Воздание вере

Мастер уже собирался завершать главу, его руки и спина ныли от усталости, кисть затекла и едва шевелилась, глаза слипались, и без зеркала писатель знал, что они красны от ажурной сеточки полопавшихся капилляров. Однако что-то не давало ему отложить карандаш и пойти спать, свалившись без сил на кровать. Странный зуд танцевал в подушечках пальцев, приковывая их к листу бумаги. Что-то было не так. Мастер чувствовал, что создает нечто непоправимое и жуткое, однако не мог перестать писать, слова сами рвались на лист, выскальзывая из кончика его карандаша. «И вот тогда на залитых солнцем каменных плитах дворца Ирода Великого появился Он. Глаза Его были разного цвета, походка пружинила, а полы черного плаща развевались подобно крыльям. Он шел к креслу Пилата, улыбаясь уголком губ, и каждый звонкий шаг Его отдавался в голове прокуратора надвигающейся головной болью. На самом деле, никаких гостей Пилат не ждал. Он отправил осужденного Га-Ноцри в камеру в надежде на заслуженный покой хотя бы ближе к вечеру, когда жаркое солнце скрылось за облаками, обещая раскрасить небо в нежные розовые оттенки позднего заката. Дневная духота наконец-то исчезла, запах розового масла растворился без следа, и прокуратор решил дать себе отдых, назначив совести отсрочку до утра. Он сделал все, что мог, поговорил с Каифой и подал ходатайство в совет первосвященников, в надежде на милосердное здравомыслие Синедриона, отдал секретарю последние распоряжения и собирался отправиться в покои, чтобы там омыться после долгого тяжелого дня и лечь спать, однако сбыться надеждам было не суждено. Сначала прямо над головой Пилата, сорвавшись с края крыши, пролетела маленькая юркая ласточка. С громким свистом она неслась меж колонн, прокуратор почувствовал, как коготками она задела его волосы, чтобы через мгновение, сопровождаемая движением глаз, скрыться в полумраке коридора, опоясывающего двор. Некоторое время Пилат еще слышал ее легкий птичий крик, но вскоре он затих, и вместо него зазвучал мерный стук шагов по плитам из отшлифованного камня. Неизвестный мужчина появился в колоннаде на противоположной стороне внутреннего дворика, и стража молча расступилась перед ним, а, стоило ему миновать легионеров и самого Афрания, который без особого распоряжения не подпускал к Пилату никого, солдаты развернулись и строевым шагом покинули двор. Прокуратор проводил их ошарашенным взглядом – без его на то приказания они не смели шевелиться, а тут самовольно оставили пост. – Кто ты такой? – удивленно, но без толики страха спросил он, оглядывая наглеца с ног до головы. – Прокуратор, я явился поговорить с тобой, – громко сказал незнакомец на родной сердцу прокуратора латыни, замирая посреди двора, – о важном для меня и тебя деле. – Как это понимать? – удивленно приподнял брови Пилат. Секретарь за его спиной безмолвно поднялся со своего места и тоже покинул прокуратора, уходя куда-то во внутренние комнаты дворца. Вокруг не осталось ни души. – Я стою перед тобой как проситель и гость, однако ты вправе вернуть стражу и приказать ей сделать меня пленником, – проигнорировал вопрос мужчина, и Пилату стало неуютно под взглядом его глаз. Возможно, неудобство это было вызвано тем, что глаза эти были странного цвета: левый блистал малахитовой сочностью зелени, правый заполнял радужку густой чернотой. – Однако я бы настоятельно не рекомендовал делать это, – поделился своими соображениями разноокий наглец, – я здесь ради твоего же собственного блага. – Ты угрожаешь мне? – прокуратор потянулся к столику по правую руку от себя, чтобы сжать пальцами округлый бок чаши с вином – он слишком устал после щедрого на события дня, чтобы бояться, однако спросить стоило. – Нет, прокуратор, не угрожаю. Пилата заинтересовало его произношение. Если в устах Иешуа и тех немногих из окружения дворца, кто знал латынь, наречие гордых римлян звучало в разной степени искаженно, то незнакомец выражался безупречно. Он производил впечатление не просто римского гражданина с улиц столицы, а человека, минуту назад покинувшего здание сената. Его зубы, губы, горло, язык, весь артикуляционный аппарат, каждая отдельная часть и все в целом, выталкивали в воздух красивые правильные протяжные звуки, голос звучал бархатно и мелодично, проникая сквозь уши в голову как прикосновение мягких прохладных пальцев. Прокуратор отхлебнул вина и почувствовал, как кто-то ласково гладит его правое глазное яблоко изнутри. Подбиралась обратно изгнанная утром мигрень. – Сегодня поистине день странных разговоров со странными людьми! – всплеснул руками Пилат, отставив обратно чашу, – как прикажешь к тебе обращаться? – У меня много имен, – милостиво улыбнулся на его иронию мужчина, с учтивостью отводя руку за спину и низко кланяясь, – на твоем языке меня зовут Люцифером, на языке местного населения – Самаэлем, на языке, который еще не родился из вульгарной латыни – Мефистофелем. Выбирай, что тебе больше нравится, прокуратор. – Пусть будет последнее, – равнодушно махнул рукой Пилат. Шевеление пальцев в глазнице перекинулось на переносицу, и едва заметная обычно жилка, идущая по хрящу носа к слезной железе, набухла, запульсировала, заныла плоть вокруг нее. – Отличный выбор, – подпрыгнул, распрямляясь из поклона, назвавшийся Мефистофелем, – о, бедный-бедный прокуратор, у тебя болит голова? Пилат, прикрывший было глаза, недоуменно их распахнул. Ситуация, в которой он уже оказался утром, повторялась в точности, и на мгновение прокуратору даже показалось, что посреди двора стоит не тощий высокий, будто бы из жердей составленный и из жил сплетенный незваный гость, а переминается с ноги на ногу косолапой хромотой Иешуа Га-Ноцри. Впрочем, видение быстро рассеялось. Кровь в уголке губ осужденного превратилась в крупную темную родинку, а вместо спокойного доброго взгляда возникла невесть откуда колючая холодность разноцветных глаз. – Твой пленник не умеет исцелять, как следует, – презрительно фыркнул Мефистофель, воздевая руки к небу, – ничего, позволь мне это исправить. – Хватит с меня чудес! – возопил, не справляясь с раздражением, Пилат, вскакивая со своего места. Исполинский рост и ступеньки возвышения, на котором находилось его кресло, сделали разницу между нем и немаленьким гостем колоссальной. Конечно, она не была столь заметна, как разница между прокуратором и крошечным, да к тому же сутулящимся, Иешуа, но все равно смотрел Пилат на Мефистофеля сверху вниз. Тот даже отступил, машинально сделав пару шагов назад. Где-то в закатном небе завопила пикирующая ласточка, скрипнул песок под