угодно, если это поможет забыть всё хоть на пару минут. и воланд опять сочувственно качает головой. пуговицы расстёгиваются за цепкими пальцами, одна за одной, освобождая чужую бледную кожу, являя свету все её родинки. белая рубашка, всегда идеально выглаженная для нудных вечеров союза писателей, скользит с гладких плеч куда-то на подлокотник дивана. обнажённое тело выглядит исхудавшим: дни, коротавшиеся в депрессивных думах, не могли не оставить последствий. и это тело для воланда сегодня почему-то показывает особую красоту: писатель, сгорающий в ледяной геенне безысходности, но не отрекающийся от своих принципов. теряющий вес своего тела и свободных убеждений, но не чувства и эмоции воспалённого сердца. какая прекрасная сломленная человеческая натура. её очень любят. гладят нежную кожу шеи, получая в ответ шумный выдох, нежат выступающие кости на лопатках, считают рёбра пальцами и выводят их кончиками какие-то замысловатые узоры. — вам нравится? — писатель на это кивает, — покажите мне, где приятнее всего? мастер молчит, стыдливо открывая дьяволу шею сбоку. тот, усмехнувшись, двигается ближе, целуя её, и поцелуи эти с каждым разом становились всё более мокрыми. воланд кусал — и сразу же зализывал следы от укусов, захватывал губами тонкую кожу и любовался фиолетовыми следами на ней, слушая композиции из чужих стонов. в это время ремень каким-то случайным образом исчез, ширинка уже была расстегнута, и узкие классические брюки вместе с остальным стягивались с мастера всё теми же ловкими руками. откуда-то взялась подушка, на которую мастера заботливо положили, в воздухе чувствовался аромат розового масла, а сердце начинало стучать деревянными палочками даже в самих барабанных перепонках. тело било крупной дрожью и больше всего на свете почему-то хотелось плакать. воланд, заметив это, успокаивающе погладил мастера по щеке. — как вы хотите, mein schatz? скажите, что мне нужно сегодня сделать? — задушите меня. или отшлёпайте, мессир, я не знаю, свяжите и подвесьте куда-нибудь, я не выношу больше этой моральной боли, дайте мне отвлечься на моё тело, — он зажмурился, — дайте мне хотя бы пощёчину — вот вам обе щеки. но вместо звонкого удара он чувствует только холодные ладони, почему-то дарящие тепло и гладящие его острые скулы. собирающие слёзы, которые обречённый творец роняет маленькими водоёмами. те катятся прямо к чужим пальцам, аккуратно смахивающим их подальше, пока мастер действительно не начинает плакать. — вы же дьявол, а не можете сделать такой простой вещи, — он отворачивает голову и шмыгает носом, — разве вас не учили причинять людям боль? — вы не заслужили боли, мой хороший, — воланд все ещё гладит свою любовь по щеке, чувствуя под своими руками мягкую-мягкую кожу, — вы заслужили хоть раз почувствовать себя нужным, и вот что я вам скажу: пока существует роман, существует и дьявол, но стоит вам задуматься о своем бытие слишком глубоко и закончить всё — я исчезну. кану в летах. я тут и дарю вам ласку сейчас потому, что вы сами дали мне такую возможность. вы дали голос князю тьмы, и этот голос говорит вам сейчас, что вы ценнейшее создание, может быть не совсем божье, но то, которое обязано было явиться на свет. и это не грустно… не грустно. ветер стих. тихими шагами забрался обратно в форточку, плотно закрыв её за собой. в камине возникли дрова, потрескивающие от яркого пламени и приносившие с собою долгожданное тепло. из угла комнаты заиграла замершая в проигрывателе пластинка, окутывая комнату спокойной печальной мелодией. — мессир… — попросите меня ещё, я знаю, что вы хотите, — он тянется губами к чужим губам, и на мгновение мира вокруг не существует. настолько приятно целоваться со злом было неожиданностью: подстраиваться под чужие движения языка и прикрывать глаза казалось самой правильной вещью за вечер. у воланда поцелуи внезапно тёплые и нежные настолько, что хочется выгнуться, подставиться под них и под изящные руки требовательнее, больше, почувствовать это ещё и ещё раз. не бояться открыть себя с другой стороны: нуждающимся, хрупким, трогательным и тронутым, не справляющимся, глупым, волнующимся, распадающимся на части. почти побеждённым и совсем распаленным, но мечтающим всего об одной простой вещи, о которой дьявол, конечно же, давно уже знает, но каждый раз терпеливо ждёт чужого приказа и признания. — покажите мне любовь, пожалуйста. — всё для вас, mein liebling.