Не бывает бывших напарников

Асфальт мелькает под колесами мотокареты. За мостом остались «Танцы-в-тряпье», моргнули пару раз на прощание окнами и скрылись в листве. Только портовые краны продолжают клевать пасмурное небо. Гарри жмется подбородком в плечо и смотрит назад, пока все знакомое не скрывается из виду. Он не замечает, как всю дорогу скребет коленку, расчесывает бакенбарды, потому что волнуется. Он разглядывает улицы в окно, надеясь встретить хоть что-то знакомое, деталь, за которую можно зацепиться и расплести, расследовать. Но дорога устлана низким туманом. Трудно твердо стоять на ногах, когда их не видишь. С заднего сидения Гарри видит двух людей в одинаковой форме. И один напускает еще больше тумана своей сигаретой со смутно знакомым запахом. Может быть, это ниточка. Гарри радостно ерзает на заднем сидении, когда встречается вывеска «Фриттте», такую они проезжают несколько раз. И в каждом магазине Гарри представляет одну и ту же девчонку с одним и тем же журналом. В остальном все выглядит незнакомым, так же как в начале недели выглядел и Мартинез. Стоило начать ориентироваться хоть где-то, как его увозят в новое место. В новое старое, незнакомое, чье-то чужое, чье-то потерянное. Грузная фигура Гарри скукоживается на заднем сидении. И кажется, что нога ноет все сильнее, чем ближе они к Джемроку. Кусочки забытого, которые он собрал к этому моменту, пульсируют пронзительными телефонными гудками в висках. Почти как в бедре, но бедро заживет. — Болит? — спрашивает Жан, не оборачиваясь. И раньше, чем Гарри успевает договорить, что вообще не болит, он в расцвете сил, на коне… — в него летит пачка друамина. С переднего сидения слышен добрый смешок — это от офицера Мино за рулем. Гарри тянется разглядеть туманное лицо в боковом зеркальце. Но Жан прикрыл глаза рукой и, кажется, так и заснул с сигаретой в зубах. Друамин отправляется в карман про запас — он пока еще не умирает. Или уже. Ну, в любом случае… Гарри гладит себя по ноге, здоровой, хочет сосредоточится на том, что не ранено. Жан смотрит сквозь пальцы. Наблюдает за тем, как бакенбарды Гарри подрагивают и морщится лоб от неправильных вывесок. Гарри выглядит так, будто его стая собак грызла и выплюнула. Жан не может на него больше смотреть, но продолжает. Все еще кажется, что если отвернуться, Гарри снова что-нибудь выкинет. Себя из мотокареты, например. На подъезде к Джемроку Гарри вспоминает, что не знает, где он живет. Жан закатывает глаза, Жюдит озвучивает адрес, и Гарри его повторяет вслух и несколько раз про себя. Уже на месте Жан выходит вместе с ним, оставлять Гарри одного таким неспокойно. Жюдит понятливо кивает и улыбается очень устало и очень тепло. — До завтра, мальчики. — Да уж я, блядь, надеюсь, — спокойно отзывается Жан, и она снова кивает. — О. — Гарри смотрит на него с удивлением. — Мы еще и соседи? Жан закатывает глаза. — Да, Гарри, соседи, напарники, гетеросексуальные партнеры, шагай давай, блядь, — его голос разгоняется от полушепота до звонкого мата, который эхом разливается по лестничной клетке. — Я и сам могу! — уверяет Гарри все три пролета, шаркая больной ногой и опираясь о подставленное плечо. — Я все на свете раскрыл! Мог бы и порадоваться, напарник, — гримасничает он. — О нас с Кимом напишут в газетах… — О, я радуюсь, Гарри, я так рад, что сейчас уроню тебя нахуй, хватит дергаться! — Мне щекотно… Жан то ли усмехается, то ли чихает. — В чем дело, Жан, забыл, как улыбаться? Теперь точно усмехается, качает головой, пряча взгляд. Остановился, чтобы Гарри перевел дух, вытер пот со лба и кивнул: пошли дальше. — Ну давай, Гарри, угадай, где ты живешь? На этаже все двери выглядят одинаково жалкими, тут нет подсказок. Даже вмятины от сапогов есть на нескольких. Гарри храбрится лицом, но взгляд у него рассеянный. И Жан думает, что зря не поверил засранцу про потерю памяти с