высокими – совершенно не римскими и, уж тем паче, не иудейскими – сапогами незнакомца. А затем что-то произошло. – Стража! – крикнул Пилат. Рука по старой военной привычке скользнула на правое бедро – слишком быстро, вторая натура не дала ноющей голове осознать, что нет там никаких ножен, нет никакого меча, что не в Германском лесу больше прокуратор и не во главе строя верных легионеров. На крик никто не отозвался, зато Понтий успел заметить, как Мефистофель лучезарно улыбнулся, лицо его просияло неземным торжеством, когда сузившиеся глаза хищно и стремительно скользнули за движением руки прокуратора. Пилат ощутил жаркую волну гнева в груди – она вспыхнула, вынуждая его возжелать сильнее всего сейчас стиснуть пальцы на рукояти меча и наискось с силой ударить наглеца лезвием по лицу, чтобы стереть с него эту слишком неуместную, слишком счастливую улыбку. И его голова взорвалась нестерпимой болью. Утренний приступ в сравнении с этим чувством моментально оказался забыт, как досадное недоразумение. Если на рассвете Пилату больно было двигать головой, то теперь каждый удар его сердца отзывался в черепе адским грохотом. Кровь ревела в ушах, будто бы разрывая барабанные перепонки, оба глаза его выскабливали раскаленные когти. Прокуратор ослеп и оглох, падая на колени с воплем, полным болезненного ужаса. Руки затряслись, левое колено приземлилось точно на ребро ступеньки, и судорога прострелила его, отдаваясь до бедра. Тысячи запахов ворвались в голову Пилата, раздражая своей остротой – и сильнее всего среди этого безумного букета, заставившего его обоняние превратиться в еще один способ изощренной пытки, была вонь. Вонь нечистот из города, вонь разлагающихся на столбах вдоль дороги повешенных, вонь розового масла, густого, дрянного, из самой дешевой лавчонки смешанного с серой. Сера, мерзость перегнившего мочевого аммиака, тухнущего белка, растертого меж пальцев древесного угля и удушливого дыма: вся эта ужасная смесь наполнила легкие прокуратора, заставив коленопреклоненное тело выгнуться дугой и выблевать на ступеньки выпитое минуту назад вино. Свет вокруг стал в один момент нестерпимо ярким, он резал глаза, неритмично стремительно мерцая, и Пилат, не выдерживая того, как больно ему стало, разрыдался, царапая лицо дрожащими пальцами. Ему хотелось запустить их себе в глазницы и надавить на яблоки с такой силой, чтобы те лопнули, даря боль нестерпимую, но отвлекающую от этой. Зашуршали по каменным плитам неторопливые шаги – каждый из них словно вколачивал прокуратора в землю. Мефистофель нависал над ним, глядя сверху вниз со всем возможным высокомерием, взгляд его олицетворял крайнюю степень удовлетворения и самодовольства. Сквозь слезы Пилат увидел, как к его волосам тянется рука с длинными светлыми ногтями. – Помилуй меня, – сдавленно прошептал он, – кем бы ты ни был, помилуй! Пощады! – Теперь вы выслушаете меня, прокуратор, – ласково сообщил Мефистофель, поглаживая жесткие неровно подрезанные пряди, – не так ли? Ведь о большем я пока и не прошу. Он толкнул Пилата назад, и тот покорно распластался на ступеньках, чувствуя спиной и бедрами ребро каждой из них. Сапог с жестким высоким каблуком надавил ему на грудь, мучитель, согнув ногу в колене, склонился к прокуратору и провел самыми кончиками пальцев по его мокрому лицу. Боль прошла, словно и не было ее, тошнота разомкнула свою хватку на горле, свет померк, вонь, раздирающая ноздри, пропала. Не исчез только источник всех этих горестей, напротив, он, сделав еще шаг по ступенькам, переместил ногу с груди Пилата на его шею. – И что же он нашел в вас, таком жалком человеке? – спросил Мефистофель будто бы у самого себя, оценивающе разглядывая лицо прокуратора, – некрасив, упрям, глуп. Зубы хуже самого кривого забора, нос крючком, а росту в вас сколько, а? Дурость! Прокуратор приходил в себя и не стремился возражать. Ему, оглушенному внезапным приступом, и вовсе казалось, что все происходящее – всего лишь дурной сон, результат невоздержанности в пище и вине, тяжелой работы и ненавистной должности. – Как же вы, надо полагать, уязвлены тем, что сейчас мой сапог стоит на вашем горле, – предположил Мефистофель, убирая тонкую ногу, – можете подняться. Обещаю, даю слово, что больше ни при каком раскладе не причиню вашему телу вреда. Понтий Пилат не рвался вставать, однако он сел, растирая кончиками пальцев след каблука на своей шее. – Впрочем, что же может уязвить вас сильнее, чем то, что вы всего лишь иудейский прокуратор вдали от родного дома в ненавистной Иудее, – усмехнулся Мефистофель, кивком указывая Пилату на его кресло. Так сам Пилат подавал команду Банге, напоминая верной собаке: знай, мол, свое место. – А ведь вы маршировали по Германскому лесу, по зеленым темным аллеям моей второй родины, вам устроили триумф в самом Риме, – продолжил гость, дождавшись, пока прокуратор покорно вернется на возвышение и как следует усядется, – обидно быть в ссылке в этом вонючем грязном городе, судить воришек, убийц и выклянчивать у каких-то старых святош помилование для смешных юродивых дурачков? – Послушайте, М-мефи… – хрипло выдавил Пилат – голос повиновался ему из рук вон плохо, но Мефистофель перебил его: – Зовите «Воландом». Я передумал, так будет куда проще и вам, и мне, не придется выговаривать лишнего, – отрезал он, своенравно встряхивая головой, – вы хотите спросить, зачем я пришел? Пилату показалось, что от чаши разит его же собственной рвотой, но все же сделал глоток кислого вина и кивнул в ответ. – Меня интересует судьба заключенного из местности Ноцри, – поделился очевидным незнакомец с сонмом имен, – думаю, вы уже догадались об этом, прокуратор. Даже несмотря на то, что несколько минут назад Пилат изводился и мучился от нестерпимой боли, слова незнакомца, выговариваемые безупречно, внушали ему странное противоестественное доверие. – Желаешь, чтобы я отпустил его? – утомленно спросил он, отмечая про себя запоздало, как же странно одет незнакомец – совершенно не в духе знакомой ему манеры. Под огромным черным плащом, стелющимся по плитам, обнаружилась вполне римская тога, однако она была не из привычной белой, бордовой или серой ткани, а полностью черная. Спускалась она ниже колен, прибранная на талии и спадающая складками из-под широкого шнурованного пояса, а выше колен, скрываясь под краем тоги, прятали голую кожу ног высокие сапоги из выделанной кожи, тоже черные и поблескивающие, будто бы начищенные маслом. Руки Воланда скрывались под лоскутами напульсников, на запястьях побрякивали тусклые браслеты, плащ под горлом подхватывала