Где зеркала пусты

. Кащей выходит резко, на хриплом выдохе, вскидывает взгляд пеленой в пошатнувшийся потолок — Вова откатывается лениво набок, блестит испариной на острых рёбрах и порывисто дышит, вместо морского берега выброшенный на развалины старого скрипучего дивана. Кащей падает с ним рядом, дышит вдогонку, ведёт отрешённо рукой по изогнутому горячему боку. Вова переворачивается на спину — тянет на себя кружево теней, ловит отсвет от окна вздымающейся грудью, согнутое колено приваливает к колену Кащея и ерошит пятернёй взмокшую чёлку. Раскалённый, сшивающий себя заново из выплавленных секунд и полумрака. Распластанное на смятых простынях совершенство. Лежат и молчат — а что тут сказать? Было круто? Ты охуенный? Обожаю слушать, как ты стонешь? Ты невыносимо красив, когда прогибаешься под моей рукой? Ты всегда невыносимый и красивый. Я могу убить за тебя. Возможно, я и сам за тебя умру. — Как будто волки воют, — говорит вдруг Вова, гипнотизируя приоткрытую дверцу шкафа. Кащей морщится, прислушивается невольно. Пытается понять, что Вова в этот раз уловил своими ушными локаторами: гудящий завод, самолёт в черноте неба, воду в трубах, тарахтящий на кухне холодильник, недокрученный кран в ванной. Вова постоянно слышит какие-то звуки, цепляется за любое шебуршание, вглядывается в темноту как кошка, увидевшая в углу за печью чертей — может, гадалкам его показать? Или бабкам-ведуньям? Нет, Кащей, конечно, обожает в Вове эту его припизднутость, но надо же разобраться, что-то же с ним явно не так. — Ты психический какой-то, Вов, — Кащей тянет руку к столику, заваленному газетами и апельсиновыми корками, подцепляет из бардака пачку сигарет. — Вечно чё-то слышится тебе. Всё покоя тебе нет, малохольному. — Я настороже, — бубнит Вова недовольно. — Обещаю, что спасу тебя от бабаек, — Кащей рассекает темноту зажжённой спичкой, закуривает и подкладывает под затылок руку. — Под мою ответственность, так что лежи и отдыхай. Вова фыркает, втягивает носом чужой дым. И лежащий под боком Вовка Адидас всегда лучше Вовки Адидаса вне зоны видимости — хер поймёшь, где он и что в этот момент творит. А так это тоже часть Кащеевой власти — вот так близко слышать, как Вова дышит. Как и знать, что сделать, чтобы он перестал. Дверной звонок отрывает их от дивана почти одновременно — поднимаются, как ожившие трупы в гробах, трель по углам тёмной квартиры разносится зловеще, как сирена внутри склепа. Кащей переглядывается молча с Вовой — у того глаза больше обычного, собрали в себя всю тьму со стен и потолка. — Не открывай. — С хуя ли вдруг? Люди ко мне на разговоры приходят, дела серьёзные решать, как мне их не встретить? — Кащей садится на край дивана и быстро натягивает штаны. — Сам только не высовывайся, — поднимается нехотя и суёт сигарету в Вовин рот. — На, докури пока. Вова подцепляет сигарету пальцами, нервно затягивается и отползает к стене — зыркает злобно на дверной проём, косяк от его взгляда вот-вот вспыхнет огненным кольцом. Кащей выходит в коридор, проверяет глазок. Хмыкает удивлённо и открывает дверь — перед квартирой стоят два старших с Разъезда. Оба в пальто расстёгнутых, шарфики клетчатые и яркие, а рожи мрачные, будто оба только с похорон. — Ого, какие люди, ёлки-палки, — Кащей пожимает старшим руки, наспех прикидывая в голове, по какому поводу может быть визит. — Дела не ждут, ночи неспокойные нынче, — Закир как обычно не выдаёт ни одной человечьей эмоции — мимика отморожена, никогда не считаешь, что у него на уме. Серый со своими ухмылками хоть немного поживее выглядит. — Разбудили? — Ну так время-то позднее, Хрюша велел всем спать, вот выполняем, — Кащей выходит на площадку, прикрыв за собой дверь. — Внутрь не пускаю, не обессудьте, не один. Разъездовские переглядываются. Не оскорбляются, да и сдалась им Кащеева хата — что они, на гостеприимство рассчитывали, самовар с баранками ждали? Постоят на лестничной площадке, не обломятся, это вон у Кащея неудобства, выперся в подъездный дубак в одних штанах — по-хозяйски, по-домашнему, из нагретого гнезда вылез и хочет уже скорее обратно, а потому пусть не задерживают его и вываливают поскорее, что им там неймётся. — Тут инцидент один вышел, — начинает Закир, носком ботинка поддевая отбитую напольную плитку. — Пацаны ваши склад грабанули. Наш склад, как понимаешь. Кащей закуривает. Спорные территории вечно плодят грызню между группировками, иногда ещё и хуй проссышь, кто кого крышует — выясняешь обычно уже постфактум, когда получишь монтировкой по голове. — Прям на месте попались? — Нет, съебаться пытались. В погоню нас втянули, наши за ними аж с Лебяжьего ехали. Кащей не может не гордиться своими ебантяями — не дались без боя, молодцы. Ладно, на чужую территорию влезли, безмозглые, но хоть не сразу их за жопу схватили, а то так вовсе был бы позор. Устроили вон разъездным весёлый вечер, умотали их вусмерть, что те аж утра ждать не стали и среди ночи притащились с разборками. Отметелили придурков наверняка тоже от души. — Драка была? — Только одного особо буйного помяли. Немного, исключительно в предупредительных целях. Кащей мрачно стряхивает пепел. Самый буйный лежит сейчас в его постели, кто там ещё остаётся — Турбо? Этот точно может, с его-то бешенством, а ещё может Зима, они ж оба двинутые, не зря неразлучные ходят. Небось ещё и на одного быканули, а второй влез геройствовать, это ж они только из придури пиздятся целыми днями, а в драке против чужих глотки друг за друга перегрызут — упоительное зрелище. — Ну, в превентивно-воспитательных я и сам им настучу, можете не переживать, — Кащей поглядывает на дверь чужой квартиры — любопытная бабка-соседка с вечной бессонницей наверняка следит за ними в глазок, силится, глухая, разобрать из разговора хоть что-то. — Чё за склад-то хоть? — Ваши, кстати, не в первый раз уже у нас чё-то пиздят, — вместо ответа бросает вдруг Серый — хотел как предъяву кинуть, а получилась жалоба, ябедничество как в детском саду. Закир недовольно на него зыркает — видимо, дал бы подзатыльник, если бы они не были на серьёзном разговоре с серьёзными лицами. Кащей еле сдерживается, чтобы не заржать — ну пацаны, ну беспредельщики, ну мои. Аж душа поёт, даже пиздить завтра никого не будет. — Ну, коль не правы, возместим, — великодушно обещает Кащей, заранее зная, что конкретно он ни копейки не вложится. — Рассказывайте подробности, какой там ущерб, все дела. И приходится слушать, приходится сурово и понимающе кивать. Кащей ведь ищет эту золотую середину между свирепостью и мудростью, тормозит себя там, где тянет бездумно применить силу, учится пиздеть во благо и сглаживать углы во избежание напрасной крови — так ведь и надо, когда за тобой люди, когда на тебе ответственность, ну и когда не хочешь снова в тюрьму. Расчётливым надо быть, а не просто отбитым и диким, это вон Вова как бешеная собака срывается с поводка и кидается на всех без разбору, и жизнь когда-нибудь и его научит, что далеко так не уедешь, но пока ему вроде с рук всё сходит, пока что Кащей контролирует и оберегает, как умеет. С разъездовскими по итогу кое-как договариваются. Всё-таки с ними всегда было дела вести проще, как будто им и самим не нужны лишние разборки. Кащей бы даже назвал их миролюбивыми, хотя и они тоже могут бойню затеять с монтировками наперевес. Но всё-таки это не Хади Такташ какие-нибудь, где вместо переговоров в ход пускают берцы и припрятанные заточки. — Ладно, на связи, если что, — Закир жмёт Кащею руку, ухмыляется, мотнув головой в сторону двери. — Мадемуазели твоей привет. Кащей со смешком кивает, тушит сигарету о перила и выбрасывает окурок в пролёт. Разъездные уходят, не особо