Родные монстры клацают зубами

Их визиты скорее напоминали научные консилиумы, чем дружеские посиделки. Они то склонялись над броскими и тревожными чертежами, попивая чай (и путая кружки друг друга, неловко извиняясь), то хмуро перечитывали технические документации, чтобы понять, утвердить ли очередное «гениальное изобретение амбициозного ученого». Они забирались пальцами в само ядро мироздания, нежно друг другу улыбаясь. И сейчас мало что изменилось. Михаэль крепко сжимал ручку дипломата. Весенний ветер шуршал листьями над ухом, опалял сладким теплом мягкие кудри, пьянил свежестью. Хотелось сорвать одуванчики, что так не идеально росли на грядках, может, сделать из них человеческие венки. Обливаясь тоскливой любовью, сидеть под яблоневым деревом, положив голову на плечо, слушая шорох страниц очередной книги про космос. Сухой асфальт красится в оранжевые, насыщенно серые оттенки, и Штокхаузен захлёбывается в этом приглушенном покое. А потом захлёбывается в ласковой улыбке Сеченова. Он не верил, что Йозеф придет. — То есть ты правда хочешь? — Конечно, — коротко отвечает он, решив, что сейчас не время для тирады о том, как он рад проводить с Димой время. Для них обоих эти встречи были неловкими, но необходимыми. Оба одинокие и странные, они находили покой и связь только в компании друг друга, какой бы неправильной их связь порой ни казалась. Михаэлю было по большей части все равно — широкие мужские плечи и грубый голос не напоминали ему ни о чем, кроме нужной привязанности, что пытается протянуть руки за колючую проволоку, но Дима думал только о косых взглядах, о плевках, об отвращении и конце карьеры. Но вместе было легче. Они точно касались вечно пальцами, передавая все, что хранится в гнилых металлических душах обоих. Скрытные убийцы и тираны, пропитанные улыбчивой ненавистью, они роднее всех. Дипломат лежит брошенный в коридоре. Там лежат документации, письма — все это им не интересно. Мир за пределами тихой квартиры перестает существовать, а все трагедии и праздники исчезнут в равнодушном взгляде. Останется только сияние звезд — и они. Вдвоем, посреди вселенной. Сеченов ведёт его к библиотеке. Несколько больших стеллажей, с которых в любую секунду, казалось, свалятся книги. Штокхаузена этот беспорядок всегда раздражал, он каждый раз порывался рассортировать энциклопедии и романы, словари и учебники, протереть пыльные полки, но его останавливал строгий взгляд. Дима идеально разбирается в своем кавардаке. Он задумчиво просматривает корешки, как матёрый искусствовед, оценивает, прищуривается, будто бы пытаясь увидеть что-то скрытое от всеобщего обозрения. Михаэль в то же время покачивается из стороны в сторону, мнет ладони чуточку нервно. — Ага… — бурчит Сеченов, встаёт на носочки и с высокой полки достает большую книгу. Словарь. Он осматривает его с какой-то печальной улыбкой, перелистывает свежие страницы. Чуть подумав, он достает с той же полки еще одну книгу. — Этого более чем достаточно, — говорит он, а Михаэль с любопытством рассматривает хранителей знаний. Они привычно садятся за стол, кажется, снова будут работать, потирая глаза и заваривая себе кофе каждые полтора часа, но нет. Сеченов кладет перед собой две книги с гордостью и странной печалью. Включает настольную лампу, теплый свет ласково проходится по обложкам и их сосредоточенным лицам. — Пожалуй, стоит начать с основ, да? — шепчет Дима и просматривает страницы. Он сжимает словарь в мозолистых пальцах с грустной улыбкой. Перечитывает знакомые слова пару минут, чтобы потом заглянуть в книгу потоньше, на обложке который Михаэль разглядел надпись «Беларуская граматыка». — Хотя учитывая, что ты вряд ли планируешь досконально изучать язык… когда мы закончим работу над «Мыслью» и «Коллективом» тебе не понадобятся эти громоздкие учебники… — продолжает мечтательно и амбициозно рассуждать себе под нос Сеченов, и только сейчас Штокхаузен замечает, насколько у него уставший вид. Серые разводы под глазами, потухший взгляд и поджатые губы, точно он сдерживается, чтобы не упасть на стол и не заснуть. Он часто выглядит так, но сегодня в его тяжелых движениях читались ностальгия и тоска. — Попробуем освоить пару простых фраз, — подытоживает наконец Дима и закрывает словарь вместе с грамматикой. Михаэль пожирает его глазами и готов съесть каждую крупицу информации, которую ему только готовы дать, точно голодный хищник, впивающийся в жертву. Хотя его мотивы были куда нежнее, чем у