застежка в виде золотого глаза – очень тонкая ювелирная работа, Пилату раньше не встречался столь искусный образец. Волосы незнакомца, приглаженные и уложенные вдоль узкого змеиного лица, были длинными и прямыми. У прокуратора уже рябило в глазах от засилья кудрявых курчавых голов, разной степени похожих на бараньи бока, поэтому прямые пряди светлого цвета вкупе с бледной, почти прозрачной кожей, казались знакомыми, словно приметы далекого, много лет назад оставленного дома. Впалые щеки Воланда были слегка подцвечены, губы тоже покрывала какая-то плотная красная краска, скорее всего, сделанная из розовых лепестков, глаза густо обводила сурьма. На родине Пилата так украшали себя знатные патрицианские матроны. Где-то в волосах Воланда поблескивали тяжелые серьги, спускающиеся вдоль скул к острым углам подбородка, они легонько звякали от каждого движения головы, а на затылке пряди поддерживала округлая фибула с длинной шпилькой. Прическа от этого украшения в сочетании с серьгами казалась излишне женской, однако Пилат лишь секунду разглядывал ее, разговор все же требовал продолжения. – Я бы и сам рад, я подал прошение в Синедрион, – продолжил он, неопределенно покачивая рукой в воздухе, – однако помилование Иешуа зависит не от меня. – Мы оба знаем, игемон, что это ложь, – мягко улыбнулся Воланд, лицо его приобрело странное мечтательное выражение, и он стал отчего-то нестерпимо похож на Иешуа, – только в ваших силах настоящее помилование, но я явился не за ним. – Я тебя не понимаю, – прокуратор наклонился вперед на своем кресле, снова начиная терять терпение, – скажи прямо свое желание! – Я хочу, чтобы вы казнили его. Обороненные слова казались несмешной дурной шуткой, на лице Воланда застыла блаженная улыбка тронувшегося умом дурака, однако каждая буква, каждый слог, каждый звук, вылетевший из его рта, перекатывался во рту Пилата колким льдом. – Что? – Исполните намерение. Казните Иешуа Га-Ноцри, и я обещаю, что больше никогда вас не потревожит ваша мигрень. Обещание казалось слишком щедрым. Боли беспокоили Пилата не реже двух раз в месяц, а дворцовый врач, бесполезный, но прозорливый, клялся Асклепием и кем-то там еще, что с возрастом приступы станут только чаще. – Кто вы? – повторил свой давний вопрос прокуратор, думая о том, кем же могут быть пленник, способный исцелять боль без прикосновений, и гость, в чьей власти наводить муку одной улыбкой. – Считайте, что я дитя и брат вашему осужденному философу, – Воланд скрипнул зубами, лицо его преобразилось быстрее, чем изменения эти мог уловить посторонний взгляд – улыбка стала оскалом, в глазах, вместо юродивой любви ко всему миру, засквозила расчетливая холодная ненависть, напряглись высокие скулы, – это мало, что скажет вам, но какая разница? Я тот, кто желает справедливости руками того, кто поставлен здесь Цезарем, чтобы эту самую справедливость блюсти. – То, о чем вы просите – чистое зло, – отшатнулся Пилат – ему ужасно захотелось вжаться в спину кресла и втянуть голову в плечи. Один вид Воланда внушал ему отвращение и страх, насколько сильно исказилось красивый в общем-то лик, похожий теперь на варварскую маску. – Я вечно желаю зла, но в этот раз – никаких благ, – туманно ответил Воланд, делая шаг к лестнице, – я могу отплатить вам, чем пожелаете. Не только одно избавление от боли имеется в моем арсенале. Он поднялся, вставая вровень с креслом так, чтобы лицо его находилось вровень с глазами Пилата, и, громыхнув браслетами, накрыл своими ладонями большие руки прокуратора. – Я могу озолотить тебя, Понтий, – проговорил Воланд, чутко вглядываясь в лицо Пилата и стремясь поймать его взгляд, – могу даровать тебе римского орла, могу ввести во дворец Цезаря, могу исцелить. Чего ты желаешь? Прокуратор молчал, уворачиваясь от цепких пугающих глаз. Пальцы на его кистях сжались до боли. Пилату казалось, что, поймав взор Воланда, он окажется во власти змея, как беспомощное бессловесное животное. Так и произошло. – О, я вижу, чего ты желаешь, человек, – прошипел протяжно Воланд, намертво приковав его взгляд своим – гипнотическим и диким, – не нужно читать мысли, чтобы знать, что у тебя на уме. Пилат нервно сглотнул, понимая, что его пригвоздили к месту руладами одного лишь голоса. Несмотря на тогу и нагрудник, он почувствовал себя обнаженным, и стыд пронзил тело от головы до горящих в сандалиях ступней. Сокровенность собственных желаний больше не принадлежала ему. – Ты же хотел сегодня вызвать осужденного в свои покои и овладеть им прямо на полу, а после на ложе, а потом в термах и снова на полу, если позволят колени, не так ли? – мурлыкал, наклонившись к его уху, Воланд, сократив расстояние между ними до ничтожно краткого. – Ты жестокий человек, Пилат, и мы оба это знаем, – губами он прикоснулся к ушной раковине, и прокуратор почувствовал, как по телу разбегаются тысячи пылающих мурашек – от мочки на загривок, беззащитное горло, через них к груди, голове и спине, – твоя репутация летит вперед тебя на крыльях людских пугливых с-слухов. Так вот, я – почти что Иеш-шуа, сущ-щество того же толка, он с-слепил меня по своему образу, ты не заметиш-шь разницы. Пилат прикрыл глаза, потому что ему показалось, что рот Воланда открывается шире положенного человеческому, и челюсть опускается почти до ключиц, скрытых тканью плаща. И что зубов за узкими рыбьими губами не один ряд, а по меньшей мере три, эдакая щучья пасть с заостренными клыками, похожими на крючки. От жути мурашки заледенели, по позвоночнику скатились капли пота. – Я всегда щедро плачу за услуги, которые могут оказать мне люди, – ладони Воланда, узкие, ледяные, легли на нагрудник прокуратора, проминая выделанную кожу и сквозь нее прикасаясь к мощной груди, – окажи мне услугу – распни Иешуа, и получишь желаемое. – Ты так желаешь его смерти? – не открывая глаз, спросил Пилат, наслаждаясь прикосновением и страшась его разом – от контрастных ощущений ему мнилась скорая смерть. – В данный момент я желаю ее пуще всего на свете, – Воланд высунул язык и прикоснулся им к щеке Пилата, провел по ней, оставляя скользкий след, тут же охладив его дыханием, – это моя справедливость, игемон, и я пришел за ней к тебе. Только ты, великий прокуратор, можешь мне помочь. Прокуратор вспомнил, как читал – из любопытства, а не чтобы утолить жажду религиозного познания – в местных иудейских книгах о змее, который предложил первым людям в эдемском саду вкусить плод познания добра и зла, соблазнив их на порок, заставив погрязнуть в грехах и обрекая тем самым на вечные земные страдания вне Божьего блаженства. Теперь