Любимый Наш Музей

                   Я так ëрзала на своём сиденье, так крутилась, всем своим видом являя возбуждённое нетерпение и беспокойство, и довертелась до такой степени, что поймала осуждающе-насмешливые взгляды, будто выражающие молчаливый приказ утихомириться, сразу от обоих своих родителей. Ладно.        Клянусь, я правда пыталась сидеть хоть чуточку поспокойнее, но до сих пор не очень успешно. Мама с папой на моём месте, я думаю, тоже заметно волновались бы(возможно, они и так волнуются, но проявляют это несколько по-другому, чем мы, дети). Ещё бы, одиннадцатилетняя, непонятая взрослыми людьми девчонка, почти всю свою довольно недолгую жизнь проводившая в музее родителей; и музей этот до того знакомый, почти родной, что знаешь каждый его закоулок, каждую стену, каждую мумию можешь найти с закрытыми глазами; музей этот почти как второй дом(да-да, девочки и мальчики, у кого-то вторым домом имеет честь называться школа, а у меня – старый дряхлый музей), или даже более этого; иногда он представляется мне даже роднее настоящего дома – с мягкой кроватью, тёплой ванной и яичницей с беконом на завтрак(никогда я там не съем ни единого кусочка хлеба с джемом!); бывает, что этот, настоящий дом со всевозможными удобствами кажется мне вторым, номером два, на нижней ступени от музея, нашего незаменимого Музея Легенд и Древностей.        И пусть в нём бывает довольно опасно, страшно; и пусть его подвал, который я про себя частенько называю мрачными "катакомбами", иногда пугает меня до дрожи в коленках; и пусть злые неупокоившиеся духи по ночам бродят в нём, злорадно завывая и пронзительно крича, заставляя перекреститься и натянуть махровое одеяло до самого подбородка; и пусть из-за того, что иероглифы, древнеегипетские символы, порой отлепляются от своих артефактов, норовя перескочить на руки и делая необходимостью при нахождении в музее ни в коем случае не снимать перчатки; и пусть не ждёт там тёплая ванна, по-настоящему вкусная, домашняя еда, из-за чего я вынуждена зачастую питаться одними лишь этими гадкими бутербродами с джемом(нет-нет, они, конечно, вкусные, кому-то из вас они возможно даже покажутся пищей богов, но есть это на постоянной основе... если же вы до сих пор со мной не согласны, могу вас заверить: вы не знаете, о чем говорите. Мне уже эти тосты с джемом поперёк горла!)        Невзирая на всё вышеперечисленные, довольно-таки существенные недостатки, я люблю наш старый добрый(хорошо, признаю: тут не слишком подходит этот термин) музей, и любовь эта так же ясна, как сегодняшний день. Хочу заметить, что если многочисленные "гады" с неупокоившимися акху и мут и поколебали ту мою чистосердечную любовь и ребяческое восхищение перед нашим древним зданием, то незначительно. Ибо продолжала бы я с тем неумолимым упрямством день ото дня снимать проклятия с артефактов, наложенные когда-то давно египтянами, проводить всеразличные магические ритуалы, лгать порой взрослым и заставляя их тем самым думать обо мне в нелучшем свете?        Да, возможно, и даже почти наверняка, я делаю всё это вследствии своего странного дара(или наказания?), при помощи которого могу чувствовать проклятия и тёмную магическую энергию; может, это для того, чтобы обезопасить себя, удовлетворить надобность и сделать все возможное, чтобы жизнь была более.. так сказать, повседневной – и менее похожей на ад. Мне даже пришлось несколько месяцев назад в некотором роде пожертвовать благополучием своей любимой кошечки – во время снятия одного из многочисленных проклятий с одного из не менее многочисленных "зараженных" артефактов – по причине моей глупой ошибки. Мне удалось, конечно, исправить её, но лишь частично – моя дорогая Исида никогда более не станет такой же ласковой и игривой, как до перенесения на неё того злополучного проклятия с фигурки Бастет.        Кстати о ней. Я притянула корзинку, в которой размещалась Исида, поближе к себе, и просунула туда два пальца, пошевелив ими и давая кошке понять, что я рядом.               