Не бывает бывших напарников

За окнами темнеет. Бармен, который не бармен, протирает стаканы с усталым лицом. Он сдержанно кивает, заметив взгляд — очки съехали, и Жан их поправляет. Мог бы тоже кивнуть — в их усталых рожах большой процент усталости от одного и того же засранца. Тут уже по всему Мартинезу этих рож… Но это только кажется. Никого Гарри так не заебал, как Жана. Засранец очень старался, денно и нощно, со всей прилежностью. Бармену, который не бармен, такое не снилось. А Жану снилось и в красках. Трупы Гарри, раскиданные по всему участку, по каждому знакомому туалету, по каждому бару, по их обоих квартирам, теперь по Мартинезу. Жюдит поглядывает на часы, Жан думает подождать, пока лейтенант из 57-го не вернется в «Танцы-в-тряпье». Вчера возвращался один, потому что Гарри подобрал жилье по размеру и теперь спит в сарае. Хотя бы с печкой. Хорошо хоть не в мусорке, а то с него станется. — Ты же слышал Дюбуа — в деле есть подвижки. И выглядит он немного лучше, — говорит Жюдит. Жан дергается, но не уточняет, лучше, чем что. — И личное дело его нап… — она быстро поправляется, — …лейтенанта Кицураги ты видел. — И она мягко сжимает плечо. — Он справится. Они справятся. Ее выдержке можно позавидовать. В ответ на «женщину с лошадиным лицом» она даже не повышала голос. И пытается вразумить словами, хотя другой на ее месте уже давно бы свалил. Рабочие часы закончились. И ей есть к кому возвращаться. — Они еще ни разу не поругались… — на это Жан уже усмехается, громко. На них смотрят, и это обычный взгляд в сторону офицеров РГМ, но Жана к ночи раздражает уже абсолютно все, включая вполне объяснимые взгляды. Он понижает голос не потому, что охрип: — Даже ты говоришь «еще». Жан смотрит поверх очков. Жюдит хмыкает. — Ты такой упертый, — говорит она с непростительной нежностью. «Как осел» не говорит, чтобы Жан тоже не ляпнул про лошадь. Упертость — это, конечно, страшное дело, не то что всю жизнь проебать. Жан оставил напарника одного на пару ночей. Пару, блядь. И Гарри умудрился ужраться настолько, что проебал пистолет, удостоверение, мотокарету и — маленькая деталь — память. Гарри пиздец талантливый, только он так мог. Жан должен был догадаться. Должен был… ну вот, блядь, что он должен был? Посидел под дверью, отхватил, как обычно, поскрипел зубами, поговорил… если можно так выразиться. Гарри может быть убедительным. Когда врет и когда извиняется, когда давит на свидетелей, блефует с подозреваемыми. Ему не нужно было даже стараться, убеждая Жана в его бесполезности. «Ты портишь мой стиль.» Не плохой детектив, не паршивый друг — просто стиль ему не подошел. Жан зачем-то об этом думал, но уже после того, как напялил парик. И теперь только вредность мешает снять. Нет, это не для Гарри. Жану просто нравится гребаный парик, нравится в нем потеть и чесаться. Нравится выглядеть, как идиот, потому что он идиот и есть. Нравится, как смотрят парни из зала, — и Жан даже закатывает глаза, в темных очках не видно, — у парня фамилия «Харди», блядь, а он еще смотрит. Сюда бы Маклейна, вот бы тот порезвился. — Поезжай без меня, вместе с Трэнтом, — говорит Жан и поднимается. — Ноги затекли. Пройдусь и тоже поеду. Но он не спешит выходить, ждет, пока за Жюдит закроется дверь, разминает ноги, бессмысленно смотрит по сторонам. Рабочий в кепке с удачной фамилией тоже смотрит. Жан не помнит, что снял очки, и выглядит это, будто он откровенно пялится. Жан идет в туалет не чтобы поблевать на дорожку. Но в последнее время очень много планов идет по пизде. Жан наконец выходит на улицу, под дождь, видит оранжевую куртку 57-го, когда тот еще переходит мост. Оба вырядились. Быть отличной мишенью — вот это, видимо, диско и подходящий стиль. Но вблизи лейтенант выглядит спокойным. Уставшим, но вполне спокойным. Вменяемым. И Жан старается воспроизвести в голове голос разума, то есть Жюдит. Он справится. Они справятся. Сигарету, одну сигарету, Жан позволяет себе постоять под окном ветхой лачуги. Внутри почти ни черта не видно. Но воображение щедро дорисовывает все, что не нужно. Вокруг недовольно цокают насекомые, с парика капает, под ногами ползут к реке тонкие ручейки грязи. Время не идет, только сигареты кончаются одна за одной. Жан добирается до дома, не приходя в сознание. И так же точно поднимается по лестнице, открывает дверь, закрывает дверь, ставит чайник, не зажигая плитку, раздевается и ложится. Смотрит в потолок. Представляет, как мерзнет засранец. Так ему и надо, печку он не топил, и крыша дырявая. А если дождь? Жан переворачивается на бок. Напрягается и не думает какое-то время, но заснуть это не помогает. Голова начинает болеть, сегодня долго держалась. Он открывает рот, чтобы челюсть расслабилась. Вспоминает, что даже душ не принял. Его снова тошнит, отлично. Он злится на челюсть, вскакивает, открывает окно, чтобы тоже мерзнуть. Спустя пару минут от дыхания мог бы идти пар, но злость греет не хуже, чем одеяло. Жан не способен даже нахуй сходить, как надо. Может, он и правда не нужен. Может, он и правда все портит, — ровно настолько, чтобы вычеркнуть его из памяти, потому что сам он не выдержит. Все равно приползет на третий день, все равно без толку, все равно… Хватит, блядь, просто хватит. Гарри и в пьяном угаре мог выдавать идеи, которые потом оказывались рабочими. В этот раз кажется, даже сам Гарри не в курсе, работает это его дерьмо или нет. Если раскроет дело — получается, что работает. Гарри снова прав и молодец. Ебанутый мудила, но молодец. Хоть бы он, блядь, не замерз насмерть, уебок.