довольные, но оно всегда так — у Кащея авторитет неоспоримый, но дела вести с ним не любят. Заболтает, все концы в воду уведёт, извернётся так, что ему и предъявить не за что будет. Кащей слышит, как глухо ударяется на первом этаже подъездная дверь, ловит голой спиной озноб, сплёвывает на ступеньки и возвращается в квартиру. Запирает дверь на щеколду, вслушивается в густое марево тишины. Проходит по тёмному коридору, скрипит половицей перед порогом комнаты. — Тебе привет передали, — Кащей застывает в дверном проёме. — О. Вова сидит на диване — спиной к настенному ковру, всё ещё раздетый, прикрытый ненавязчиво одеялом, смотрит озлобленно и держит наготове нож — тот самый, которым Кащей чистил апельсин. Весело так чистил, заёбывая Вову стишком, вертел перед его лицом долькой и с задорным “эта долька — для котят” скармливал апельсинку угрюмому ворчуну. — Какой нахуй “привет”? — Ну не тебе конкретно, ясен хуй, — Кащей садится на край дивана, заворожённый Вовиным видом. — Кого резать собрался? — Откуда я знаю, может, они сюда бы припёрлись? — Вова тянется грозно к Кащею — господи — и кладёт нож обратно на столик. — Не вышел бы отсюда никто. Садится обратно к стене, скрещивает на груди руки, снова угрюмничает. Картинка перед глазами Кащея рисуется сама: вот Вова с ножом подбирается к нему близко-близко, вот Вова его седлает, уронив с бёдер одеяло, подносит нож к горлу, но жалит не лезвием, а дыханием на шее и касанием губ. Кащей тактично покашливает, вжимает в колено пальцы. — Ты же мог просто спрятаться, не? — Ага, по шкафам мне шкериться? Или на балконе между банками? Я тебе чё, из анекдота вылез? Ну не прелесть ли. Гордый, знающий себе цену Вовка — не станет позорно прятаться с голой задницей, но, если вдруг попадётся, живыми случайных свидетелей своего грехопадения не оставит. Интересно, мог бы он в самом деле вот так кого-то зарезать в Кащеевой квартире? Выложить ему парочку трупов прямо здесь, рядом с растраханным диваном в аромате апельсиновой кожуры? Насколько глубок и разрушителен его страх быть раскрытым? Насколько крепко сцепляет его и Кащея общая тёмная тайна? Скрепляет ли их вообще хоть что-то. — Не, Вов, ты не из анекдота, — Кащей улыбается и садится рядом, придвигается вплотную. — Ты из сказки. — Из какой? — Вова усмехается. Падкая на комплименты дрянь, на изобретательные Кащеевы — особенно. — Так из этой, — Кащей проводит щекоткой по голому плечу, — где братва проебалась с недвижимостью. Вова непонятливо морщится. — “Теремок”, что ли? — Не-а. “Три поросёнка”. Ты тот поросёнок, который домик из говна и палок построил. — Не было такого поросёнка. — Ну из чего там было? Ниф-Ниф из чего строил? Из соломы? — То есть я самый тупой поросёнок? — Беспечный, я бы сказал. — Я ведь снова возьму нож. — А я возьму тебя, — Кащей лыбится с себя сам, смешком скользит от плеча до изгиба шеи. Подцепляет пальцами волосы на затылке, пробегается невесомо по позвонкам вниз. Вова ведёт плечом, сгоняя щекотку. Усмехается, суетливо елозя под сбившимся одеялом. — Иногда я ну вот нихера не понимаю последовательность твоих мыслей. — Чё тут не понимать-то? — Кащей роняет голос почти до шёпота, проскальзывая под одеяло рукой. Оглаживает порывисто Вовино бедро, накрывает ладонью колено. — Вроде всё предельно ясно. Вова выдыхает резко и шумно, обводит пальцами Кащеевы наколки — только ради этого и стоило их набивать. Подаётся навстречу, ловится в поцелуй и обвивает руками шею — накидывает и затягивает петлю. — Чё приходили-то? — запоздало спрашивает Вова — надо же, проснулся. — Да херня, уже всё порешали. — Проблемы? — Да, будут завтра у пиздюшни, когда я разбираться буду, кто где насрал, а щас плевать, — Кащей давит настойчивее на затылок и затыкает Вове рот, чтобы не гундел, прижимает к себе и прожигает ладонями, отсекает собой от мира, от непрошенных гостей, от призрачного волчьего воя. Когда-то Вова решил, что он слишком суров для нежностей. И ведь удумал же такую чушь — мальчик, которому звёздами предписано быть зацелованным в поле цветов. Хорошо, что Кащей когда-то решил не слушаться и слать всё нахуй — и так живём для того, чтобы скорее сдохнуть, так зачем тратить время на предрассудки в прочие глупости? В своей нежности он предпочитает Вову не щадить — смотри, она меня изъела всего, перемолола и швырнула, истерзанного, тебе в руки, чтобы оно и в тебе проросло чем-то фатальным, чтобы ты тоже не умел дышать, тонул и сгорал, впивался до кровавых отметин в раскалённую кожу. Вова падает спиной на постель — диван отзывается скрипом, он раздолбанный весь, прожжённый сигаретой в двух местах и омытый пивом в один из пьяных вечеров. Кащей говорит, что в диване живут мыши — Вова говорит, что Кащееву квартиру проще сжечь, чем по-человечески навести в ней порядок, можно сжечь сразу с Кащеем, можно и с Вовой заодно, раз он вписался в эти стены как родной. — Так а чё всё-таки случилось? — не унимается, ты посмотри. Выгибается от касания, от одного только вида хочется взвыть и сдохнуть прямо на нём. — Пизда всему, — скорбно сообщает Кащей, разводя Вовины колени. — Всех наших поймали, поимели, посадили и утопили в озере. Вова смешно таращит глаза — Кащей кусает его в шею, жалит и клеймит, цепко удерживает прошитое дрожью плечо. Если вдруг снова придут, даже если будут ломиться в дверь и пробьют окно кирпичом, если обольют бензином и подожгут — Кащей сейчас от Вовы всё равно не отлипнет. Ловит взгляд, фиксируя на себе, смотрит заворожённо, как чернота затапливает зрачки — так гиблые воды зазывают коснуться течений, так бездна играет в гляделки, уговаривая на необратимый шаг. Кащей падает без раздумий. // Вопросами морали Кащей никогда себя не изводил — всё относительно, всё тщетно и тленно, недолговечно, как скуренная наспех сигарета. Подумаешь, двуличие и двойные стандарты — Кащею не привыкать, Кащею думать некогда, пока его пальцы беспрепятственно зарываются в светлые вихры и ловят над ключицей пульс. У Вовы с принятием чуть сложнее. До сих пор любит посопеть в раздумьях, помаяться — как же так можно-то, не по-пацански же, когда пацан с пацаном — как вообще смеет, зараза, кого-то чему-то учить, когда сам не по устоям живёт, скрытничает и на пару с Кащеем вытворяет немыслимое и непростительное. Всё не поймёт никак, что он сам по себе — сплошное противоречие, принципы у него раздуты в воздушный шарик, от кончика иголки всё и лопнет в секунду. Кащей вот его давно разгадал, углядел самую суть и восхищённо присвистнул, с тех пор и наблюдает с лучших зрительских мест. — Привилегии власть имущих, Вов, — говорит Кащей однажды, выхлёстывая из бутылки пойло и приобнимая разомлевшего Вову, привалившегося к его плечу. — Запретить другим то, что охотно делаем сами. Вова не впечатляется. Хмурится, отводит взгляд и загадочно молчит — как он обычно делает, когда не доволен, когда не согласен. Такие моменты нельзя проглядеть, потому что говнюк обязательно надумает себе втихаря какую-то муть, натворит что-то непоправимое, что потом даже Кащею не разгрести. Вову нельзя упускать из виду — Кащей упустил его на два ебучих года. Из Афганистана Вова возвращается на неделю раньше — с утра в этот день небо горит лазурью, солнце льётся на искрящийся снег, бьётся золотом об окна безликих домов. Скорлупа своего любимца приветствует раньше всех, пиздюки бегут к нему со счастливым визгом, как дождавшиеся голодные детёныши, и жизнь как будто налаживается, и в сером угрюмом городе становится немного светлее. Кащей выходит встретить Вову вальяжно, с бутылкой в руке — толпа расступается, стихает моментально гомон, будто эта сцена высвечена только для них двоих. Кащей притягивает Вову к себе, ерошит