самого начала. Можно было бы убедить Гарри, что он живет где угодно. Можно было бы пойти дальше и убедить его в чем-то полезном — например, что в прошлом он регулярно мылся. Или пел только джаз. Жан вздыхает — у засранца такой голос, а тратит он его на пиздеж и диско. Это просто жалко. Гарри приваливается к стене, пока думает, щелкает языком, шепчет себе под нос «пу-пу-пу» и издает еще какие-то удивительно мелодичные звуки. Наконец самостоятельно хромает к одной из дверей и вопросительно смотрит на Жана. — Почему эта? — Я ведь прав? — только Гарри может сиять улыбкой победителя, как будто в целом не выглядит как протекающий пакет с мусором. От места, где он стоял, и до двери накапала пара капель. Жан закатывает глаза, про себя радуется. Он не так восхищен, как хотелось бы Гарри, но зато не спрашивает про ключ. И это удачно, второй раз вряд ли так повезет. Жан отпирает своим ключем, и Гарри набирает побольше воздуха, прежде чем войти внутрь. Он не помнит, где его дверь и что ее надо придавить, чтобы ключ провернулся. Не помнит, где вещи лежат, — то есть лежат-то они повсюду, но Гарри их видит впервые. А Жан уверенным шагом идет к куче, наваленной на подоконник. Его рука на мгновение исчезает в густом неопознанном облаке и вновь появляется уже с пестрой добычей. Следом он так же на ощупь находит штаны, придерживая конструкцию второй рукой. Это похоже на фокус. — Это твоя куча для «проветривания». — На лице Жана написано, где он вертел саму идею, что если вещи класть под открытую форточку, то можно их и не стирать. — Вон в той, — он тычет в кресло, — рабочее. А к тому, что под столом, можешь не приближаться. Даже я не хочу знать, что там. Гарри кивает, но первое время надеется обойтись тем гардеробом, что он притащил из Мартинеза. Одежда с подоконника холодная, он греет ее в руках. Пахнет тоже чем-то смутно знакомым. Но неприятным. Ее не хочется прижимать к себе. Если что-то и вспомнишь, то только сильней развоняется. Жан ежится, но не закрывает форточку, чтобы не задохнуться. Собирается сделать чай, согреться — Гарри не против, он пока изучает окрестности. За всю свою короткую новую жизнь он один день провел в чистой убранной комнате и то в основном без сознания. Представление о том, сколько срани ему еще за собой предстоит разгребать, встает перед глазами очень буквально. И он больше не уверен, что справится. А Жан бесстрашно ходит по комнате, легко перешагивая через поваленный стул, очередную кучу еще чего-то, обходит зигзагом разложенные по полу стопки бумаг с газетами. Кажется, что он специально тренировался перемещаться в пространстве с препятствиями. Мало ли, чему в Академии учат. Ориентировка по кучам — та же Джемрокская охота. Жан делает все не глядя, думает о чем-то своем. Где для Гарри насыпь чего-то, пожеванного Серостью, для Жана — куча для чего-нибудь. Из одной он достает крышку от чайника, из другой — спички, только чашка появляется безыскусно из навесного шкафчика. Жан ставит чайник, мерзнет, но стягивает пиджак, напоминая себе, что теперь можно расслабиться. Вешает его на спинку и откидывается на стуле, закуривает. Спички кидает обратно в ту кучу, откуда взял. Банка из-под кофе в его руках превращается в пепельницу, когда он ее открывает. — Спасибо… Ты даже симпатичный, когда не орешь, — заискивающе улыбается Гарри. Жан смотрит с непередаваемым жизнелюбием. — Кровать-то хоть сам найдешь? Херня такая на ножках, мягкая. — Он окидывает Гарри беглым взглядом. — Прямо как ты. Иди на зов сердца и не промахнешься. Только в зеркало не въебись. Гарри фыркает и гордо удаляется в ванну. Его гордости хватает, чтобы раздеться наполовину, с раненой ноги штанина слезать отказывается. Он сидит на унитазе, грустно капая кровью на плитку и кряхтит. — Аптечка под раковиной, — доносится из-за двери. Но Гарри не может встать, слишком больно. И до двери он не