этот змей обвивался вокруг него, длинные руки сомкнулись на шее и ласкали плечи, длинные ноги уже покоились вокруг его собственных ног. Тога на бедрах Пилата приподнялась, возбуждение, нахлынувшее само собой, вне его воли, оттянуло легкую светлую ткань, и ладонь Воланда накрыла его, пальцы сжались на члене, двинулись вверх, вниз, по выделанному сукну растеклось влажное пятно. – Ты так хочешь этого, добрый человек, – с неизъяснимой нежностью проворковали возле его губ так близко, что на щеке Пилат ощутил, как смыкаются пушистые светлые ресницы, – поклянись мне головой, своей бедной больной головой, что Иешуа распнут завтра на Лысой Горе, и ты получишь желаемое. – Зачем тебе смерть безродного бродячего философа? – вскрикнул прокуратор, подаваясь бедрами к чужой юркой руке. Желание его было столь велико, что он не мог сдерживаться, и телесная слабость возобладала над силой рассудка, – почему ты меня принуждаешь? – Я предлагаю тебе выбор, свято почитая данную тебе свыше свободу воли, – угодливо, но с хитрецой в голосе возразил Воланд, приподнимая край тоги и пробираясь пальцами от ноющего колена по гладкой ляжке к паху, – освободишь Иешуа – и утомленные колеса истории навечно встанут, ход вещей, что длился тысячи лет, замрет. Всему вашему мирку придет конец, а ты ведь этого не хочешь, как не хочу и я. Голос его журчал, обвивая прокуратора бархатом, лился медовой рекой, язык и губы то и дело прикасались к шее мужчины, оставляя на ней стынущие следы. – Если же ты дашь ему умереть, мир выстоит, и ваша история продлится еще тысячелетия. – Ты хочешь, чтобы этот мир, недостойный жизни, – Пилат распахнул глаза и впился взглядом в лицо напротив себя, – продолжил жить? Но он отвратителен, как можно этого желать?! Он стиснул руку Воланда с такой яростью, что хрустнуло тонкое запястье, и прижал ее к своему члену, будучи не в силах больше терпеть. Тот понятливо оплел толстый ствол пальцами поверх узорчатых набухших вен и принялся гладить его гораздо напористее. – Я хочу лишь наблюдать, – пробормотал он, обводя большим пальцем потемневшее от прилившейся крови отверстие уретры, – я пришёл получить свою справедливость, чтобы когда-нибудь даровать людям свободу и каждому воздать по вере его. Вера твоя обездолена, – он соскользнул с колен прокуратора, не разрывая прикосновения, – ты так давно одинок, что малейшая тень понимания между тобой и человеком, будь он хоть нищий болтун, трепавшийся на рынке о храме – и ты начинаешь его боготворить. Это было правдой до последнего слова. Изголодавшаяся до ласки душа Пилата умоляла о близости, он страшно тосковал по всем своим любовникам, даже по тем, кто согревал его ложе всего раз или два. Сослуживцы, с которыми удавалось разделить постель на ночевках в военных походах, римские мальчики, каждый из которых глядел волооко по вечерам и смущенно – поутру, принимая в кошель деньги, случайные мужчины: прокуратору было все равно, с кем, лишь бы чувство, пусть и наигранное, сияло звездами во взгляде, а ласковые руки обнимали и нежили. Ему никогда не нравилась грубая продажная любовь, но, по иронии жизни, только такая и доставалась. – Поклянис-с-сь, – прошипели снизу, устраиваясь на коленях меж его раздвинутых ног, – ну же, с-сильный, с-смелый прокуратор, поклянис-сь мне головой, что эту блаженную тварь повесят – и я удовлетворю тебя сообразно твоей высокой должности. Покажи мне свою влас-сть! – Как бы это ни было жестоко, я клянусь, – пообещал Пилат, вцепляясь руками в подлокотники кресла, – клянусь, кем бы ты ни был. Его тогу бесстыдно задрали до бедер, ладонями Воланд уперся в округлые колени и вынудил прокуратора расставить их еще шире, а сам, наклонившись, пристроил голову на его животе и с наслаждением повел языком узор от пупка к выпуклости лобковой кости. – Если бы мы посетили купальни… – задыхаясь, предложил Пилат, стыдящийся своей нечистоты – все же целый день на жаре он провел, не освежая тела, но его прервали, не дав договорить: – Мне нравится твоя терпкость, игемон. Я не брезглив и люблю пробовать разные вкусы, в том числе, и пот, и кровь, и прочее, если тебе интересно, – Воланд по-собачьи высунул язык и слизнул кристаллики соли, застывшие на смуглой коже, – можешь пользоваться этим, если пожелаешь. – Ты переоцениваешь мою фантазию, – несмело, сдерживая себя, прокуратор переложил правую руку с подлокотника на загривок Воланда и заставил его сдвинуться и устроиться так, чтобы дыхание, вырывающееся изо рта, опаляло перевозбужденный член. Незваный гость широко облизнулся, задержав на верхней губе язык. Необычно податливый и текучий, он откинул голову, сквозь ресницы глядя на Пилата. В отражающей свет темени и плещущейся зелени прокуратор разглядел вызов, мол «делай, что так желаешь». Тонкое тело дрожало под его руками. Кончиком пальца Пилат утер прозрачные ниточки слюны, тянущиеся из уголка губ. – Тебе не противен мой телесный запах? – неверяще переспросил он, и Воланд заторможено мотнул головой. – Тебе может стать больно, – предупредил новоиспеченного любовника Пилат, – я подразумеваю, боль в горле – пока что. Воланд вновь тряхнул головой, подгоняя его, волосы от нетерпеливого движения выбились из-под фибулы. Тогда прокуратор с необычайной настойчивостью склонил эту порывистую горячую голову к своему члену. Резкий запах тела ничуть его не пугал и не отвращал Воланда, напротив, он жадно распахнул рот, принимая вздыбленный ствол почти целиком, словно не было у него никакого языка и никакой глотки, одна только сосущая затягивающая пустота. Носом он уткнулся в выбритый пах и удовлетворенно замычал. Губами он собрал весь пот с члена Пилата, бедер, колен, ляжек и ягодиц, словно пес, смакующий лакомство, в каждую складку сунул язык, везде прошелся, втягивая воздух, трепещущим носом, на каждом лоскуте оставил свой яркий след, не убирая руки со ствола. Всюду, куда он дотягивался, подсыхали, стягивая кожу, липкие полосы слюны, и прокуратору показалось, что никогда в жизни его не ласкали столь самозабвенно. Пилат стонал, стискивая зубы, жмурясь и хватая Воланда за волосы, пока тот сосал, лизал и прикусывал там, куда мог дотянуться, умащивая тело прокуратора содержимым своего рта. Делал он это громко, с полной отдачей и отвратительно пошлым звуковым сопровождением. Пилату думалось, что с него слизали всю дневную вонь, проглотили весь пот, собрав его языком, и это было куда приятнее и тщательнее, чем человек может обмыть себя сам в термах. – Тебе нравится, игемон? – с любопытством спросил Воланд, заглотив член особенно глубоко, подержав во влажной духоте, пока