затылок и похлопывает сдержанно по плечу — как будто в нём всё не воет надрывно от одной лишь возможности наконец-то коснуться. Как будто он не считал дни. Как будто не боялся, что Вова может и не вернуться. Тёплого воссоединения не выходит, начинают сразу с разборок. Кащей охеревает, но быстро соображает, что Вове, походу, это нужно — отвык всё-таки от улицы, а улица отвыкла от него, вот и наводит порядок прям с порога, важничает и дерзит, и Кащею так-то плевать, он подыграет, ему не жалко. Напряг между ними натянутой пружиной звенит, и Кащей смягчает накал хохмами, сворачивает дурацкую перепалку и гонит Вову на ринг, чтобы и себя растряс, и башку разгрузил, а то только вернулся, а уже заебал. Господи, как же Кащей скучал. В качалке веселье, какого давно не было — пацаны верещат, тут им и Вовка вернулся, так ещё и зрелища устроил, прям как на праздничной ярмарке кулачный бой. Шоу, правда, длится недолго — здоровенный Демид отправляет Вову в нокаут, и Кащей, тут же прервав поединок, кидается проверить дурака, поднять и похлопать по щекам. — Ты в порядке? — спрашивает под шумок, помогая снять перчатки, заботится бегло, потому что не так всё должно быть, блять, не так он хотел его встретить. Закинуть бы его на плечо и унести прочь от всех, в засранную свою халупу и там с ним запереться, касаться его непрерывно и спрашивать ну как ты, расскажи, что с тобой было, а я тебя так ждал, знаешь, я так ублюдочно по тебе скучал. Вова в ответ кивает отрешённо, утирает пот со лба и кровь с подбородка — вот и поговорили, получается. Всё, что Кащею достаётся после двух лет разлуки — единственный вшивый кивок. А потом Вова уходит — Марат, Пальто, Турбо, Зима и Ералаш тянутся за ним верной свитой, будут ему вовсю подпёздывать и в уши лить, какой Кащей херовый. Вова и так волком смотрит, и так муть между ними какая-то, так ещё и пацаны как бабки-сплетницы накрутят его, нажалуются, какой тут пиздец без него творился. И не поймёшь, что нынче у Вовы в голове. Тут всё поменялось, говорит он, и Кащей чует, что это вот ни разу не фраза впроброс — это черта, проведённая между ними, ощутимая, будто придавленная к горлу арматура. В качалке стихает шум, пацаны разбредаются по тренажёрам, гудят о чём-то еле слышно между собой. Кащей прикрывает дверь тренерской, откупоривает новую бутылку и валится на диван — выбесили все, черти, и выбесят ещё не раз — покой закончился, Вовочка вернулся домой. Кащей опрокидывает в себя жгучий глоток — грядут странные, странные дни. Драма разбивается о момент, когда Кащей нелепо сталкивается с Вовой перед дверьми продуктового. Буднично, по-соседски, на стыке серых дворов, в полуденной безветренной белизне. — Опа. Чё, Вов, мамка за сметаной послала? Вову видеть в городе всё ещё непривычно. Как и в целом осознавать, что он снова вот так рядом, топчет те же ступеньки, вдыхает ту же жжённую горечь из заводских труб. Петляет теми же улицами, проезжается по накатанному льду, перепрыгивает рассыпанную бабками горсть семечек для голубей. — За сигами. — Диляра за сигами отправила? Охереть, а чё не Марата? — Да бля. — Да всё, пойдём уже, — Кащей усмехается, подталкивает Вову в плечо и заходит вместе с ним в магазин. Интересно, если они прям разойдутся, если друг друга на хуй пошлют, им так же придётся неловко сталкиваться в очереди за хлебом? Как скоро Кащей забудет, как звучит Вовин смех, если никогда больше не сможет его рассмешить? Как сильно ноет по ночам червоточина в грудной клетке по тому, кто когда-то казался почти родным, а теперь может затеряться случайным прохожим в толпе? Кащей подолгу молчать не умеет — лопнет скорее, если не ляпнет чего-нибудь, не издаст смешок или хотя бы хрюк, поэтому у прилавка он решает разговориться: — Так а что ты всё-таки дальше делать будешь, какие планы на жизнь? Вова закатывает глаза. — Ты как батя мой, — высыпает из кармана мелочь, пересчитывает на ладони. — То же самое у меня только что спрашивал. — Ну так правильно, переживает батя за тебя, — Кащей звенит своей горстью монет, отцепляет от них прилипший обрывок фантика. — Как и я. Вова фыркает — как фыркал когда-то в Кащееву ладонь, чтобы не заржать на весь огород, в который они пробрались среди ночи за чужими помидорами. Вова покупает сигареты и завязывает беседу с продавщицей — обаятельный стервец, умудряется похищать дамские сердца особо не напрягаясь. Кащей тоже не отстаёт, раззадоривает продавщицу комплиментом и анекдотом, пока покупает буханку белого. Продавщица хихикает с порозовевшими щеками, желает молодым людям беречься и не простывать, поправляет оборки на фартуке и отходить прикрутить громкости у радиоприёмника, из которого играет что-то про весну. Выходят из магазина вместе, нога в ногу спускаются по ступенькам. Они могли бы спокойно пойти в один дом, распить один чай из заварки и улечься на один диван — в каком-то другом из миров, который с ними уже вряд ли случится. — Прокатиться не хочешь? Вова поджигает сигарету, прищуривается недоумевающе. Смотрит на Кащея так, будто тот ему предложил прокатиться на его плечах. И не только. — Куда? — Ну, поедешь — увидишь. Вова выдыхает дым, поглядывает всё ещё с сомнением, раздумывает усиленно. Кащей закуривает тоже — постоим повоняем, Вовка, а чё нам ещё делать. Куда спешить, когда и так почти всё уже проебали? Молчат оба — Кащей заебался молчать, если честно, хоть ему и полезно. Когда докуривают, Вова вдруг соглашается ехать — садится в Кащееву колымагу, подцепляет подвешенные к зеркалу бусы, забирается сперва с ногами в кресло, получает по коленям и садится по-человечески. Кащей кладёт буханку на заднее сидение, заводит машину и, добродушно ругаясь, выезжает по снежным ухабам на дорогу. Кащей везёт Вову за город, включает барахлящее радио, пытается растормошить болтовнёй. Вова тормошится — потихоньку, оттаивает осторожными улыбками и смешками, подхватывается в уличные сплетни — родная змея, думает Кащей, как тебя не хватало. Вова начинает говорить про армию, Кащей поддевает и шутит, ускоряется на полупустом шоссе, барабанит пальцами по рулю в ритм припева — ну прям супруги на дачу поехали, только бабкиной рассады сзади не хватает. Но чем они дальше от города, тем мрачнее становятся рассказы Вовы, тем серьёзнее становится Кащей — смотрит сосредоточенно на дорогу, которая бесконечной только кажется, и Кащей не знает, что он скажет, когда придётся заглушить двигатель и посмотреть наконец-то в глаза. Кащей привозит Вову к лесному оврагу, тормозит на краю, откуда вид открывается на заснеженный пустырь в кольце елей, горизонт кажется размытым из-за дымки облаков, весь мир — опустевшим и вымершим, только чтобы два идиота в машине могли побыть вдвоём. Кащей молчит, разглядывая срубы на ближайшей сосне, пока Вова рассказывает историю про смешного армейского другана — Кащею неинтересно, если честно, но он так рад, что Вова с ним говорит, что не смеет перебивать. — В общем, мировой парень был, жалко, что домой уже так и не вернулся, — Вова вздыхает и вглядывается сквозь стекло, будто только сейчас заметил смену пейзажа. — Ты меня нахрена в лес вывез? — Убить и закопать, конечно. Вова выключает радио, смотрит на Кащея выжидающе, мол, ну давай, удиви, что там у тебя припасено. Задушишь? Приложишь башкой о панель? Достанешь из бардачка наручники, пристегнёшь меня и заставишь слушать твои тюремные байки? Кащей просто тянется ближе, наваливается слегка, упирается подбородком в мягкость воротника. Просто выкрадывает возможность побыть с неуловимым гадёнышем рядом, наедине. Пускай и пришлось ради этого увезти его в безлюдную глушь. — Вов, я ведь скучал, — опускает руку, теребит край Вовиного