Родители после моего признания в Египте отреагировали весьма бурно, но быстро смягчились, даже очень, я бы сказала – молча пялились на меня в две пары удивленных глаз, но мне в то же время казалось, что смотрят они всё же куда-то поверх или через меня. Они вроде бы позже смирились с тем, что их дочь чокнутая, замешанная в магических действиях и делах другого рода, не соответствующего, противопоказанного для для ребёнка моего возраста; "необычная" – так выразилась бы мама, но не стала этого делать, за что я ей очень благодарна, потому что и раньше, когда она так говрила, я могла посчитать себя до глубины души оскорбленной; а уж теперь, когда она в курсе, что я действительно "необычная", и подавно.        Я не знала точно, в каком направлении и в какую сторону изменилось мнение родителей обо мне, но в том, что оно непременно изменилось, я ни чуточки не сомневалась; не могло оно не изменится после такого. Может быть, они меня даже перестали за родную дочь считать; а может, напротив, стали больше уважать, гораздо больше, чем прежде(что вряд ли).        Ещё бы, девочка – одиннадцатилетняя, на минутку! – состоит в таких делах и работает почти наравне со взрослыми, и некоторым из них, злым людям, даже противостоит.               Я старалась не слишком распространяться о тайных обществах и соперничестве их друг с другом; особенно пыталась я, конечно, не выболтать лишнего о Братстве Избранных Хранителей, но старалась и о Змеях Хаоса слишком много информации не разглашать, а то папа с мамой начнут ещё волноваться и бранить, вдруг вообще под домашний арест засадят(чего допустить ни в коем случае нельзя)!       Об Алоизии Троули и его треклятом Ордене Чёрного Солнца(подсолнуха, как их назвал бы мой братец Генри) я вообще по возможности надеялась умолчать, лишь туманно обозначилась, что кроме "отрицательной"и "положительной" есть ещё и третья группировка, но "её значимость была не особо высока", так что и рассказывать в общем нечего.        К тому же я не горела желанием кричать направо и налево о пренадлежности Эдгара Стилиона к этому странному тайному обществу. Зачем это всё? И вовсе не хотелось мне подставлять таким образом нашего третьего помощника(единственного из троих, к кому я в данный момент питаю какую-то симпатию) под очередной удар судьбы; у этого человека и без того в жизни горя было предостаточно.        О пренадлежности Клайва Фагенбуша(с этим товарищем у нас всегда были и будут довольно напряжённые отношения, но после того боя у Иглы Клеопатры и после того, как Фагенбуш добросовестно и очень кстати привёл нам помощь, наше напряжение между друг другом немного спало; считать его своим другом я пока из предосторожности не стану, но могу, наверное, вполне доверительно назвать союзником); о принадлежности Фагенбуша к Братству я также умолчала, но о лидерстве там лорда Вигмера пришлось всё же рассказать.        Впрочем, я сочла нужным отметить, что и третий, и второй помощники не представляют собой опасности, им можно спокойно доверять, и что они в некотором роде даже наши соратники; о том, что Клайв и Эдгар в курсе моих "необычных" дел, я тоже не рассказала.       Родители весьма скользко и довольно строго отозвались об этих моих приключениях, так что о их переменившемся отношении ко мне я не решаюсь пока что судить. Да кто их знает, в конце-концов, этих взрослых!               Я, сама того не замечая, во время этих раздумий принялась нервно отстукивать какой-то неизвестный ритм по стенкам корзинки, в которой сидела Исида. За это я вынуждена была снова поймать раздражённый папин взгляд и оставить, по его велению, кошку в покое. Что ж... Я уставилась в окно, зачем-то преследуя глазами проносившиеся мимо нас экипажи и аквабусы.        В последнее время у меня выработалась привычка кусать губы и грызть ногти, что весьма дурно и в особенности вредно с моей "работой". Спустя несколько минут глазения в окно я с негодованием застала себя за этим неприятным занятием и раздражённо отодвинула руки ото рта, поклявшись больше так не делать. Когда и смотреть в окно мне тоже показалось занятием бесполезным и недостаточно нервоуспокоительным, я принялась теребить краешки своего пальто.        