не заныла челюсть, и с развратным чавканьем выплюнув, – поведай, что ты чувствуешь? – Умоляю, не болтай, а продолжай! – возопил Пилат, требовательно дергая говорливого дьявола за волосы. Узкие губы послушно распахнулись, обхватывая скользкую тяжелую головку, собрали прозрачные капли выделившейся смазки. Воланд отстранился, поддразнивая прокуратора, обвел самым кончиком языка – как всего несколько минут назад проводил по уздечке пальцами – по кругу уретру, не отводя бешеных глаз от лица Пилата. Наслаждаясь солоновато-мускусным вкусом предэякулята, он взглянул на прокуратора исподлобья: провокационно и весело, будто бы зная, что устоять перед таким взглядом невозможно. – О боги, глубже, – требовательно простонал Пилат, тщетно стараясь сохранять дыхание ровным. Его голос звучал спокойно – насколько это было возможно, но спокойствие это было насквозь фальшивым, слишком уж разнилось с оглушительным грохотом сердца, перекрывающего своим ревом пошлые влажные звуки между его ног. Он опустил унизанную перстнями руку на светлые волосы, осторожно запустил пальцы в шелковистые пряди, будто бы проверяя границы своей власти. Воланд, очевидно настроенный подчиняться, подался к его ладони и прижался к ней теснее, выпрашивая более настойчивую ласку. Он, прикрыв глаза, прильнул щекой к бедру Пилата, поудобнее устроился на полу на коленях и скопил во рту больше слюны, потешно поджимая губы, чтобы член прокуратора скользил совсем свободно. Пилат, оттягивая его за волосы, чтобы через мгновение вернуть голову на место, придавая амплитуде движений Воланда большую подвижность и скорость, мигом отверг мысль о том, как же странно все это выглядит, наблюдая, как его член погружается в жаркий рот, медленно, по сантиметру, заполняя целиком. Воланд брал его действительно глубоко, сопротивляясь рвотному рефлексу, помогал себе языком и руками, плотно обхватывал ствол еще не припухшими, но уже покрасневшими губами и спустя растянутые на вечность несколько мгновений утыкался носом в гладкую кожу в паху, задерживался в таком положении, полностью контролируя ситуацию, сглатывал, сжимая член Пилата сильнее. У того мутилось в голове от сложной смести физических ощущений и чувств, тело скручивала судорога удовольствия, вынуждая его извиваться в кресле, под сердцем беспокойно, приятно тянуло, спуская тугой спиралью вниз живота. Кровь в ушах бухала барабанами гулко и громко. Прокуратор неотрывно смотрел, как Воланд начинал, кажется, еще медленней двигаться назад, оставляя за собой мокрую от слюны кожу, и наконец выпускал член с пошлым хлюпающим звуком, чтобы через мгновение передышки заглотить его снова. В уголках его глаз выступали слезы, они скатывались по сеточке морщин на щеки, из носа текло, но он не кашлял. Нет, во время следующей передышки он, поднимая рукой член вверх, почти прижимал его к животу и мятому подолу тоги, вел длинным языком широко, уверенно, от самых яиц до головки, сладко прихватывая ее краешком зубов в конце. – Нравится? – хрипло спросил Воланд, когда его горло саднит особенно сильно, и возникает нужда отстраниться, чтобы глотнуть воздуха. Пилат молча кивнул, стискивая пальцы на его волосах. Как такое может не приводить в восторг его изголодавшееся тело! – Тогда еще немного терпения, игемон, – предупредительно сказал ему Воланд, снова склонившись над членом и пропустив его до половины в рот. Он взял спокойный темп, втянул щеки и принялся вырисовывать непонятные фигуры языком, от чего Пилату захотелось застонать в голос, что он, ничтоже сумняшеся, и сделал. Запрокинул голову, утыкаясь затылком в высокую спинку кресла и почти закричал, ничуть не стыдясь чужого возможного присутствия. Закричал протяжно, громко, непозволительно для рабочего места прокуратора Иудеи. Воланду понравилась эта реакция, именно ее он счел единственно верной. Сунув пальцы с двух сторон себе за щеки, он растянул уголки рта и принялся двигаться быстрее, насаживаясь почти до основания, поощряя Пилата грубоватыми поглаживаниями мошонки и собственными глухими всхлипами. Воланд буквально трахал свое горло членом Пилата, лишив его всяких преград. Когда Пилат вновь кричит, он зажмурился, сводя тонкие брови к переносице, двинул головой интенсивнее, громко хлюпая слюной. Прокуратор довольно прикусил щеку изнутри, смотря на его торжествующее выражение лица, заглушил очередной стон, от чего низ живота сладко заныл. Наконец-то он стиснул волосы Воланда в полную силу, оттягивая его назад, сжал другой рукой член в кулак и начал грубо удовлетворять себя, подводя себя к черте. – Открой рот, – приказал он. Воланд с готовностью подчинился, запрокинул голову, широко открывая рот, и вытащил язык, смотря голодными глазами. Он шумно со свитом дышал, загнанно втягивая воздух и нетерпеливо сверкая глазами. Пилат кончил, не отворачиваясь, с облегченным стоном, выплескиваясь на блестящие от слюны губы, вздернутый нос и темные, подрагивающие ресницы. Воланд не двинулся, пока прокуратор выдавливал из себя последние капли, обтер головку о середину собачьего вываленного языка, потом провел ей по щеке, собирая семя, медленно, тщательно повторяя белесые подтеки на коже, и опять вернулся в блаженное тепло глотки. Воланд помог самым кончиком языка, слизнул сперму с края головки, но рот не закрыл. Пилат, переведя дух, наклонился к нему, поднял перепачканное лицо за подбородок, поцеловал сначала одними губами в щеку – туда, где мокро от пота, потом в подбородок, дошел до рта, втянул подставленный язык и поцеловал уже по-настоящему, чувствуя вкус собственного тела. Он налег наглее, грубее, заставляя дьявола застонать, требовательно толкнулся в его рот, накрыл ладонью чужой пах, даже через ткань ощущая влагу. – Игемон, признайте, вы ведь довольны, – промурлыкал Воланд, когда его выпустили и позволили сесть на ступеньки, – вы желаете отволочь меня в свои покои и там отыметь на коврах, которые вам провезли из далеких восточных земель, не так ли? Пилат грузно поднялся с кресла и схватил болтливого любовника за плечо, вынуждая встать. Сперва он старался идти ровно и неспешно, но шаг стремительно сорвался на бег. Воланд перебирал ногами рядом, увлекаемый безжалостной хваткой. – Последним, кем вам удалось так овладеть, был юноша из вашей стражи, новобранец, – с придыханием делился он, прижимаясь к руке Пилата, – ему было так стыдно, пока вы раздвигали его ноги, он отворачивался, плакал, и вы слизывали слезы с его щек, довольствуясь тем, что он хотя бы не гонит вас прочь. – Умолкни! – попытался рыком заткнуть его прокуратор, мечтая снова затолкать в этот бездонный