рукава. — Пиздец как сильно скучал. — Смотри, снегирь, — Вова пялится в лобовое, куда-то за Кащеево плечо. Кащей с тяжёлым вздохом оборачивается — действительно, на заснеженной еловой ветке сидит снегирь. Краснопузый, смешно нахохлившийся — Кащей залипает на него и не может даже разозлиться. Вова придвигается ближе, шуршит и упирается в бок локтем. Тоже смотрит на снегиря, молчит, втягивает шумно воздух над Кащеевым ухом. — Одеколон какой-то новый у тебя, — Вова старательно принюхивается, тычется носом в шею. — Не пойму. — Ты что ли помнишь, какой у меня был одеколон? — Ну да. — Это самая романтичная хуйня, которую я от тебя слышал. Кащей снова смотрит на него. Вовины глаза впиваются убаюканной темнотой — в них чёрные воды, чёрное солнце, чёрная весна. Смотреть неотрывно и резаться, смотреть и гореть, смотреть и выть, ломаться костьми наружу, налетая на скалы. — Вов, — снова зовёт, снова пытается добраться до него, недосягаемого, но сидящего так близко. — Ты хочешь, чтобы я прям вслух спросил? — выдыхает шумно, касается носом прохладной щеки. — Что между нами, Вов? — Коробка передач. Кащей опускает взгляд на рычаг, цокает и отворачивается. Вова фыркает мягким смешком, снова тянется ближе и кладёт голову на Кащеево плечо. Так и сидят, будто слипшиеся, смотрят на овраг. Снегирь тоже сидит, горит ярким фонариком среди монохрома, замыкает на себе хрупкость момента. Хочется спросить какого хера, Вов, почему ты со мной, если явно со мной не хочешь быть, хочется прокусить ему губу до крови, выйти и вывалять его в сугробе, пнуть колесо, побиться о ёлку головой. Не думать и не терзаться не получается, в Вовиной безмятежности никогда нельзя расслабляться — отвлечёшься, недоглядишь, и вот уже в затылок упирается холодное дуло. — Там, в Афганистане, — Кащею свой голос кажется чужим, забытым, не звучавшим несколько сотен лет. — Ты думал обо мне? — Нет. Ветер застревает где-то в растушёванных верхушках, царапается об иголки, ныряет воровато в пустое дупло. Снегирь улетает с ветки, уронив вниз горстку снега. Слова умирают в горле, обращаются в беззвучие над пустым оврагом, в нетронутую подошвой ботинок пелену. — Ну что ж, — нутро воет от сквозного прострела. Кащей улыбается. — Зато честно. — Чтобы ещё честнее было, скажу, что я там вообще ни о ком не думал, — Вова говорит убаюкивающе монотонно, крутит в руке какой-то болтик, найденный где-то под сидением. — Странно, но никого не вспоминал почти. Ни семью, ни улицу с пацанами. — И чё, даже домой не хотелось? — Как сказать… Там забываешь, что такое дом. Кащей никогда не думал об этом настолько глубоко. Не представлял, как именно Афган отпечатался на Вове, насколько, беспощадный, въелся в мальчишку, искавшего на чужой земле то ли себя, то ли свою смерть. Может, его недоверчивый, зачастую отсутствующий взгляд — то последнее, остаточное и осколочное, что не отпускает его даже здесь, на родных обшарпанных улицах и среди знакомых лиц? Что он видит, когда смотрит не Кащею в глаза? Пустынные равнины, окопы в дыму, трупы сослуживцев? Домой, возможно, вернулся Адидас, но точно ли вернулся Вова? — Ну так можно же вспомнить, — Кащей оглаживает обветрившиеся костяшки, мажет губами по светлой макушке. — Наверстать всё можно. Дом, семью, пацанов. Нас с тобой. Вова поднимает голову с Кащеева плеча, хмурится, разглядывая его губы. Хочется боднуть его лбом, щипнуть за нос, щекотнуть выдохом в изгиб шеи. Затащить себе на колени, проскользнуть ладонями под свитер, найти и обрисовать невесомо старый шрам под ребром. — А что “мы с тобой”? Возьмёмся за руки и выйдем к пацанам за благословением? Или уедем в домике у моря жить? — Блять, чё за крайности у тебя вечно? Ну да, ебать, иди расскажи пацанам, пойдём вместе, как ты говоришь. И запинают нас до смерти, зато вдвоём, — Кащей отстраняется и стукает рукой по рулю. — Обязательно что ли растрындеть на всю округу? Можно же просто… Не знаю, жить. Про домик классная идея, кстати. Кащей на море хоть загорит, будет щеголять раздетый по пояс, гаркать в ответ надрывающимся чайкам. Подышит солью и йодом, а не ацетоном и куревом. Вова будет просыпаться всегда раньше, уходить бродить по берегу в прилив, собирать ракушки и бросать обратно в зелень волн прибившихся медуз. Кащей у моря никогда не был, зато был Вова, рассказывал как раз про медуз, про то, как они лежат в ладони склизкими оладушками. Их домик был бы единственный на побережье, отпугивал бы корабли и подзывал бы стаи дельфинов, скрипел бы уютно половицами в закатном солнце. Их домик снесло бы ураганом однажды ночью, и они вдвоём так бы и не расцепились, не проснувшись. — Ты мне снился как-то раз, — говорит вдруг Вова, уперев отрешённый взгляд куда-то в еловые верхушки. — Ты у реки стоял. У чёрной такой реки, как будто нефтяное пятно разлилось. Над рекой стая птиц летала, ты на них смотрел. Ветрено было, у тебя волосы растрепались. Я стоял как будто недалеко, хотел тебя позвать, сказать что-то, но не мог звука даже издать. В горле пересохло, как в пустыне. Кащей смотрит на Вову неподвижно, боясь спугнуть неосторожностью вздоха. Снова позволяет себе приблизиться, проводит пальцами по скуле — бегло, будто стирает с пореза кровь. Мне снился ты, лежащий в моей постели. Мёртвый, с дырой во лбу. С неподвижными стеклянными глазами. — Ну и? — Кащей усмехается. — Плохой сон в итоге был? — Ну как… Мы же честно разговариваем? — Блять, хотелось бы. — Я проснулся, лежал и думал о том, как хочу тебя поцеловать. Кащей изгибает изумлённо бровь. Пережидает, пока откатит от рёбер волна — сносящая изумрудом и пеной прибрежный домик, лавиной накрывающая крошечную машинку у края оврага. Не выдерживает, наклоняется почти к самому лицу, слушая чужой выдох, запоминает, как дёргается тень из-под полуопущенных ресниц. Чего ты хочешь, Вова, чего добиваешься своей непоследовательностью, своей многоликостью безумца? Хочешь довести меня до срыва, до дурки, до могилы? Ты хочешь меня или просто кого-то? — А сейчас о чём думаешь? Над еловыми верхушками показывается осторожно кругляшок солнца, апельсиновым мажет синеву сугробов, лентами лучей перетягивает пыльный салон. Вова подаётся навстречу первый, губами выжигает клеймо в уголке рта — Кащея кроет пеленой, прошивает, будто стынет и замедляется кровоток. — Как хорошо, что сейчас я не сплю. Они возвращаются в город с темнотой — как два заблудших призрака с кладбища, оторванные тени сбегаются обратно в сумрачное затишье дворов, чтобы раствориться в застывших силуэтах качелей, заостриться в углах заснеженных крыш. Вова молчит, глядя неотрывно в окно, и впервые за долгое время в его молчании не хочется прострелить себе висок. Недолго, конечно, это лишь остаточное, крупицы эйфории от мнимого побега, что окончательно просочатся сквозь пальцы, как только они вновь разойдутся — Кащею хочется, чтобы дорога не заканчивалась никогда. Кащей глушит машину на углу Вовиного дома и идёт проводить его до подъезда — да, его развезло от нежности, да, от Вовы теперь не хочется отлипать, не сейчас, когда он наконец-то дома, и Кащей, в кошмарах получавший по почте похоронки, почувствовал наконец-то тепло кожи и губами нашёл на шее пульс. Другого такого момента скорее всего уже не будет — лес остался позади, а улица влюблённым вместо благословения предпочитает сворачивать шею. У подъезда вырисовываются три фигуры — тёмные и мрачные Турбо с Зимой, между ними Марат ярким синим пятном. Лица у всех троих траурные, на Кащея возле Вовы смотрят со смесью недоумения и неодобрения — особенно Турбо с Маратом. Кащею очень хочется под их взгляды укусить Вову за шею — просто так. — Мы к Адидасу пришли, — цедит Турбо, сунув руки в карманы. — Ну