Да-да-да, Верно. А что тут поделать?        Мне необходимо, просто жизненно обязательно сейчас тормошить что-нибудь, сжимать, мякать. Как же волнительно! Я не могла сказать, почему. Возвращение после отдыха, который по большей мере был для меня настоящей каторгой и терзаниями совести, обычное, казалось бы, дело, но... Почему так хочется визжать?        А ещё больше хочется поскорее увидеть родные лица. Стилтон, Дольдж, Суинни. Стики, Липучка-Уилл! Клайв Фаненбуш, возможно, тоже. Генри, мой несносный брат. Я была бы рада видеть наверное даже этого надменного выхухоля Викери Вимса, один лишь вид или звук голоса которого мог довести меня до чистой ярости и неудержимого желания размазать его каблуком. Я сомневалась, что по моему возвращению что-то изменится.        Что там с ними со всеми сталось в моё отсутствие? Сколько проклятий и духов там накопилось за это время? Мне показалось, что руки зачесались; может, это таким образом проявляется нестерпимое желание приступить хоть к какому-нибудь делу; я думаю, что прежде всего – сходить к миссис Пилкингтон за горячим обедом, потому что дома сейчас, скорее всего, ничего более съестного, чем заплесневевший от времени хлеб и банка засохшего джема, нету. С этой мыслью я и заснула.               Проснулась то ли от того, что жутко затекла шея и руки, то ли от того, что родители, сидящие впереди меня, о чём-то возбужденно переговаривались; или спорили? Проснулась я как раз вовремя, кстати.             – О, дорогая, извини! Мы своей болтовней разбудили тебя? – участливо спросила мама, оборачиваясь через плечо ко мне. – Ну, ладно, как раз скоро прибудем.        Должно быть, заспанная, с вклокоченными волосами, я выглядела очень забавно и неуклюже, потому что мама, взглянув на меня, едва сдержала хихиканье, тут же поднеся руку ко рту, но несколько поздновато, должна отметить. «Истинная английская леди» – сонно подумала я, с наслаждением потягиваясь на своём месте. А потом вдруг осознала смысл сказанных мамой слов.        Почти приехали.        При этом вид у меня был, наверное, ещё более забавным, если судить по тому, как спереди послышался хмык – теперь это уже папа.        Я блаженно улыбнулась и откинулась на спинку кресла, поглядывая то на родителей, то в окно. Пока я спала(сколько, интересно?) ясное прежде небо успели застлать серые, мрачные тучки, которые с каждой минутой всё сгущались; через кое-какое время хлынул мелкий ливень. Но если он своим появлением надеялся испортить мне настроение – зря старался, потому что во всём моём существе сейчас бурлила живая радость и заранее подготовленный праздничный настрой от скорого возвращения в музей. Наша карета миля за милей приближалась к пункту назначения, – я уговорила родителей сначала заехать в музей, хоть на часок – и я будто чувствовала это каждой клеточкой своего тела.               Вот и знакомые улочки пусть грязного, но любимого Лондона. Несмотря на обильную слякоть и лужи, виднеющиеся то тут, то там, как же я была рада, когда показалась улица Тоттингем-Корд-роуд, и на меня нахлынули воспоминания той роковой ночи, перевернувшей мою жизнь и не оставляя никаких надежд на то, что когда-нибудь она сможет стать такой, как прежде.               Впереди мама вздохнула с каким-то непонятным оттенком, а папа присвистнул. Я не знала, куда руки девать, мне снова непременно нужно было что-нибудь жмячить и колупать, но сейчас нельзя было трогать обшивку сиденья; ворчливый кучер и так уже изрядно попортил родителям настроение(я же так и осталась непоколебимой в плане своего весёлого состояния); а что он выкинет, если я начну трепать его салон, просто не представляю, да и представлять не хочу. По итогу я всё же решила покорно сидеть, сцепила руки в замочек и жадно уставилась в окно.