рот свой член, или хотя бы платок, чтобы прервать поток откровений. – О, игемон, не бойтесь, я подготовился к визиту к вам. Мне не будет больно, стыдно и страшно, я жажду вашей власти над собой. Слова Воланда звучали издевательски. Пилат втолкнул его в спаленные покои и швырнул на пол посреди комнаты, дрожащими руками закрывая за ними двери. Любовник упал на задницу и засмеялся – то ли над самоконтролем прокуратора, то ли над своим отбитым копчиком. Во всяком случае, он не протестовал и не вырывался, когда на грудь ему больно наступили тяжелой ногой. Он лишь с протяжным свистом выдохнул: давление в грудь было такое, что не было сил даже нормально прокашляться, не то, что выговорить хоть слово. Пилат и не слушал больше, не его это была обязанность. – И кто же теперь здесь власть, а, нежеланный гость? Давай, заставь мою голову болеть! – Вы самодовольны. Заносчивы. Непомерно амбициозны, – отрывисто выплюнул Воланд, приподнимаясь на локтях и целуя узкую крепкую щиколотку, – ничего, мне это нравится, я в восхищении. Пилат, скрывая желание, выкручивающее его внутренности, с равнодушным презрением наблюдал, как руки Воланда потянулись к груди, царапнули раз и другой кованную пряжку сандалий, нещадно давящих прямо в центр грудины, где сходятся светлые лучи реберных арок. Мельком прокуратор проскользнул взглядом по красивому лицу, задерживаясь на полуприкрытых голубых глазах, слишком похожих на глаза Иешуа. Воланд попытался что-то сказать — сладкую ли фальшивую лесть или вновь что-то жестоко и жутко правдивое — но лишь захрипел от тяжести, и по его телу прошла волной судорога. Пилат чуть склонил голову набок, замирая, завороженный зрелищем чужой муки. - Какой же ты назойливый. Даже когда, — он шагнул, подпрыгивая, еще ближе, — когда наконец-то сумел закрыть свой рот, ты всё равно ухитряешься мне досаждать. Я бы так хотел повесить тебя на столбе, как всех этих убийц, воришек и разжигателей розни. Ресницы Воланда затрепетали, и с губ так невовремя сорвался сдавленный стон. – Си… си… Пилат приподнял бровь. – Сильнее, игемон! Прокуратор передёрнуло от восторженного отвращения, и он убрал ногу, позволяя Воланду наконец-то свободно вдохнуть. Расстояние между ними сократилось до неприлично близкого, и Пилат грубо схватил Воланда за воротник, приподнимая его легкое тонкое тело над полом. Звякнули в испачканных волосах сережки, искривились надменные губы с размазанной алой краской. – Сильнее, говоришь? Голова Воланда мотнулась от пощечины, но, тем не менее, он поднял на Пилата горящие игривым вызовом глаза. - Я думал, что мигрени никак не влияют на слух. Пилат зарычал, рывком ставя Воланда на ноги и, не отпуская воротника, поволок его к своему ложу. Дьявол не успел отпустить очередной язвительный комментарий: прокуратор толкнул его на шелковое покрывало и с силой вжал в постель под собой. Он неспешно принялся раздевать наглеца, распутывая широкую черную ткань. Воланд тяжело, хрипло дышал, позволяя по-всякому вертеть себя и упираясь затылком в небольшую жесткую подушечку под головой. Пилат, не приближаясь к его приоткрытым губам, просто сжимает руку на рельефе горла, вынуждая Воланда жадно и жарко задыхаться. Пальцы давили болезненно, сильно, дьявол запрокинул голову и захрипел высоко, долго, лицо его почти мертвенно побледнело, но этого оказалось мало. Прокуратор отпустил его только на грани обморока, чтобы подхватить под обнаженные бедра и прижаться членом к горячему пространству меж ягодиц. – Пожалуйста, игемон, овладейте мною, пока я позволяю, – быстро, словно ожидая нового удушения и одновременно делая Пилату одолжение, попросил Воланд, и прокуратор отвесил ему вторую пощечину – полноценную, звонкую, оставляя меж веснушек и родимых пятнышек россыпь синяков от металла колец. – Заткнись! – вырвалось против воли у Пилата, и Воланд едва заметно улыбнулся. Это была его полная безоговорочная победа. – Ну вы же не казните меня без суда, верно? Римский гражданин не позволит себе такой вольности, да и к тому же, не своими руками, – голос Воланда нервно обманчиво задрожал, улыбка, тенью мелькнувшая на лицо, немедленно скрылась. В словах скользила фальшь, но прокуратору отчаянно хотелось обмануться и упиться ею хотя бы единожды, чтобы избавиться от ненавистного одиночества и отомстить за унижение. – Молчать! – рявкнул он и плавно положил руку на беззащитное трепещущее горло, указательным пальцем другой руки проводя по губам Воланда. Воланд неторопливо облизнул предложенный палец, и Пилат поднес второй. Дьявол сипло застонал, и между приоткрытых губ протолкнулся третий палец. Бёдра Воланда чуть подались назад, а тонкие пальцы беспомощно заскребли гладкую поверхность покрывала. Прокуратор перевел взгляд вниз, чтобы обнаружить меж их телами полностью эрегированный член Воланда с выступившей на головке каплей смазки. Тогда он отнял от голодного рта пальцы, влажные и скользкие от слюны, и Воланд проводил их обеспокоенным взглядом. Пилат слегка надавил кончиком сведенных пальцев посередь его ягодиц, и дьявол задержал дыхание. Тело его напряглось; сам он зажмурился, нетерпеливо поводя бёдрами, чуть закидывая голову назад. Податливое ранее отверстие, пропустив в себя пальцы, оказывает сопротивление после второй фаланги, сжимаясь вокруг, отказываясь раскрываться шире. На своей коже в тесном плену жара прокуратор почувствовал маслянистую смазку и даже не задается вопросом, откуда она взялась. Воланд издал невнятный звук, полустон-полувсхлип; он ощущал каждый сантиметр этой скользкой смазанной кожи, каждое шевеление пальцев через собственную боль, и приходил от этого в восторг. Пилат развел пальцы внутри, растягивая напряжённые мышцы, и всё же отпустил горло Воланда, скользя освободившейся рукой по телу, дразняще касаясь плоской груди, ненадолго задерживаясь на животе, прежде чем накрыть возбуждённый член. Любовник отчаянно, безрассудно дернулся вперёд, но прокуратор предупреждающе удержал его. – Смирно, наглец! Воланд послушно затих. Он загнан в угол, зажат на ложе под мощным телом, связан по рукам и ногам, беспомощен, возбуждён, а его тело находится под полным, пусть и обманчивым, контролем. Размышления о безвыходности своего положения, кажется, возбуждают ещё больше, грозя преждевременно довести до оргазма от одних только пальцев в заднице. – О, господин, – выдохнул он, поднимая полные похоти глаза. – Я уверен, что в Риме ты работал бы шлюхой для солдат моего легиона, – глухо заворчал Пилат, продолжая уплотнять и растягивать пластичные мышцы тремя пальцами. В какой-то момент, когда их развели очень уж