Laus Deo
Часть 1
8 марта 2024 г. в 20:54
Так уж и быть — расскажу тебе, напоследок, еще одну веселую историю, раз ты так внимательно меня слушал все это время и многому научился. Но, должен признаться, в этот раз она не будет особенно поучительна. Конечно, в ней получит по заслугам один наглый ворюга, ведь истории с хорошим концом благотворно влияют на пищеварение и сон (а в нашей истории хороших конца будет даже два всем на удовольствие), но я не сомневаюсь, что ты уже достаточно разумен, чтобы не воровать. Ежели нет, то для тебя здесь будет урок. А вообще, я просто собирался показать, как сложилась дальнейшая жизнь развратного пажа Бартоломью и остальных, чтобы ты со спокойной душой перешел к чтению других историй и не переживал, пошли ли ему впрок наставления старого барона.
Еще как пошли! Бартоломью вырос замечательным рыцарем, он по-настоящему возмужал, занялся физическими упражнениями, которые, в конце концов, укрепили его изнеженное тело, но в науках так и не преуспел. Его учитель юрист не раскаялся в еретических заблуждениях насчет отказа от мяса и, доучив Бартоломью, чему мог, со всеми своими фолиантами переехал в город дальше влачить пресную жизнь крючкотвора. А старые барон и кардинал еще долго здравствовали и веселились в живописном имении — столько, сколько им было отведено Богом. Бартоломью храбро сражался плечом к плечу со своим отцом, но в одной из битв потерял его и решил уйти на покой. Однако, жизнь в родительском имении ему не нравилась, и, поставив властвовать над чернью своего женатого племянника, которого обязал высылать ему какую-то часть доходов с имения, он поехал искать удачи в центр Флоренции, где приобрел большой живописный дом с небольшим внутренним садиком, удовлетворивший даже привыкшего к загородной жизни Бартоломью.
Бедная кухарка Флоренса, сходя с ума от любви к пажу, через полгода непрекращающейся неги под его членом сбежала из имения барона в Венецию. Эта птичка-плутовочка поступила так, во-первых, из личной боязни попасть в клетку брака, во-вторых, не желая опозорить своего любимого, ведь он был благородным юношей, а она — простой служанкой с улицы и намного старше его. Склонная по своей природе к блуду, она выбрала его своей профессией и стала шлюхой — флорентийки всегда в этом деле преуспевали и высоко ценились. Все она познала, все секреты соблазнения, все игры, все радости и несчастья плоти, а потом утомилась и, в старости, на скопленные деньги тоже купила на родине домик и обустроила там чудесную пекарню. У нее, конечно, были в подчинении пара девчонок — одна, хромоножка немая, но разумница редкостная и чистюля — в кухне, вторая, беспризорница, миловидная и ветреная, как мальчик — для мелких поручений и разноса небольших корзин заказчикам (как же наша пекарша боялась, что ее у нее отберет какая-нибудь богачка с острова Лесбос с мольбертом или лютней!), и один честный молчаливый мужик для тяжелой работы, но Флоренса сама была ловкой, хозяйственной и трудолюбивой и, соскучившись за много лет по честному труду, с удовольствием проводила время и в кухне, и за прилавком.
Естественно, слава о ее пекарне быстро разлетелась по городу, и Бартоломью пошел туда отведать свежих булок, а отведал, в итоге, самые желанные узы — узы счастливого брака! Сороколетний Бартоломью был в самом соку, а Флоренса уже весьма стара. Но эта женщина, умевшая подчеркнуть все свои достоинства, не впадая в безумие некоторых бестолковых размалеванных старух с вонючими ртами, полными жемчуга, не прошедших такой школы, как она, все еще была соблазнительна — слегка опустевшие груди были подняты корсетом, седые пряди натурального цвета убраны в небрежную прическу, зубы на месте, а стройное лицо все также излучало незлобную женскую хитрость и обещание райских наслаждений. И, вообще, наш развратный Бартоломью, как ты помнишь, не боялся старости, поэтому взял себе многоопытную Флоренсу без лишних разговоров, и та уж не была против!