хищников. Они хотят, чтобы родные языки звучали в квартире. Чтобы они могли посмотреть друг другу глаза и шепотом сказать родные приветствия и особенно теплые слова любви. Строить заново спаленные слепым зверством деревни, строить заново уничтоженные предрассудками синагоги. Сеченов ласково смотрит в глаза Штокхаузену и запускает пальцы в кудрявые волосы. Михаэль чуть стыдливо смотрит в сторону, а Дима, не зная всей правды, видит в нем безгрешную жертву. От мысли о том, что он узнает грязное прошлое, Штокхаузена тошнит. Снова возвращаться к воспоминаниям о пытках и насмешливых взглядах волков, чью шкуру он с жадностью нацепил на себя, не хочется. И видеть мрачный взгляд, в котором борются глухая ненависть и любовь-привычка — тоже. — Как будет «привет»? — резко спрашивает Михаэль, лишь бы поскорее избавиться от печальных картин, которые ярко малюет мозг-художник беглыми и не аккуратными мазками. — Прывітанне, — ласково отвечает Дима и продолжает гладить его по голове, вспоминая смерти и страх, которые, кажется, впитались в почву его родного города. Он хочет сжать Штокхаузена в своих объятиях покрепче и никогда не отпускать. Ему не так важно человечество, как важны близкие. Сеченов заглядывает в болотные глаза Штокхаузена и ласково целует его в щеку. — Ты, наверное, хочешь знать самое необходимое. Так вот, я цябе кахаю, — Дима не настроен на тяжелый урок, на объяснение грамматики и рассказ об основной лексике, ему хочется только бубнить нежную бессмыслицу на родном языке, на языке, который он хранил в душе, как сокровище, что нужно прятать, он прилегал к нему горячим лбом в военной лихорадке. Михаэль слабо улыбается и кивает. Он, сдаваясь под лаской, кладет голову на плечо Диме, прикрывает глаза и слушает его шепот. Обвивает его руками, потираясь носом о шею периодически. И старается запомнить все, что ему рассказывает Сеченов. Запомнить так же, как он запомнил несколько произведений Мендельсона, которым его учил Михи. — Добрай раніцы переводится как «доброе утро», — продолжал Дима, и в его хриплом мягком голосе слышалось, что каждое слово он отрывает от души, вручает, как сладкие и душистые яблоки, спелые и красные, крупные, что падали на голову Ньютону, вынуждая совершать открытия. С родным языком заживали раны, трагедии делались мемориалами, у которых возлагают цветы. Сеченов умеет созидать. Ему хочется искоренить порядки. Ему хочется радикально поменять все. Он — космонавт, он стремится к звездам и планетам, он жаждет нового миропорядка, он жаждет объединения, он мечтает о новом человечестве. Но для этого нужна жертва. «Насилие…» — думает Дима, смотря на расслабившегося в его руках Михаэля. Иногда казалось, что в хитром взгляде прячется притворство перед всем миром, даже перед самым родным и близким, что под ярким синим костюмом — другой человек, что дрожащие от нервов руки по локоть были когда-то опущены в озера крови. Но Сеченов старался прогонять эти мысли. — Трудна, крыўдна жыць на свеце між нячулымі людзьмі, — невнятно шепчет Сеченов самому себе, поэтами убеждая себя двигаться дальше и нести свою справедливость, вне зависимости от того, хотят этого люди или нет. Он-то знает лучше. Но в мимолетных сомнениях, что потерялись на кончике его языка в прекрасных строках, окутанных кошмарно-звездной дремой, Дима мягко касается шеи Михаэля, а тот поднимает на него глаза-судьи, смотрит внимательно и как-то… слишком проникновенно, будто выбрал жертвой своих жутких хирургических экспериментов. А потом Штокхаузен только улыбается коварно, ехидный лозник, что взирает на него и готовится затащить в кусты лозы шалости ради. Принципы — сухая затоптанная трава. Диме нужен вердикт. И он получает его без единого слова. Ни один язык не передаст ему то, что передает сонная улыбка. — Я цябе кахаю, — чуть ломано с непривычки произносит Штокхаузен и поцелуем скрепляет страшную уверенность Сеченова. И, заодно, клянется быть рядом одними трепетными прикосновениями. Отдает свою жизнь в его руки, потому что больше в этой жизни смысла не осталось. Все остальное пропало в берлинских пожарах. — Ich liebe dich auch, — шепчет Дима в ответ, и Михаэлю его голос кажется на секунду совсем юношеским. Он прикрывает глаза, пряча на ресницах слезы, и сильнее жмется к Сеченову, надеясь наконец забыть о фантомном и милосердном нахцерере, что, наверное, остался гнить в одном из многочисленных захоронений. Трагедия забрала у Штокхаузена смысл жизни. А Сеченову — дала.