широко, Воланду показалось, что его вот-вот разорвёт на две части. Чувство это оказалось великолепным. – Прекра…хва-а-ах! – он подавился очередным всхлипом, когда Пилат, ослабив давление, добавил четвёртый, указательный палец, давящий на простату, что заставил Воланда обронить с подрагивающих уст целую череду неприлично громких, горячих стонов. Бёдра его непроизвольно дернулись, а голос сорвался на вой, когда, в очередной раз разведя пальцы, прокуратор резко погрузил в него руку по самую костяшку запястья. Глаза Воланда с размазанной по векам сурьмой жгло и щипало, а ложе будто уплывало из-под ног, он не мог сосредоточиться, не может остановиться, зажатый между ложем и покатыми мышцами пресса в стальном хвате объятий прокуратора. – Ты просто грязное неразумное животное, явившееся на мою голову незнамо откуда. – Но сам прокуратор готов упасть к моим ногам и целовать их за свою согретую постель, – Воланд закрыл глаза, пытаясь собрать ощущения в один тугой комок. Члену от трения о кожу Пилата приятно до дрожи, даже капли стекающей смазки не спасают от этого раздирающего ощущения, и дьявол почти завыл, дергаясь, насаживаясь на кулак и подаваясь всё глубже, глубже, глубже! Все его мысли – упоение властью, мольба о продолжении, о завершении, о новой порции боли. Давление ладони на горло, вернувшееся было, ослабевает, но Воланд почувствовал, как вместо ладони в него толкнулся восхитительно огромный член, и закричал во все горло, срывая связки, забился в захвате – и сперма, так долго сдерживаемая, выплеснулась из него на живот Пилату, липко потекла вниз. Некоторое время его с унизительным пошлыми шлепками трахали в растянутую до предела задницу лежа, но затем схватили поперек тела и усадили так, чтобы он упирался лопатками в прохладу каменной стены за спиной. – Не боится ли игемон, что его услышат слуги и стража? – сквозь истому спросил Воланд, любуясь яростью Пилата из-под полуопущенных ресниц. – А ты не шуми – вот и не услышат, – ухмыльнулся прокуратор и пристроился на полусогнутых ногах так, чтобы втолкнуться внутрь еще настойчивее. Позади Воланда была стена – отступать некуда. Прокуратор удовлетворенно хмыкнул, поймав его в объятия скользкими от пота и масла руками, отвел прядь волос от уха, поцеловал оттянутую серьгой розовую мочку. Воланд вертел головой, морщился, но не противился – удовольствие в его бедрах сменилось усталостью, но он готов был потерпеть. Пилат положил ему широченную ладонь на щеку, заставил повернуть голову, крепко запечатлел на губах поцелуй, не прекращая размашисто неспешно двигать бедрами. От близости Воланда, от жара его тела так мутилось у прокуратора во многострадальной голове, что на любование не осталось сил, хотя поза более чем к нему располагала. Широко раздвинутые ноги Воланда в голенищах кожаных сапог, впалый живот, опавший влажный в подтеках размазанного семени член – все на виду. Пилат смотрел, как на зацелованную в синяках от пальцев шею спадают светлые волосы и как бьется под мраморной кожей синяя жилка. Не выдержал, ткнулся туда, в открытое уязвимое местечко лицом, прижался губами. Воланд острым локтем уперся ему в грудь и только сильнее распалил этим – а может, того и добивался. Прокуратор вытянул руки, еще крепче облапил дьяволенка, стонущего и извивающегося под ним, притянул поближе, насадив на член до основания, и принялся целовать – шею, за ухом, щеку, умолкнувшие от бесстыдства губы. Тело Воланда гнулось у него в руках, он запрокидывал голову, словно нехотя, против воли открывая горло жадным поцелуям. Прокуратору казалось, что он покалечит сейчас стонущего мечущегося и вновь возбужденного дьявола, трахая его тело со всей присущей ему силой, однако ни следа крови не виднелось на белых бедрах, и только запах удушающих сладких роз будоражил ему голову. Воланд кричал под ним, раздирая его спину до крови, он смотрел Пилату в лицо, и взгляд его был совершенно безумен. Не разрывая зрительного контакта, прокуратор вошел в него глубже, так, что бедрами прикоснулся к ягодицам любовника. Тот застонал, кусая губы, глаза его прикрылись, чтобы через мгновение от ускорившихся толчков снова распахнуться. Пилат взялся руками за его плечи и стал двигаться быстро, рвано, мощно, сминая мягкую кожу пальцами. От этого Воланда накрыло такое сильное возбуждение пополам с болью, что он потерял голову, крича и льня к прокуратору. Он просил "еще, еще", раскрывался ему навстречу, насаживался, выгибался и умолял приласкать. Грязные низкие слова, срывающиеся с губ, были для Пилата слаще любых цветистых стихов, что сочиняют ничего не знающие о настоящей похоти поэты. Они целовались, как сумасшедшие, стукаясь зубами и задыхаясь от желания, и завершились почти одновременно, переплетаясь в тесных объятиях так, что было уже неясно, где начинается одно тело и завершается другое. Сил у Пилата осталось ровно на то, чтобы поправить подол так и не снятой тоги и поцеловать любовника в губы, как бы запечатывая их. – Хватит с меня философов, – устало простонал Пилат, отваливаясь от податливого тела и ложась на постель как следует, – доволен? Я исполню твою просьбу, только уйди с глаз долой. От пережитых чувств его трясло, отвращение и ненависть к Воланду смешались со стронной благодарностью, которую пуще жизни следовало скрыть. Он не мог позволить себе продемонстрировать слабость перед этим жутким нечеловеческим существом, так играючи завладевшим его телом и душой. – Я не философ, я практик, – ухмыльнулся Воланд, вставший с ложа и вытирающий с живота и ног сперму краем своей туники, – мы еще увидимся и не раз, игемон, не бойтесь. Я припомню вам это прекрасное чувство, которым вы меня милостиво одарили, и проявлю милосердие к вам в качестве платы за это. Однако умейте терпеть. Времени у вас впереди слишком много для смертного. – Прочь! – отмахнулся Пилат, отворачиваясь к стене. От усталости глаза слипались, ему не хватало даже собственной брезгливости, чтобы пойти и омыться. – До встречи! Дверь захлопнулась, и с этим звуком прокуратор Иудеи провалился в тягостный сон, наполненный развратными сновидениями, где плоть соединялась с кровью, и он пил их нектар из золотой чаши в руках нового любовника. Миновал день. Ранним утром Понтий Пилат объявил о казни трех преступников на Лысой Горе и вновь провалился в сон, вернувшись в покои. Он дремал, то пробуждаясь, то вновь ныряя в глубины сновидений до позднего вечера. И лишь когда крики на лобном месте уже затихли, уступив место предсмертным стонам, он очнулся и встал с постели. Пилат без сил подошёл к окну – даже сон не мог освежить