И жили они потом душа в душу, славно и богато, объединив деньги, без порочного излишества. Флоренса могла бы теперь даже совсем не работать, наняв кого-нибудь еще, но очень любила свое дело, и Бартоломью не ревновал. А эта увлекательная история началась в один дождливый вечер, когда хозяин сидел дома один, потому что отпустил своего слугу и садовника, молодых парней, блядовать, а женушка задерживалась в своей пекарне, хлопоча над большим заказом для какого-то праздника. Как гоняла она свою хромоножку и даже мрачного мужика, а вторая девчонка только забавлялась, сидя прямо на столе, пока та не вылила ей на голову сырых яиц для порядка и не послала сначала умыться, а потом пойти утюжить ее платья, которые она иногда вместе с нижним бельем приносила сюда для стирки и всего такого, чтобы не терять достоинства перед слугой мужа, раз та ничего не умеет (она все сожгла, если тебе интересно). Дождь лил чуть ли не весь день, увлажняя обильные виноградники и напитывая воздух запахами, и вроде бы обещал прекратиться в скором времени, но одному монаху доминиканского ордена, забредшему в город, все равно необходимы были огонь и крыша…
Брат Клеменсо, тот самый благочестивый послушник, которого паж Бартоломью как-то уже завалил в свою постель, совсем заворовался, и не ясно стало, кто он по сути — монашек или вор. Густые волосы его были уже давно острижены под тонзуру (хотя остригал он только макушку, а остальную длину оставлял, соответственно своему вкусу, и они, как в юности, падали на его узкие плечи), а на правом глазу, который он потерял в драке с хозяином одного дома, красовалась черная повязка. Были у него в арсенале отмычки от любых замков — и земных, и небесных, как оно принято у испанцев. На поясе его висели розарий, золотая нить с крестами, кожаный футлярчик с фалангой пальца его земляка, святого Ильдефонса Толедского, и подвешенной к нему золотой ладошкой, а также расшитый ангельскими глазами кошелечек с иберийской землей, на которую тысячу лет назад ступали благоухающие босые ножки Девы Марии, Царицы Звезд. А под рясой, на покрытой темными волосами левой ноге, он носил кинжал! И этот монстр смешанной крови ходил сначала по всем испанским городам, проповедуя слово Божье и воруя, а потом через Францию пошел в сторону Рима на встречу с Папой, также опустошая чужие кошельки. И не нашлось до сих пор на него управы — такой уж он был ловкач и искусник.
Все это великолепие я показал тебе не для того, чтобы ты захотел стать таким же, нет-нет! У меня была другая цель. Теперь, когда ты знаешь, каким он был умелым вором, да еще и на короткой ноге со всей небесной братией, его неудача покажется тебе еще более унизительной и тем более повеселит тебя.
Так вот, оказался он во Флоренции. Надо сказать, что местные нравы его поразили еще больше, чем в юности, потому что уже строго сложились понятия о целомудрии, подкрепленные душеспасительными книгами и испанской средой, где самые прекрасные девицы кутались в шерстяные тряпки и глаза поднимали только в церкви, увлажняя красневшие лишь от стыда щеки горячими слезами, а юноши много хмурились, подрезали на корню все самое нежное и чувственное в своих душах и с пятнадцати лет вставляли своим женам за балдахинами исключительно ради зачатия. Не так было во Флоренции. Пускай ваши неудовлетворенные Савонаролы жгут в кострах невесомые девичьи наряды, ткань которых, всем на радость, так страстно льнет к станам этих итальянских нимф! Пускай ваши черствые Бернарды Сиенские брызжут слюной с кафедры, призывая цветущих пажей прикрывать свои задницы, чтобы не смущать сердца мужчин — дух этих людей не сломить! Брат Клеменсо заприметил дом Бартоломью, решив в нем перекантоваться и, если получится, что-нибудь ухватить.
Услышав стук в такой поздний дождливый час и надеясь, что это не бедняжка Флоренса вернулась и стучится, потому что потеряла ключи (Бартоломью единственно не хотел, чтобы она после тяжелого дня возвращалась под дождем), хозяин бросился к двери, открыл и увидел на пороге… Кого-то знакомого?
Бритое лицо Клеменсо исхудало и заметно состарилось, единственный глаз глядел ядовито — знай же, пороки рано или поздно испортят твою красоту, но прежнего знакомого выдали гордый утонченный стан, бледная кожа и копна мокрых кудрей, которую он отжал точно также, обеими руками, лишь слегка наклонив свою голову, как двадцать пять лет тому назад на пороге имения барона! Бартоломью вздрогнул, не зная, как ему поступить. Он вспомнил и то, как, вопреки желанию Клеменсо, насладился его не тронутым ни бритвой, ни чьими-то руками телом, и то, как жестоко тот его за это проучил, выставив воришкой перед бароном, и законченным тупицей перед самим собой. Но потом он подумал, что теперь они оба взрослые люди, и что должно забыть мальчишеские обиды и проявить гостеприимство. Тем более, не пустить в такую погоду отогреться и переночевать слугу Господа — позор для христианина.
