***
— Пф-ф, — предвосхищая очередную заносчивую тираду, Сатана закатывает глаза. Маммон, тем временем, не собирается останавливаться: — Мои подданные и так принадлежат мне. То есть, это примерно то же самое? Иметь вторую половину себя — как чувствовать, что тебе подчиняются сотни демонов. — Совсем нет, — обиженно, пристыженно, уязвленно и не скрывая прогорклой скорби огрызается Сатана, слëзы у которого никогда не текут, на месте пепелища также выжженные вовсе не праведным гневом. — Ты не чувствуешь себя целым, когда твоей половины нет рядом. Ты живëшь сраную жизнь, полную скорби и страдания по тому, кого никогда не встретишь, ты всегда будешь чувствовать только грязное отчаяние! Ты слышишь слово «половина» даже от своего собственного сознания, чувствуешь, как это слово ощущается, завидуешь тем, кто родился… — Сатана словно грязно сплëвывает на пол следующее слово, — целым. Скорбишь даже не по умершему. Ты, — демон распаляется все больше, дрожащей от захватившего его, как концом света, потоком эмоций ладонью, грубой, сухой, бледной и серой касается точно такой же серой, погасшей и безжизненной гравировки на своем лбу, прокажëнно замирает, с тоской в разорвавшемся на клочья сердце пытаясь отыскать в глазах Маммона хотя бы каплю понимания, потом плюхается в кресло и зарывается лицом в мелко дребезжащие паникой ладони. — Я… И никогда не узнаешь, каково быть целым снова. Тебе нельзя понять.
***
Вельзевул, разморенный Солнцем, с усилием воли подавляет в себе желание упасть и уснуть прямо на мощëной улице и доходит до каменного постамента, на которой ничего не было возведено. Садится на мраморный угол, поднимает глаза и, словно ребёнок, начинает играть в гляделки с жëлтым пятном на небе, желая то ли ослепнуть, то ли прозреть, то ли не упасть в темноту собственных скребущих коварным созданием мыслей.***
— Да, к сожалению, они задержались, — Баэл трëт переносицу средним и большим пальцами, поправляет стопку бумаг на столе и странно косится на лучшего друга. — Кое-что… произошло. Вельз резко отрывается от разглядывания вычурной безделушки в форме кота на полке и проглатывает все шутки. Горечь, с которой Баэл поджимает губы, и беспокойство в голосе, которое он даже не может подавить, заставляют медленно затягиваться на шее пока еще не познанную им петлю скорби. — Столас встретил её, — медленно начинает Баэл, машинально притрагиваясь к золотой метке за своим ухом. — Но ему уже никогда не стать целым. Гораздо позже Вельзевул узнает всë: и про несчастную женщину, жившую на окраине Тартароса с несколькими детьми, мужем и собственным хозяйством, и про очередное нападение ангелов, и про Столаса, ощутившего радость не быть частью чего-то на одно болезненно-бессмысленное мгновение. Аамон, накручивая на пальцы пряди жемчужных волос, подтвердит, что метка на плече его напарника погасла, и Вельз с досадой вспомнит Сатану, днями и ночами напролëт отчаянно звавшего Соломона за стенами дворца. Столас же, переживая потерю физически, не сможет подняться с постели несколько месяцев. Но потом обязательно научится жить: часто с головной болью, со вспышками злобы и досады на самого себя и с желанием содрать кусок собственной кожи с плеча.***
Он вздохнëт, возьмёт в руки телефон и еще раз включит оставленное ему несколько месяцев назад сообщение. Улыбнëтся искренне и нелепо, узнав с чужих уст о счастье быть целым — на фоне строгого голоса Баэла Аамон вычурно вздохнет и скажет, что отправляется спать, — дослушает до конца, прокрутит в голове последние слова Баэла и подожмëт губы. Как же хорошо было быть беззаботным мальчишкой, достающим Левиафана непрекращающимся стуком в крышку гроба. Как же хорошо было жить, условившись, что для того, чтобы назвать себя «целым», можно просто вместе бегать и играть. Они оба поняли это сразу; Сатана же — когда Вальзевул перед очередным заплывом забрал волосы в высокий хвост, промелькнув сияющей блестящей меткой с каллиграфически выведенным «Левиафан» на загривке; Маммон не понял даже тогда и… Наверное, не поймëт этого никогда. У ангелов такое проклятие носило прозаичное понятие «родственных душ», у демонов всë было куда проще. Редкое существо, наделëнное меткой с чужим именем — и повезëт, если к моменту его рождения она еще будет золотой — клеймилось неприятным словом «часть». Демоны могли звать других «половинами», «нецелыми», «долями», но суть у всего была до боли одинаковой. Вельзевул мог бы назвать себя счастливчиком. Но, вероятно, страх отказа от свободы, юношеское желание жить и дышать полной грудью, не думая о том, что даже друзьям свойственно расходиться, наступал на пятки, царапал ноги и пытался утащить за собой в самое начало пути; туда, откуда всë начиналось, чтобы оно никогда уже не заканчивалось. Вельзевул боялся Левиафана сейчас. Не тем паническим ужасом, который он видел в глазах отчаявшегося Сатаны, не тем мимолетным испугом, который