его и вернуть ту противоестественную бодрость, которую испытывал он во время казни – и увидел Лысую Гору. Он не должен был видеть ее с балкона под крышей дворца, однако с головой его случилось нечто странное – она будто бы нестерпимо закружилась, а зрение стало необычайно четким, и прокуратор увидел холм с тремя крестами так ясно, словно сам стоял у его подножия. Надвигалась ночь, стремящаяся стыдливо скрыть от небес нечеловеческое злодеяние земли, закат догорал россыпью рубиновых угольев, Ершалаим погружался во тьму. Люди, насыщенные зрелищем, нахлебавшиеся крови, расходились, пространство перед горой опустело, под крестами тоже не осталось никого. Однако, подняв голову, Пилат увидел, как между крестами кружит человеческая фигура в огромном темном плаще. Она маячила, взмахивая изредка густой чернотой, растекающейся вдоль длинных рук, и выглядело это так, словно подбитая птица пытается удержаться в воздухе, неловко вздрагивая и балансируя на грани неизбежного падения. – Царю Небесный! – крикнула она, и это глухое карканье оглушило Пилата, показавшись смутно знакомым, – взгляни на меня! Взгляни, во что я превратился, и дай взглянуть на тебя! Человек, распятый на центральном кресте, с трудом поднял голову. Все усилия его уходили на то, чтобы, опираясь стопами в шатающуюся перемычку под ногами, дышать, приподнимаясь на вывернутых руках. Все тело его покрылось подсыхающим потом, а новые струйки лились с лица и плеч, но, несмотря на это, Иешуа все-таки открыл глаза и взглянул на мечущегося перед его глазами Воланда. – Чего ты хочешь от меня, Денница? – спросил он, едва шевеля обескровленными губами. От жажды и жара они покрылись сеточкой сочащихся трещин. – Воздаяния, – Воланд взмахнул крыльями. Теперь Пилат был уверен, что эти огромные отростки за его спиной – это крылья, просто почему-то переломленные и кривые посередине, будто бы чья-то неумолимая сила надломила их и заставила срастись неправильно, как случается подобное с ногой или рукой, – я хочу воздания, Господи мой. – Ты получил его сполна, соблазнив и опорочив доброго человека, – сказал Иешуа, и горе сквозило в каждом его слове, – О, если бы это было так! Ты смотрел, как я горел заживо, падая с небес за свою свободу. Ты равнодушно смотрел своими добрым взором, как я рвал и ломал свои пылающие крылья голыми руками, пытаясь избавиться от пламени! – И мне очень жаль, – простонал Иешуа, прикрывая вновь измученные глаза, – оставь меня, прошу, дай мне умереть. – Теперь я смотрю, как ты медленно задыхаешься в этой вони. Это воздаяние моей вере, твоей вере, вере иудейского прокуратора. Всё это – моя справедливость. Ты рад, что она восторжествовала? – Воланд приблизился к кресту и коснулся грязного окровавленного лица Иешуа, – ну же, скажи это! Скажи, что ненавидишь меня! Скажи это! Скажи!!! – Ты добр, Светозарный, – сквозь стиснутые от боли зубы проговорил распятый, склоняя голову к правому плечу, – и мне жаль тебя. За то, что уже произошло и содеяно нами, за то, что еще только произойдет. Я прощаю тебя за то, что ты – самое дивное мое творение, за то, что человек, обрекший меня на смерть, – кровь полилась по его подбородку, – создан по образу и подобию твоему. Я прощаю вас, дети мои. Пилат не видел со своего места, как исказилось лицо Воланда, но услышал его последний, полный горькой ярости, вопль: – К чёрту тебя и твою жалкую доброту! Я жалею лишь о том, что ты никогда не окажешься в моих владениях, чтобы познать бездну моего страдания, в сравнении с которым твои – лишь жалкое подобие. Пилату показалось, что сейчас Воланд вцепится распятому прямо в лицо своими острыми зубами, чтобы окрасить оскал в алые тона, однако этого не произошло. Тонкие дрожащие ладони легли на ввалившиеся щеки Иешуа, и дьявол впился в его губы поцелуем. Длилось все это лишь одно мгновение, но и его хватило, чтобы прокуратор почувствовал, как его сердце пропускает удар и проваливается из груди куда-то во мрачную наполненную лунным светом пустоту. Пальцами страшный вестник судьбы сдавил терновый венец на голове мученика и вдавил его в пожелтевший лоб и виски, между шипами заструились новые капли. Воланд отпустил лицо Иешуа, разомкнул поцелуй и взмахнул полами плаща, обвиваясь маревом черной ткани. Тело его исчезло в яркой вспышке странного, неестественного света. Он обратился в птицу – Пилат ясно видел, что это была острокрылая юркая ласточка. Она надрывно закричала, взмывая к тяжелым тучам, ее узкие треугольные крылья разрезали воздух с оглушительным свистом, и через мгновение птица скрылась из глаз.» *** Мастер отшатнулся от стола, отбрасывая карандаш. Его сердце колотилось, ладони вспотели, бисеринки пота скатывались со лба и висков на шею, текли за воротник, дыхание заполошно билось и металось в груди. Потребовалось некоторое время, чтобы он смог осознать, где находится, и что происходит вокруг. Жаркое солнце иудейского заката все еще палило ему обритую макушку, в ушах звенели стоны умирающих – запоздало, Мастер смог осознать, что это всего лишь плач в соседней палате за стеной. Рукопись на столе казалась проклятой, кощунственной, дрожащими руками он потянулся к ней, чтобы смять исписанные листы, разорвать, уничтожить, но усилием воли заставил себя остановиться. Затихал, отдаваясь эхом в глубине черепной коробки, крик улетающей в небеса ласточки. Через плечо из мрака наклонилась участливая фигура, Мастер отшатнулся, увидев краем глаза улыбчивый оскал ровных гладких зубов, ощерившихся в пасти. – Это славно, мой писатель, очень славно, – пробормотал Воланд, бегло прочитывая в спешке наметанные строки. Мастера заворожили стремительные движения его глаз. – Куда лучше, чем было, мой милый. – Неужели, так и было? – внутренне трепеща, спросил Мастер, ощущая жаркое прикосновение сперва руки, а затем и губ на своем плече чуть выше края больничного ватника, – неужели, – голос его дрогнул, выдавая внутренний ужас, – это истина? – Другой мой, вам следует доверять своему чутью. Это – истина во всей своей неприглядной красе, и вы отныне – ее летописец. Именно за это вы находитесь здесь, и вам это известно. Вы мой Иешуа, я же ваш Пилат, ваша порочная жестокая власть, и кто знает, за какое удовольствие я продам вашу жизнь на потеху толпе у подножия креста? Возможно, за наслаждение каждой страницей этого романа, кто знает, Мастер, – Воланд дотронулся губами до затылка, лишенного волос, – кто знает? Мастер всхлипнул горлом раз, другой, вся бездна усталости навалилась на него непомерной тяжестью, отдаваясь головной мигренозной болью. Он прижал ладони к лицу и зарыдал.