видишь, как повезло, что тут ещё и я в придачу, — усмехается Кащей. Сам бы, конечно, Валере прямо тут и прописал, но обождёт. — Или ты чё-то скрыть от меня хотел? Валера заостряется весь, прикусывает наверняка язык до крови, отворачивается. Марат тупит взгляд в землю, дёргает отчего-то нервно рукава куртки. — Там это, — запинается, сгоняет с голоса хрипотцу. — Ералаша убили. В морге лежит. Кащей застывает — улыбка с царапнувшим холодом выцветает с лица. Косится на стоящего рядом Вову — тот таращит глаза, явно обалдел не меньше. — Только к вечеру узнали, бабушке его из больницы позвонили, — снова подаёт голос Турбо. Бегает глазками от Кащея к Вове, всё не отцепится никак. — Кирюха ещё днём прибежал рассказал нам, что напали на них во время дискача. Вас не было весь день, не могли вам сообщить. Мы ездили в лес целоваться, Валер, чё ты доебался до нас, хочет ответить Кащей, но ситуация сейчас не та. Твою мать, ну никого без присмотра оставить нельзя, дискач ещё этот долбаный — теперь чё, за ручку всех провожать до ДК и обратно? Что там творилось вообще, кто и с хера ли напал, кому Ералаш чего плохого сделал? Хороший пацан, юморной, душевный, за что только ушатать могли? Турбо наперебой с Зимой пересказывают слова Кирилла — друга Ералаша и единственного свидетеля — напали, выходит, просто так, одного вырубили, у другого на голове попрыгали. Кирюха вроде как опознал среди нападавших пацана из Разъезда, всё плакался, что темень кромешная была, рожи хер отличишь, хотя Пальто, который с ними не пошёл, говорил, что на той остановке, где Ералаша нашли, вполне себе светло из-за фонарей. Мутно всё как-то звучит, поговорить бы с самим этим Кирюхой, только ему, как Кащей понял, херово стало после всего пережитого, домой пошёл отлёживаться. — Ну чё, идём завтра на Разъезд, получается, — бодро заключает Вова, хлопнув по кулаку, чем тут же вызывает у Турбо с Маратом синхронные одобрительные кивки. — А доказательства у вас есть? Гасить их просто так собрались? — Кащей со смешком закуривает. Как угашенные, ей-богу, лишь бы кулаками помахаться. — Так дела не делаются. Завтра к разъездовским разговаривать пойду, потом уже и решим. Дёргаться будете, когда я скажу. Пацаны недовольно переглядываются — команда “к ноге” им не нравится. Самый злющий как обычно Турбо, стоит ноздри надувает и губы кривит, так и хочется по ним хлестнуть. Зима мнётся с ноги на ногу, многозначительно вздыхает. Марат сердито сопит, смотрит на брата в ожидании поддержки. Вова молча разглядывает свои ботинки. Кащей смотрит задумчиво на тлеющий огонёк. Пиздец новости, конечно. — Бабка там как его? Пацаны снова переглядываются. Марат тяжко вздыхает. — Плохо бабке. — Понятно. Ладно, чем сможем, поможем, — Кащей выдерживает скорбную паузу. Пацаны тоже угрюмо молчат. — Всё, завтра решать будем. И только чтобы это, слышь, — Кащей обращается к Вове, ткнув его пальцем в грудь, — без глупостей. Вова кривит какую-то сучью драму на лице, не отвечая. Не обещает ничего, но и не отбивает от себя руку и не выёбывается — и на том спасибо. Кащей похлопывает остальных по плечу, разделяет со всеми тяжёлый вздох — денёк тот ещё, из свиданки сразу в похороны, господи, и ведь правда будут же ещё похороны. Здесь у подъезда и расходятся: Турбо с Зимой уходят вдвоём в темноту двора, Вова с Маратом собираются подняться домой, а Кащей отделяется от них всех одинокой тенью. Чуть отойдя, Кащей невольно оборачивается — ждёт зачем-то, что Вова обернётся тоже, глянет как-нибудь так, что станет ясно, что они всё ещё спаянные. Но Вова на уходящего Кащея не смотрит, тянет на себя тяжёлую дверь и торопливо заходит с братом в подъезд. Кащей подносит ко рту сигарету — хочется по-тупому верить, что что-то всколыхнулось и сдвинулось, починилось, если был сбой, подшило само себя стежками с изнанки. В комнате Адидасов вскоре загорается свет, и Кащей позволяет себе скулящую мысль, что вдруг и они с Вовой тоже — зажжённый в темноте оранжевый квадратик окна. Но они уже вернулись из леса — здесь теперь всё по-другому. На следующий день в качалке безлюдно и чарующе тихо, и Кащей понимает сразу — придурки всё-таки умчались на пизделовку. Вова, паршивец, его ослушался и погнал толпу творить великую месть — обоссанцы загаражные, позорят только Кащея своими выходками, теперь жди и гадай, чем это всё обернётся. Кащей всё понять не может новый этот прикол — они теперь с Вовой чё, за мамку и батю отыгрывают? Кащей у них вселенским злом заделался, бухает и гаркает с дивана, грозясь всем пиздюлей раздать за малейшую провинность, а Вова чуть ли не с нимбом снизошёл, благородный и чуткий, созвал вокруг себя преданную пиздюшню и каждого в лоб перецеловал — может, и руки у него мягче, и колыбельные он поёт? И работает же схема, ты посмотри, действительно же через Адидаса вопросы хотят решать, а не через Кащея, уже и слово его ни во что не ставят, совсем охуели. И да, интересная у них мамка, конечно, боевая, с Афгана вон только вернулась. С усами. Они все тупицы редкостные, раз не понимают, что нет особой разницы между Кащеем и Адидасом. Что они оба буквально — одна сатана. И пока одна адская половина кулаками вершит правосудие, вторая в качалке принимает гостей — приходят старшие из Разъезда с предъявой, и Кащей всю свою актёрку подключил, лишь бы прям перед ними не охуеть с новостей, что его пацаны отмудохали их группировку без объяснения причин. — Ну а как ты решил, просто взял и решил? — ахуй старшаков из Разъезда понять вполне можно — снова их судьба сводит с припизднутым Универсамом, снова куча вопросов и никаких ответов. — Основания на это были, — мрачно отвечает Кащей, вытягивает голову глянуть на вернувшихся бойцов — заходят прилежно, ножки об тряпку вытирают, как будто детвора вернулась с прогулки. Как будто Кащей до этого битый час не прикрывал их задницы — не скажет же он, что придурки без его ведома умчались пиздить Разъезд без каких-либо доказательств, что ослушались его, что пошли за Вовой, которому только повод дай навести суету. Два года ведь спокойно жили. Два дня хватает Вове, чтобы всё привычное и застойное разлетелось в труху. Разговаривают наконец-то по-человечески, выясняют и сверяют детали, уличают болтливого пацана в пиздеже — сразу бы так, ну видно же, насколько слаженнее работа выходит, когда Кащей и Вова действуют сообща. Точнее, когда Вова не лезет с инициативами, кивает в нужных местах, сидит на ящике в углу и молчит. Разъездовские уходят, Кащей созывает толпу на разговор, по итогу напиздевшего Кирюху решают отшивать. Кащею даже озвучивать не нужно — он просто заканчивает свою речь и направляется обратно в каморку, как Вова тут же его подменяет, выходит из своего угла и под конвоем уводит Кирилла на задний двор. Сам Кащей при отшивке не присутствует — разберутся как-нибудь без него, да и удовольствия мало в том, чтобы смотреть, как малолетку запинывают и оплёвывают за трусость и тупость, тем более Кащей в тюрьме насмотрелся подобных “ритуалов”, хватит с него. На воспитательную беседу с Кирюхой столько внимания ушло, что совершенно не выкралось момента настучать по башке Вове — досадное упущение, теперь попробуй его вылови опять, это только на общем сборе в центр выводить и перед всеми отчитывать. По-хорошему навалять бы ему, чтобы кулак звенел, вместе с ним отвесить пиздюлей ещё и Турбо с Зимой — Винтик и Шпунтик, блять, неразлучные, совсем после Вовиного возвращения страх потеряли мутить что-то за Кащеевой спиной. Когда позже Вова возвращается в качалку один, Кащей сперва думает, что всё-таки допился. С дивана кажется, будто Вова ему просто мерещится, надвигается то ли призраком полудрёмы, то ли предсмертным видением. Переступает порог, окидывает взглядом всратое убранство — как будто в первый раз тут, ей-богу. — Мы там всё порешали, если что. Кащей поднимается с дивана с чётками в руках, упирается мутным взглядом в стену — замызганный кафель, от квадратиков этих вечно веет чем-то больничным, горчит лекарствами на языке. — Не насмерть хоть забили? — Ну мы ж не совсем угашенные. Всё по справедливости, как он просил. Я проконтролировал. — М-м, — Кащей задумчиво кивает, перебирая между пальцев звенья чёток — успокаивает, вроде как. Лучше, чем крутить барабан револьвера. Молчат, слушают комариное жужжание тусклой лампочки — а что тут сказать? Ты разбиваешь мне сердце, о наличии которого я настойчиво пытаюсь забыть? Я скучал по тебе до помутнения рассудка? Я хочу, чтобы ты был рядом, настолько, что готов замуровать тебя в стену, у которой ты сейчас стоишь? Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня как на незнакомца с улицы. Я не хочу, блять, чтобы ты уходил, но именно это ты постоянно делаешь. Вова болтает бестолково руками, щёлкает разгрызенной семкой. Не впечатляется тишиной, не ищет повода задержаться и намеревается свалить — он свою часть воспитательной работы выполнил, на сегодня он может быть свободен. — Сказать мне ничего не хочешь, Вов? Вова застывает в дверях. Мгновение, буквально шаг через скрипучий порог, который Кащей обрывает, требуя остаться. — Я велел не рыпаться. Что в моём приказе, — Кащей нарочно выделяет слово резкостью тона, подходя ближе, — было конкретно тебе непонятно? Вова разворачивается — нехотя, по лицу видно. Ничего он не хочет сказать, разумеется, хочет рожу скорчить и съебаться в закат. — Мы действовать решили, а не отсиживаться. — А хули толку от ваших действий? Ну помчались вы толпой, ну отпиздили без разбору пацанов, и что в итоге выяснилось? Ни за что налетели, Вов, ну ёбаный ж ты рот, вы совсем уже без мозгов? — Кащей плюётся, проходится по каморке, швыряет на неподвижного Вову свою тень. — Кто-нибудь опрашивал пацана до меня? Ты лично с ним говорил? Он же пиздит, блять, как дышит, как можно было не заметить? Вова прирастает к Кащею взглядом, будто в засаде, следит и поджидает момент для прыжка. Ни черта он не разбирался, разумеется — наслушался Турбо с Зимой, которые в уши налить всегда рады, и помчал созывать свой легион. Только Кащей всё и разрулил, вытянул правду из завравшегося зассавшего пацана, пока Вова сидел в углу и болтал ножками. — Лучше задумайся, почему пацаны пошли ко мне, а не к тебе, — бросает он вдруг Кащею в спину — на удивление незлобно, беззаботно даже как-то. Кащей сжимает чётки в руке. Оборачивается, вскидывает в изумлении бровь. А вот это уже интересно. — Авторитет мой хочешь под сомнение поставить? — А ты за свой авторитет вообще хоть продолжаешь держаться? — Вова усмехается. — Тебе же на всё похуй. На группировку похуй, на пацанов своих похуй и на мамок их. — Да заебали вы уже с этой шапкой. — На Ералаша тебе тоже похуй, ты ж даже жопу не поднимешь за него вписаться. — Зато тебе не похуй, мой ты дорогой, — Кащей разводит руками, будто созывая кружить хоровод. Его такое веселье вдруг дерёт, гудит в нём и лопается пузырьками в голове. — Ты группировку два года в глаза не видел, пацаны без тебя росли, кто-то вообще в твоё отсутствие появился. Альберт вон полгода назад к нам только пришился, а ты хоть что-то вообще знаешь про него? Хоть раз уроки у него проверял? Отходит прочь, перекидывая в руке чётки, швыряет их на стол, берёт пачку сигарет с коробком. Вова непонятливо морщится, спрашивает: — Кто такой Альберт? Кащей прыскает. Закидывает голову к потолку, смеётся совершенно безумно. — Вот, во-о-от, вот тебе и вся вовлечённость, вот тебе и нерушимое братство! — Кащей аж в ладоши хлопает, чиркает спичкой и закуривает, усмиряя себя дымом. Делает к Вове резкий шаг, замечает на грани секунды, как у того успевает дёрнуться кадык. — По поводу Ералаша — убили пацана, скорее всего ни за что. Пиздюк ещё совсем был, умница, весёлый, бабушке помогал. Так вот чисто из уважения его памяти, — кладёт руку на Вовино плечо, сжимает ощутимо, чтобы не рыпался, — не используй ты мёртвого, сука, пацана против меня и против моего авторитета. И если тебе есть что мне предъявить, то ты мне напрямую предъявляй и делай это не на его костях хотя бы. Вова не шевелится, не моргает даже — всегда бы был такой послушный, прям загляденье. Открывает рот, чтобы что-то вякнуть — Кащей пресекает ещё на вдохе, выставляет перед лицом палец и прижимает его к Вовиному лбу. — К тебе пришли твои щенки ручные. А ко мне вон дядя Толя пришёл, рассказал, как дело было. Ко мне разъездовские приходили, сели по-людски разобрались, пока вы за гаражами мутузились, справедливость, блять, восстанавливали по непроверенной наводке пиздлявой скорлупы, — Кащей опускает руку, подмечает не без удовольствия, как сжимается Вовин кулак. — И всегда так будет, Вов, люди будут ко мне приходить, меня искать, чтобы проблемы решить. А к тебе только Маратка ябедничать прибежит, ну и Валерка, потому что ко мне он хуй обратится. Вечно можно смотреть на огонь, на воду — и на то, как охуевает Адидас. Как же ему не нравятся здешние порядки — до скрежета внутреннего, до нескончаемых кислых рож. Вроде и повоевал уже, наградки вон какие-то привёз, а всё равно Кащей важнее и главнее, всё равно под ним тут все ходят — ходят и трясутся, но так оно и должно быть, без дисциплины всех бы уже давно переловили по одному. И тебя, Вова, поймают или зашибут где-нибудь, долбоёба, если над тобой контроля не будет — как же до тебя не дойдёт до сих пор? — Я тебя понял, — кивает Вова отрешённо, отходит обратно к двери. — Нихуя ты не понял, Вов, — усмехается Кащей, провожая его взглядом сквозь дым. — По поводу Ералаша выясним, найдём мы этих мразей. И если ты вдруг что-то узнаешь, малейшую какую-то зацепку, то приходишь и обсуждаешь это со мной сначала, ясно? Всегда так было, Вов, не ебу только, почему тебе напоминать приходится. Напомнить хочется так-то о многом: обо всём пережитом и на двоих поделенном, лицом ткнуть во всё их общее, особенно в то, что покрыто страшной тайной, за что Вова моментально улетит под пинки и плевки, если не жёстче, но паршивец же сразу подумает, что Кащей только поэтому с ним и был — чтобы за это предъявить в любой момент и натянуть сильнее поводок. Кащею не нужно, чтобы Вовина верность держалась на устрашении — он хочет с ним по-человечески, господи, не шантажом и унижением его подле себя держать, а чем-то совсем иным, что по весне простреливает голову, что в спину толкает упасть в чужие объятья, что одно-единственное имя высекает на рёбрах шифром из древних рун. Кащей же в это дерьмо вляпался похуже Вовы, тот перед ним просто ноги раздвигал неправославно и не по-пацански, а Кащей, идиота кусок, умудрился всем нутром развороченным к нему прикипеть, сплавиться с ним в единое целое, в нечто уродливое и прекрасное одновременно. Кащей закрывает глаза на затяге. Вова уходит молча, уносит и мрак в своей голове, чтобы укутать в него кого-то ещё. Грохочет входной дверью, оставляет стенам эхо своих шагов и звенящую недосказанность. Кащей стряхивает с сигареты пепел, впивается пальцами в спинку стула и пережидает, пока отпустит гулкая ломота в плетении вен. Это как будто дело времени — когда настанет момент и Вова решится вгрызться ему в глотку. Смута в воздухе ощутимее сигаретного дыма, обрубить бы это всё ещё в зародыше, но Кащею даже интересно, хватит ли у Вовы смелости и ублюдочности. В конце концов, только ты и можешь это сделать. // Ебанный Универсам раскидали, как жалких щенят по снегу, и Кащей слишком пьян, чтобы отреагировать