дотянется, чтобы открыто молить о помощи. — Гарри? — голос Жана становится громче и взволнованнее. Но Гарри уже все решил, он не будет просить. Он просто останется жить здесь, пока нога не заживет. Ручка вдруг поворачивается, не встречая никакого сопротивления. — Я вхожу, — предупреждает Жан и показывается из-за двери. Первым делом он смотрит на пол, и поскольку Гарри там не валяется при смерти, он с облегчением выдыхает. — У тебя замок сломан. — Да я понял, очень удобно. — Гарри поджимает губы в кривую улыбку. — Я, наверное, заранее знал, что так надо. — Но голос у него напряженный и глаза влажные. По нему видно, как сильно он не хочет признавать поражение вслух. Жан сухо вздыхает и достает аптечку. На самом деле довольно приятно в кои-то веки знать больше, чем Гарри, понимать больше, чем Гарри. Этим можно было бы воспользоваться. Были моменты, когда Жан бы очень этого хотел. Были и такие, которыми Гарри это вполне заслужил. Перед Жаном не кто-то «новый». Просто, если засранец забыл, каким был пьяным, то Жан едва помнит, какой он трезвый. В отличие от первых, эти воспоминания возвращаются быстро. — С обезбола тоже слезть решил? Отличное время выбрал, — комментирует Жан. Вытряхивает обезболивающее в руку и протягивает, продолжая рыться в аптечке. И замирает, потому что чувствует теплое дыхание на ладони. Гарри терпеливо ждет, пока Жан обернется, — и прикладывается губами, всасывает таблетку с очаровательным звуком. Затем любуется, довольный своей выходкой и подмигивает. — Вспомнил, что тебе нравятся лошади, — объясняет, как будто это делает ситуацию менее странной. — Да, Гарри… лошади… — рассеянно тянет Жан, вздыхает как-то туманно. Гарри думает, что расшифрует интонации позже. Пока достаточно, что злится он перестал. И подначивать Жана помогает отвлечься. — Шею себе не сверни, засранец. Будет обидно, если все старания твоего лейтенанта пропадут даром. — Моего… — шепотом повторяет Гарри, и его щеки загадочно краснеют. Отвлекаться выходит все лучше и лучше. Гарри видит, как ползет вверх угол рта Жана. — Эй! Ты что, тоже меня вскрываешь? — Гарри, еб твою мать, ты себя видел вообще? Сам все время пытаешься вскрыться… Не смейся ты! Вот же… засранец. — Все-все я тихий и сдержанный! — Гарри поднимает вверх руки и очень наглядно не орет от боли, пока Жан промакивает рану, только кулаки сжимает. Но недоверчивый Жан выглядит так непрошибаемо недовольно, что сдерживаться дальше трудно. Это превращается в игру. Или возвращается. — Что, даже не скажешь… «нет, мой хуй сдержанный»? — Гарри хихикает. — Ой, блядь, не начинай, ты и так красный весь. — Жан поднимает суровый взгляд — Я серьезно, перестань шутить про хуи! У тебя ебаное бедро прострелено. Я так и напишу в отчете — сдох от эрекции. Жан злится, но в его сером взгляде стало меньше тумана. Гарри тычет наобум словами, как сухой палкой в листву, и иногда из тумана доносится смешок, из суровой поношенной бороды выглядывает улыбка. Это ли не победа над Серостью? Гарри пыхтит и щурится, когда Жан осторожно приподнимает ногу, помогает стянуть штанину. — Будь понежнее. — Я и так, сука, нежен. И Гарри смеется и тут же шипит. Жан легонько гладит вторую ногу, чтобы отвлечь, заглядывает в глаза, проверяя, серьезно ли больно и можно ли продолжать. Гарри вглядывается в мрачное задерганное лицо и помнит — не все, лишь само это ощущение своеобразной вечерней рутины. Шутить, когда больно, ругаться, когда смешно. Жану тоже спокойнее. Гарри морщит лоб и кокетливо моргает краснючими невыспавшимися глазами, смешной до усрачки и жалобный одновременно. Хочется ему помочь, и это редкая возможность, когда Жан и правда может — он знает, что делать, и это не сложно. Знакомые действия успокаивают, видеть результат — тоже. Кровь перестала, нога перебинтована, благодарный взгляд и тишина вместо сдавленных всхлипов. Они одновременно выдыхают с