—

Жан кашляет и молчит еще пару затяжек. Или не пару. Долго молчит. Жюдит стоит рядом с напряженным лицом, обнимая себя за плечи. Жан сидит на корточках, в гребаном парике, потому что он собирался на службу, оделся по форме. Жан проспал почти до полудня. Он все проспал. И Жюдит не разбудила, не звонила в дверь, лишь время от времени спускалась к рации. И когда Жан наконец соизволил вылезти, она уже ждала его с новостями. И теперь Жан, как придурок, сидит на кортах в парике и курит, и думает, не покачаться ли еще на пятках, как Гарри, когда его клинит. Жану кажется, что его клинит. Мысли путаются. Из ее слов Жан помнит про развороченное бедро — ну как помнит, он теперь его видит перед глазами каждый раз, когда их закрывает, — и то, что 57-му надо отсосать при встрече, дважды. За невозможный выстрел в щель в броне и за то, что вытянул Гарри с того света даже без Готтлиба. Надо еще что-то помнить… Прайс. Наверное, лучше пусть Прайс сразу выебет, пока еще ноги держат, потом в Мартинез и… И вслух Жан говорит совсем не это. — Поезжай одна, — хрипит он, и на это уходят все силы. Слышно, как она вздыхает. Слышно, как по двору ползает метла. И как в комнате кипит забытый чайник. — Он жив и стабилен, Жан. Все будет хорошо… — Жюдит уговаривает спокойным голосом, а сама жмется в балконную перегородку. — Это 57-й так сказал? — раздражается Жан, подняв голову. Он прекрасно знает, что нужно говорить в рацию. Он столько раз сам говорил, как с Гарри все «нормально», как с Гарри все «заебись», что теперь «заебись» и «пиздец» навсегда синонимы. Жюдит молча смотрит в ответ. Кажется, что испуганно, и ей есть с чего: у нее на глазах взрослые мужики — смешно даже — оба главы отдела просто разваливаются нахуй, разве что с балкона не прыгают. Жан искренне не понимает, как она это вывозит, умудряясь говорить правильные вещи, оставаясь спокойной. Зачем. Она не отвечает за Дюбуа, она не отвечает за весь отдел. Она тем более не отвечает за то, чтобы Жан собрался, блядь, наконец, и сделал все, что от него требуется. И Жан выдыхает последнюю затяжку со вкусом горелого фильтра, собирает в кучку последнее, встает, кидая окурок на шорох метлы и идет к чайнику. Выключив газ, какое-то время он стоит и просто смотрит. Дым вытекает из носика, пар мелкими каплями оседает на плитке. Жан ждет, пока перестанет дрожать рука. Но она не перестает, и чай отменяется. — Поезжай к нему, — повторяет Жан. — Мне так будет спокойнее. — Он сам не знает, врет или нет. — Все равно еще к капитану надо. И Готтлиб… Наверное, дети Жюдит часто врут, потому что она понимает гораздо быстрее Жана. Она видит, как дергается лицо, дрожат руки в карманах, и пустой — еще более пустой, чем обычно, — взгляд. Видит, как на висках и на шее блестят мелкие капли, и они не от пара из чайника. — Жюдит, это, блядь, приказ! — и ему даже не успевает стать стыдно, пока она не кладет руку ему на плечо. Жан кривится, как от боли. — Не надо так, — стоически мягко говорит Жюдит. Она не говорит «не будь как Гарри». Только голые факты, без