по-человечески — пойти и наорать на всех, добить недобитых и отшить всех до одного за непослушание и идиотизм. Вот она, больная Кащеева реальность — протрезветь, охуеть с того, что Вова Адидас в очередной раз наворотил хуйни, и снова напиться. Все эти дни как в бреду, как в злоебучей лихорадке, проснуться и ждать, откуда ёбнет катастрофой, смеяться и слышать в собственном смехе истерию, смеяться и сходить с ума — все дни, с тех пор как Вова вернулся домой. Вернулся и теперь валяется в больнице, говорят, прилетело ему прям знатно. Кащей напивается, чтобы не думать, насколько всё серьёзно, насколько ему херово там. Глушит порывы помчаться к нему в палату с цветами и апельсинами, устроиться сиделкой у его кровати и причитать ну вот какого хуя, Вова, какого же хуя каждый сучий раз. Кащею уже даже плевать, что он настолько отстраняется — группировка копошится потихоньку своей жизнью, пока он беспробудно пьёт. Обрывками разговоров, отголосками до него долетает про засаду в больнице, про выкраденного Вову и угнанную машину скорой — будто цирк в город приехал, и как потом другим районам в глаза смотреть, как с кем-то дела вести и за руку здороваться, когда у тебя за спиной орава безмозглой шпаны, непредсказуемой и поистине тупой? Кащею нечего сказать своим выкормышам — хватит, навоспитывался. А потом в каморку прибегает покоцанный Пальто и бесцеремонно прерывает очередную Кащееву пьянку. — Там наши собрались. Вова говорить с тобой хочет. Вот и приехали, получается. Созрел малец, пригретая змея решила куснуть. Чё он ему поведает хоть, пыхтя и шаркая на хромой ножке? — Чё он мне, предъявить что-то собрался? А? — Кащей больше время тянет — ясно же, что Вова во двор его не футбол погонять зовёт. Ухмыляется, одевается в итоге, нахлобучивает шапку и идёт на серьёзный разговор. Толпа ждёт главаря в хоккейной коробке — побитые все, хмурые, Кащей не может с них не хохотнуть. И главное итог ведь на лицо, картинка прям наглядно — как мудр и дальновиден был Кащей, как зрелищно и позорно обосрался Адидас. — Мы с пацанами пообщались, — начинает Вова — бледный, потрёпанный, опирающийся на обмотанный бинтом костыль — гроза улиц, что тут скажешь. — Мы тебя не поддерживаем. Ты погляди, реально бунт подняли — прорезались-таки голоса у униженных и ущемлённых. Интересно, неужели вот прям единогласно? Или болванчики просто кивнули речам самого громкого? А что, Вова в своих интригах конкретно так проебался, вот теперь и пытается хоть как-то в глазах пацанов воссиять — выгнать к херам Кащея, к примеру, которого нынче не жалуют. Отошьёт его и сразу народным героем станет, поведёт за собой зачарованную толпу, будто крысолов с дудочкой. — Человек с Хадишки рассказал, что они тебе просто налили, когда ты про Ералаша пошёл говорить, — господи, Вова и предъявлять-то как положено не умеет — в глаза смотри и чекань по делу, а не ботинки и облачка разглядывай. — Ты его даже не упомянул. А нам всем напел, что он там как-то не по понятиям погибал. Кащей до сих пор не понял до конца, что же Вова такое — ублюдок расчётливый или просто тупой еблан. Конечно, Кащей пытался замять конфликт, никому не нужна война с Хадишкой, да они и не вывезут её, их уже вон размазали, куда им рыпаться ещё? Да, Ералаша жалко — господи прости, и девяти дней не прошло, а его всё дёргают, как мученика — но не идти же губить всех остальных во имя мести, где в этом справедливость Вова углядел? Как бы там ни было, но с хадишевскими Кащей про Ералаша говорил, как иначе-то, он что ли просто средь бела дня пообедать к ним пришёл, за жизнь потрещать? Непонятно только, то ли Вове реально кто-то напиздел, то ли пиздит сам Вова — чтобы перед толпой выставить Кащея красочным долбоёбом, тварью последней и продающей своих пацанов сукой. — Сам их боишься всех до усрачки, — Вова снова опускает взгляд, хочется его за подбородок дёрнуть, чтобы не вилял. Хочется за шиворот встряхнуть и проорать да, сука, и ты их бойся тоже, они отмороженные напрочь, зверьё, им законы уличные и людские не писаны, вы к кому полезли вообще? Два с половиной года назад у них уже был конфликт с хадишевскими. Кащей ещё тогда понял, что с ними пересекаться — себе дороже, обходить их за километр надо не потому, что ты ссыкло, а потому что идиот только станет этих дикарей провоцировать. До Вовы тогда почему-то не дошло — хотя и получил вроде заточкой в бок. — Продал Ералаша за стакан водяры или чё ты там пьёшь, — Вовино презрение настолько осязаемо, что можно его сцедить. Капнуть на кожу и смотреть, как разъест. Сцепились тогда вообще из-за херни какой-то. Кащей даже дипломатию применить не успел, только на разговор к хадишевским старшим пришёл и от них же узнал, что через два двора уже вовсю творится бойня. Так и бежал от их гаража, подцепил по дороге кирпич и лишь надеялся, что успеет. Хадишевские в драках были кровожадны, с каким-то нездоровым восторгом пробивали черепа и пыряли любой колющей приблудой — вопрос времени, когда они окончательно перейдут на расчленёнку. Влетел Кащей уже поздно, когда все разбегались от визга милицейского свистка, когда Вова уже лежал в отключке и подтекал кровью на замызганный снег. Кащей одурел моментально, взвалил на себя и искал припадочно пульс, тормошил и орал истошно какой-то перепуганной тётке, глазеющей в окно, чтобы звонила в скорую. Вову успели довезти, реанимировали, прооперировали, оставили с зашитым боком отлёживаться. Зато на месте не сидел Кащей — выяснял, кто именно порезал Вову. Вышел на Асхата — хадишевского супера, ублюдочного типа, как и вся их гнилая верхушка. Асхат пропал на какое-то время с улицы — Вовка без боя не дался, успел поколотить выблядка — а потом собрался по какому-то делу в столицу. Один. Кащей сходил проведать Вову. Постоял над его кроватью, посторожил немного сон. Поддался порыву, пригладил чёлку, поцеловал в прохладную щёку и из больницы поехал на вокзал. — Тебя, Кащей, по городу в хуй никто не ставит уже, — Вова всё бубнит по мозгам, смакует момент, обливает Кащея помоями прилюдно. Асхата Кащей выследил уже в Москве. Хадишевский явно мутил что-то в тайне от старших, держался безлюдных маршрутов и бегло озирался, но преследователя в темноте так и не заметил. Кащей подловил его на отшибе у речного водослива — хадишевский заметно прихерел, встретив универсамовского главаря в столичных ебенях. Кащей лучился радушием, чем только сильнее пугал. Перед мордобоем решил поговорить немного — болтушка неисправимая, что с него взять. Да и человек должен понимать примерно, за что сейчас будет получать. — Чё, за сучку свою вписываешься? — Асхат вдруг паскудно скалится. Кащей холодеет. — Этот Адидас — он кто вообще, по сути? Пустое место же, а называют твоей рукой правой. В прямом смысле, что ли, рукой у тебя работает? Или ты его как девку натягиваешь? Кащей усмехается, заслушивается шумом воды. Лезет во внутренний карман, поглядывает на тёмную стылую реку, на брызги жёлтой пены. Достаёт из-под пальто пистолет — Асхат шарахается и выставляет оборонительно руки. — Э-э, ты чё, прикалываешься? — посмеивается нервно, сверкает чернеющим сколом на зубе. Кащей кивает — он приколист редкостный, прямо сейчас такую смешную штуку творит, жалко только, что в поезде на обратном пути никому о ней не рассказать. Держит прицел, любуется моментом страха на чужом лице. И спускает курок. — Уважение ты потерял, — припечатывает Вова, и в каком-то смысле слова его даже приятны — имелось уважение, значит, раз было что терять. Труп Асхата Кащей спихнул в речной поток. Покурил, поглядев на течение, выбросил в воду следом за трупом окурок и ушёл по темноте прочь. В Казани к исчезновению хадишевского пацана