усталым удовлетворением. Жан складывает остатки бинта в аптечку, звенит баночками с антисептиком. Штаны остаются в ванне красной тряпочкой стекать к сливу. Считается, что замочены. Оба тяжелые от усталости кое-как доползают до спальни, и Гарри говорит: — Останься, — и делает щенячьи глазки. Кажется, знает, что если не попросить, Жан потащится домой, хотя вымотался и еле дышит. И Жан закатывает глаза в знак благодарности, помогает одеться в домашнее, заворачивает в одеяло, притворяясь, что это Гарри мерзнет, а не он сам, оставляет руку поверх одеяла. Гарри придвигается ближе и подсовывает голову под плечо, ждет, будет ли Жан шипеть. Он не шипит, дышит себе спокойно и греется. — Думаешь, Ким правда переведется? — А куда он денется? Вербовать ты умеешь. Хер знает, как у тебя это выходит. На ногах еле держишься, а… — Я очаровательный супер-коп. — Да, давай, рассказывай. — Ты просто ревнуешь, — фыркает Гарри. — О, Гарри… — беззлобно усмехается Жан. — Я буду ревновать завтра, когда тебя Прайс выебет во все дыры за то, что появились новые. — А что тебя он не выебет? — И меня выебет, — соглашается Жан — И Прайс, и бюрократия, и чудо твое сраное. — Оно не сраное! — Как скажешь… В любом случае, с этим Трэнт будет разбираться. — А еще не поздно уволится? — Расслабься, засранец, все будет хорошо. — Мы что, правда завтра к капитану пойдем? — говорит Гарри уже серьезно. На него вдруг накатывает тревога. — Я до сортира сам не доберусь. Может он меня на дому выебать? Жан вздыхает, и можно представить, как он закатил бы глаза, не будь они закрыты. — Что? Откуда я знаю? — Нет, Гарри, завтра мы будем спать. А потом ты будешь лежать тут и лечить свою ногу. А я буду мудохаться с бумажками и убеждать всех, что ты вменяемый. И тебя отсюда не выпущу, пока сам не поверю. — Я вменяемый, — неуверенно говорит Гарри. Жан мягко хлопает его по плечу. — У меня голоса стали тише. Мы часто так делали? — Как? — Ну вот лежали так и разговаривали… чтобы было поспокойнее. — Гарри, ты всю жизнь пиздишь, чтобы тебе было поспокойнее. — Ну ты понял. — Я не понял. Но мне и не надо. Нога болит? — Нет, нормально… — но Гарри не успокоился, не до конца. — Ты расскажешь, что надо делать? — Спать, Гарри. Тебе надо спать. Это буквально единственное, что от тебя сейчас требуется… Сейчас напиздишься по самое и заснешь… Разбуди, если снова будет болеть. Жан легко гладит плечо, и Гарри высовывается из-под одеяла, чтобы гладили не через него. Рука останавливается ненадолго, а потом Гарри слышит тихую усмешку, и рука продолжает гладить. Осторожно, не всей рукой, только кистью, устало и размеренно, как дыхание. Или это дыхание замедляется вслед за рукой. Старое или новое. Правильное. Лежать, стараясь не двигаться, чтобы не спугнуть. А потом привыкать и уже не хотеть двигаться. Прислушиваться к холодному дыханию города за окном и к другому, теплому, где-то рядом. Они не открывают глаза, чтобы лениво перешептываться в темноте. Жан гладит волосы, боль в ноге стихла. — Жан? — М? — Ты меня гладишь. — Ну и чего теперь? — Ничего… просто говорю… это приятно. — Ну и заткнись тогда. — Нет, правда, приятно. Ты теплый. — Не беси меня, Гарри, хватит быть милым. — А то сильнее погладишь? — Так сильно, что у тебя все оставшиеся извилины распрямятся. Жан перебирает грязные волосы безотчетным движением и уже дремлет. Гарри сонно фыркает во что-то теплое. Не все забытое — неприятное. Жан дышит тихо, и Гарри шепчет: — Ты про чай забыл. — В жопу чай, — шепчет Жан в ответ. — В жопу чай, — соглашается Гарри, губы не дотягиваются до улыбки. На стенах танцуют тени от сухих еще голых веток. Ревашоль мягко отстукивает мелким дождем, перебирает пальцами по отбойнику. Жан дышит где-то достаточно близко, волоски приминаются, как камыш рядом с фазмидом. «Ты чудо», — сквозь сон вспоминает Гарри. В голове накрапывает тихий сон, без кошмаров.