субъективных теорий, как их учили. — Тебе нужно лечь в кровать. У тебя жар. Тебя лихорадит, Жан. Там есть, кому за ним присмотреть. Про руки тоже не говорит, чтобы не передавить. Она грустно вздыхает, Жана разбирает смех, он закрывает лицо руками. Все, буквально все, справляются лучше, чем он. Даже Бэви, которого больше нет в отделе, и тот лучше справляется. Свалить, когда пахнет горелым, тоже нужно уметь, если ты не пожарный. И, удивительно, но Жан не пожарный, что бы Гарри ни думал по этому поводу. Жюдит незаметно сжимает плечо, незаметно выталкивает из кухни уничтожающим правильным взглядом. И Жан скорбно выдыхает, плетется в комнату, как будто его наказали и не пускают во двор играть с другими поломанными мальчиками. Слышно, как Жюдит достает чашки. Как льется вода из чайника. Как колотится сердце, когда Жан стягивает с себя парик и прижимает к себе. И тут же проваливается в хрупкий нервный сон, больше похожий на галлюцинацию. Жюдит тихо ставит чашку, но Жан слышит новый выстрел и просыпается. Замирает. В самый неподходящий момент злость его покинула. Все, что он чувствует, — пронизывающий, парализующий страх. Сложно дышать и холодно. Это просто окно открыто. Нет, не открыто. Жюдит закрыла. Когда успела? Сначала Жану кажется, что он это нарочно, именно сейчас решил не просто блевать, а целиком рассыпаться. Если добраться до мотокареты, то все будет как обычно. Они быстро доедут, поднимутся на второй этаж, будет Гарри, в кровище — это не новое. Гарри будет в отключке — тоже не новое. Будет бредить, стонать и страдать как в последний раз… может, правда в последний раз. И больше Жану ничего не кажется. Он идет в ванную, по пути бросая: — Дай мне полчаса и поедем. Вместе. Но они не поедут. Пока Жан его не видит, он жив и стабилен. Так сказала рация. Так рация повторила. Когда Жан откидывает галстук на плечо и поднимает ободок, его тошнит словами из рации, заготовленными для капитана фразами, всеми словами, что он сказал Гарри, и правильными словами Жюдит. Он бы все это хотел вывести из организма. Но, когда он вытирает рот рукавом и смывает все непереваренное в унитаз, внутри по-прежнему остается черный сгусток желчи. Потому что на самом деле это не внутри. Если Жан выблюет все, что хочет, от него останется только чистый галстук и грязный пиджак.

—

Где-то по комнате плавают диалоги. В кабинете Прайса, и в мотокарете, теперь снова у двери. «Ты его увидишь, и тебе станет лучше. Поймешь, что все не так страшно», — говорит ровный голос. «Никому еще, блядь, не становилось лучше при виде засранца», — отвечает другой. «Жан…» «Да знаю я, блядь.» «Знаю.» Она молча ждет в дверях с рукой наготове, пока он заходит в кухню за сигаретами, в туалет за таблеткой. По-другому не выйдет, руки снова трясутся. «Хуевый план, — думает он. — Ничуть не хуже, чем все остальные». Он в нерешительности держит в руке пузырек, закусывает щеку. И берет весь пузырек с собой. Запасной хуевый план. Лязгает дверь мотокареты, и шум двигателя гармонично сливается с шумом в ушах. «Опять дыра эта сраная.»