отнеслись своеобразно — искали больше не его самого, а деньги из общака, которые он прихватил. Слухи о внутренних разборках в Хадишке ходили давно, но Кащею что тогда было плевать, что сейчас — пусть хоть перегрызут там все друг друга, целее останутся все остальные. На тот момент Вова уже выписался — восседал в качалке, облепленный младшими, будто с того света вернулся. Потом уже в Москве выловили разбухший труп, опознали по размытым документам во внутреннем кармане куртки. На Кащея никто не выходил, как и в целом на универсамовских, пистолет лежал спокойно в сейфе качалки, Вова — живой и с белёсым шрамом под ребром — дремал на Кащеевом плече. А уже годы спустя хадишевские убили Ералаша. Больная закономерность, но в каком-то смысле они теперь даже в расчёте — Вове, конечно, точно уже об этом не расскажешь. К слову, после выписки Вова надолго с улицей не задержался. Оклемался, пошатался в угрюмой задумчивости по дворам, а через месяц уже свалил в армию — решил, видимо, что как-то недостойно подыхать вот так бесславно на родном асфальте, лучше на чужой земле в чужой войне, чтобы семье медальку посмертно выдали, чтобы хоронили с почестями. Да вот только кому ты там нужен, Вова? Кому ты нужен кроме улицы — кому ты нужен кроме меня? — Ты закончил? — насмешливо спрашивает Кащей — всерьёз не может, потому что всё это не может быть серьёзным, во всём этом не угадываются они — Адидас и Кащей, Вова и Никита, две половины чего-то цельного, что Кащей выдумал себе в пьяном бреду. Так проебать друг друга надо уметь. Они стоят почти вплотную, смотрят в глаза неотрывно, а друг друга при этом не узнают. Да что там друг друга — они и в зеркалах уже давно не видят самих себя. На Вовину предъяву Кащей отвечает больше не ради оправданий, а чтобы тоже оттянуть момент — и так очевиден конец всего этого. Он, наверное, ещё много чего хочет сказать, но Вова его тираду обрывает ударом — не время пиздеть, да, Вов? Правильно, и так уболтали друг друга за годы — никогда не было достаточно, на самом деле, и Кащей проговорил бы с Вовой ещё сотню и сотню ночей, сотню рассветов в ледяном безветрии, сотню летних вечеров под треск костра, бесконечное число оборотов кассеты, в которой никогда не закончится плёнка — история, в которой никогда не закончатся они. Кащей бьётся как в последний раз, сыплет остервенело ударами, заливает красным вытоптанный снег. Нет места романтике там, где проливается кровь, где стоит вой над малолетками в гробах, где тела ждут момента, чтобы стать мишенью для пуль. Нет любви у тех, кто мог только в темноте порождать темноту, а у Кащея она откуда-то была — сжирала его и изводила похлеще пойла и наркоты, протаскивала разодранным лицом по бетону, а он улыбался и чувствовал себя до одури живым. Кровь заливает глаза и рот, стучит вбивающимися сваями в висках. И сила действительно в людях — сила ломать и растаптывать, ударить тогда, когда не ждут, и главное только не привязываться, привязанности никого ещё не делали непобедимым — Кащей познаёт это на собственной шкуре, сдирая костяшки и глотая яростный хрип. До чего же долгим вышло падение — приземляться мягче всего на битое стекло. // — Короче, забрали в итоге видак и Айгуль, Турбо голову пробили, — Лампа шмыгает злобно носом, сверкает синяками в ядовито-рыжем свете люстры. — Нет больше видеосалона у нас, всё, прогорел бизнес. — Видак жалко, конечно, — цокает досадно Кащей, прикладывая к рассечённой брови Альберта лёд. У него и аптечка так-то есть, не пустая даже — Людка зачем-то припёрлась и затарила, когда Кащей побитый после отшивки заживал дома. Всё кудахтала и всхлипывала, что нельзя так, что обработать раны надо, и вообще в больницу не мешало бы показаться. Странная баба, надоедливая, но сердобольная. — Девчонка, говоришь, с вами тоже была? — Да, она кассу считала. Когда налёт был, она в видак вцепилась, не отдавала, её вместе с ним и увезли. — М-м, — задумчиво мычит Кащей. Тут и гадать не нужно — ничем хорошим это не закончится. Увезли девчонку беззащитную, выкрали буквально из враждебной группировки — явно её там не в плед укутали и не чаем поили под мультики. И это ж надо быть такими долбоёбами — бизнес у них, касса, а охраны никакой. Кто у них там на посту был — один безоружный Турбо, школьница и полутораметровый шкет? А если отжимать придут, если просто пьяная компания завалится? А у них видак тем более ворованный, неужели мозга никому не хватило задуматься и перестраховаться? Вова лично чем думал, чтобы пацанов говном не замазать, как он обычно любит это делать? — Адидас разобраться должен был, пацаны к нему пошли, — Лампа будто мысли читает. — Не знаю, чем там дальше дело кончилось. Зато Кащей знает. Домбытовская верхушка вся в жопы перестрелянная валяется в “Снежинке”, а главарь их — с пулей в голове. Завтра об этом все районы узнают, до Кащея же долетело раньше всех, он только сопоставить не мог, кто там так разбушевался, но благодаря доносу Лампы картинка наконец сложилась. Кащей не может не восхититься. Нашёл Вовка пистолет, значит, подумать только — его грёбанная Пандора всё-таки открыла ящик и обрекла их всех на горе и бедствия. И как оно было, Вов? Жёлтый тебя на коленях умолял не убивать его? Или наоборот провоцировал, требовал стрелять, если не ссыкло? Как тебе больше нравится, м, Вова? — Непонятно теперь, чё дальше будет, — Лампа мнёт шапку в руках, такой неправильно взрослый для своих лет. Шпингалет побитый, сидит на скрипучей табуретке в облезлой замызганной кухне — вот она вся сущность их больного мирка, киноафиша ко всей их бессмысленной жизни. Утешить Кащею нечем. Он больше не решает универсамовские проблемы, не прикрывает чужие проёбы и не держит неуправляемую свору на цепи. Впервые он настолько восхитительно свободен от всего, но почему-то ни черта не чувствует облегчения. — Херово всё будет, Бертик, но ты не унывай, — Кащей улыбается и похлопывает Лампу по плечу. — Всяко лучше, чем при мне было, так ведь? Альберт смешно надувается, и Кащей не сдерживается, треплет мальчишку по голове и отправляет домой. Предлагает довезти, всё-таки ночь глубокая, да и время какое-то неспокойное, но Альберт отнекивается и убегает быстрее, чем Кащей успевает поправить на нём шапку. Дни вязнут в запойном бреду — то ли сутки пролетели, то ли целая неделя протащилась, Кащей не особо различает. Единственная весть добирается до его горячечного забытия — Вову ищет милиция. Он, тупица, даже не подумал замести следы, не добил свидетелей, не свалил из города, в конце концов. Вот тебе и весь путь героя, борец за справедливость ссанный. Хана тебе, Вова, — теперь уже точно. Всё посыплется настолько стремительно, что можно смело запасаться пивом и наблюдать за действом как за горящим цирком, хохотать и улюлюкать, не скрывая радость от того, как конченные ублюдки умудрились всё проебать. Кащей злорадствовал бы, если бы чёртов Универсам не был ему так дорог. Если бы ему не был дорог трижды проклятущий Вова Адидас. Кащей в очередную ночь не спит. Уже даже к бутылке не притрагивается, всматривается в темноту за окном. Где-то там бродит неприкаянный Вовка-беглец, вздрагивает от ментовской сирены и боится разводить костры, ныкается на окраинах, поближе к теплотрассе, жмётся к трубам, как забитая дворняга. И по нему болеть должно, выть прям нестерпимо, чтобы хотелось наплевать на всё и пойти искать его с фонариком, откопать в снегах, удариться лбом в лоб и скулить, отгоняя прочь стаи волков. Но Кащею нет больше дела до чужого горя — он рывком задёргивает занавеску и уходит от окна. Ночь разливает мглу между спящими панельками, запутывает тропы, заметает метелью следы. Отныне спасай себя сам. .