он наблюдал в глазах ангелов перед их смертью, а чем-то настырным, едким, вечно увиливающим и не дающим поймать себя за хвост. Вельзевул считал Левиафана самым близким к себе королём. Он боялся того, что никогда так и не сможет сделать ещë несколько шагов навстречу, чтобы обрести и свое «целое» тоже, боялся прошлого, боялся настоящего, боялся будущего — неясного, опасного и клокочущего в сердце детской надеждой. «У Короля Ависоса всегда всë получается, да? Иначе и быть не может.» На фоне слышно, как Аамон тихо-тихо усмехается. «Ваше… Нет, Вельз, если однажды тебе удастся найти то, что ты ищешь, позвони. Я буду в тебя верить.» И с верой в себя Вельзевул всë-таки встаëт, проходит мимо трëх демонов, совершающих обход вокруг дворца (по какой-то причине один из них совершенно раздет и непомерно счастлив), и делает глубокой вдох. Метка на загривке медленно плавится и словно бы прожигает кожу.***
Левиафан опускает отяжелевшие веки, накрывает их рукой и нарочито медленно качает головой. Машинально закусив губу, кладет на стол ручку, закрывает дневник, потом все-таки встает из-за стола и внимательно осматривается. А метка на закрытой плотной кожей перчаток ладони предательски пылает. Он кивает стражникам, чтобы те вышли из помещения, а сам нервно поглядывает в окно. Кажется, губа от постоянного покусывания скоро начнëт кровоточить. Давно не удавалось почувствовать того самого блаженного, подросткового, застрявшего в прошлом удовольствия быть тем, кем кто-то становится по праву рождения. Конечно же. Левиафан завидовал. Завидовал своей юности, полной безрассудного веселья, и себе, полному желания быть самым близким Вельзевулу демоном. Он давно себе в этом признался: может быть, тогда, когда его первый поцелуй был неуклюжим клевком, не приятным, а до коликов в животе смешным. Может быть, тогда, когда они вдвоëм завернули за очередной угол кирпичного домика в Геенне, чтобы недвусмысленно касаться друг друга, сжимать в руках ягодицы, целоваться мокро, а не глупыми касаниями губ о щëки, чтобы Вельзевул показывал свой неутолимый голод, чтобы Левиафан помнил, чему будет завидовать уже несколько минут спустя. Может быть, Левиафан только сейчас, чувствуя, как нарастает забытое жжение на тыльной стороне ладони, понял, что бесчетное количество лет назад ему всë-таки стоило остаться с ним ещë на несколько минут. И, наверное, не расставаться вовсе. Левиафан вздыхает, снимает с руки кожаную перчатку и смотрит, как блестит длинное звучное имя. Всех своих друзей он растерял. Когда же разум всë-таки берëт верх, подумать не получается; двери распахиваются, пропуская внутрь Фораса, несколько изумлëнного и растерянного. — Ваше Величество, к Вам… — Форас осекается, приметив блеск метки на руке своего короля. Становится заметно, как зрачки его медленно расширяются от удивления. — Пусти, — резко бросает Левиафан. И более не может произнести ни слова. Вельзевул держится стойко. Левиафан — растерянно. Но никто из них не готов показать, что рад видеть друг друга. — Собственной персоной?.. — начинает король Аида, сжимая в кулаке так и не надетую перчатку. — Набрался смелости наведаться к другу, — Вельз смеëтся, скрещивает на груди руки, долго молчит. — И поговорить.***
Вельзевул осторожно держит ладонь с написанным на ней именем. Его собственным. Всматривается в каждый узор — он помнит его уже наизусть — и глубоко вздыхает. — Почему ты ушëл тогда? — Решил сделать это первым. Возможно, не вынес вида Сатаны. Возможно, твоего вида не вынес тоже. — Моего? — усмехается Вельз с горечью и досадой. — Было тяжело принять тот факт, что со мной может произойти то же, что и в их случае. Я хотел чувствовать себя… собой, — Левиафан, опершись на столешницу, закрывает глаза. — Но и чувствовать неполноценность не хотел тоже. Мы ведь оба знали, что рано или поздно пропадем из жизни друг друга, так почему нужно было так затягивать? То, что мы… — он долго молчит, пробует слова на вкус, но остаётся ими в крайней степени недоволен. — Позволили друг другу вкусить чувство целого — опрометчиво. — И правда, — Вельзевул вздыхает, отталкивается от стола, на который опëрся, и с широкой улыбкой поворачивается к собеседнику. — Мне было интересно узнать, как ты живëшь сейчас. — Мне было приятно видеть тебя, — вырывается у полного досады Левиафана. — Мне тоже, — Вельзевул мягко улыбается и, засмеявшись невыносимо громко, искристо, так, как мог бы только искренне счастливый — невероятно несчастный — демон, запускает пятерню себе в волосы. — Ты ни капли не изменился, Леви. — А ты — всë такой же настырный придурок. Через каких-то шесть с половиной секунд Вельзевул оказывается в непомерно крепких — скучающих, тоскующих, вопрошающих и таких родных — объятиях, и чувствует, как метку на его загривке медленно накрывают не покрытой перчаткой ладонью, и мягко улыбается, и знает, насколько долго ему предстоит говорить.