— Брат Клеменсо! — Бартоломью дружелюбно раскинул руки и заключил ошарашенного промокшего монаха в крепкие объятия, — Сколько лет прошло! Проходи в мой дом, обсушись у камина и раздели со мной ужин, а потом я найду для тебя покои, где никто тебя не побеспокоит столько времени, сколько тебе будет нужно прежде чем продолжить свою дорогу!
— Мы знакомы, добрый хозяин?.. — Клеменсо тревожно, но ответил на объятия.
«Да! Я залил своим семенем твои волосатые подмышки, ты, подлый богомольный недотрога!» — так подумал Бартоломью, сдавил смех, и сказал, что тот был проездом в имении одного барона, у которого он тогда служил пажом, и что хочет забыть прошлые обиды и провести вечер в приятной беседе, раз судьба снова их свела. Клеменсо побледнел и оперся рукой о дверной проем, потому что у него слегка закружилась голова. Он теперь ясно узнал Бартоломью по глазам и цвету волос и бороды, хотя в фигуре и взгляде его не осталось и следа той трогательной изнеженности и мальчишества. Ну и дела! Не лжет ли хозяин насчет своих намерений? Не захочет ли внезапно припомнить его проделку с золотой цепью и что-нибудь учудить? Разворачиваться, в любом случае, было поздно, и Клеменсо прошел в дом.
Доминиканец высушился у камина, пока хозяин Бартоломью разогрел для них в котелке вкусной Флоренсиной стряпни и достал хорошего вина, потом они сели за ужин и поболтали. Клеменсо на славу пожрал и быстро осмелел (зря, зря…) и так много выделывался, упиваясь превосходством своих книжных познаний над познаниями старого друга, что за такое, вообще-то, не грех и по роже дать, но Бартоломью, как умный хозяин, игнорировал это, хотя в душе заметил. Затем он показал иностранному гостю, где тот может располагаться, и спокойно удалился по своим делам. Как подумал совсем потерявший бдительность и после беседы принявший гостеприимного хозяина за осла Клеменсо — спать. Да, Бартоломью, на самом деле, ожидал от монашка какого-нибудь выкрутаса, но он, помимо этого, хотел еще встретить до сна жену, поэтому из экономии оставил свет только в прихожей и пошел в погреб со свечой пересчитать, на всякий случай, сосуды с вином, а заодно и посмотреть потом, не воруют ли у него слуги. В гостевых покоях, тем временем, намечалось воровство более страшное.
Клеменсо, перестав слышать ходьбу хозяина где-то на первом этаже, стянул туфли и аккуратно поставил их у своей постели, чтобы бесшумно перемещаться по дому, как он сочел, спящего Бартоломью. Сделав так, он бросил взгляд на свои ноги, но лишь с целью аккуратнее ступить на пол и проверить доски, потому что не находил в ступнях чего-либо привлекательного. На самом же деле его костистые, бледные ножки были очень красивы — ты ведь не думаешь, что если мужчина давно вышел из нежного возраста, то такие части его тела уже не могут доставить удовольствия! У Клеменсо были удлиненные пальцы даже на ногах, а ступни чисты и без запаха, и ногти аккуратно подстрижены. Так не хотел бы ты сам, читатель, привязать этого повзрослевшего Меркурия к какому-нибудь столбу повыше и вдоволь наиграться с его пяточками? А представь, как хорошо было бы после этого принять от них ласки, от этих гибких ножек, натренированных вылазками, подобными теперешней!
Клеменсо осторожно, полу-крадучись пошел по дому с тонкой освященной свечкой в руках, на основание которой была надета собственноручно вырезанная им деревянная приблуда, куда стекал воск, холодно заглядывая за хорошо смазанные двери и изучая содержимое комнат. Какой неслыханный позор! В доме было много красивых, хороших вещей, но все ему казалось неподходящим — Клеменсо, как опытный вор, хотел взять одну, маленькую, но самую дорогую… И тут он попался в хитрую ловушку Бартоломью, хотя понял это слишком поздно. А дело в том, что хозяин соврал ему насчет того, за какой дверью была их супружеская спальня, мысленно поклявшись Господу, что если он ошибся в намерениях Клеменсо, то на этой же неделе прочитает сотню патерностер у статуи святого Иоанна Крестителя. И гость, сам того не зная, пришел в его пустые покои! Кровать была идеально застлана, все вещи, благодаря чистоплотности Флоренсы, лежали на своих местах. Конечно, она была слишком чиста для нежилой комнаты и полна всяких уютных мелочей, и Клеменсо понимал это, но разум его сразу затуманился Сатаной, и он отогнал смущавшие его мысли, когда свет свечи упал на золотой, украшенный драгоценными камнями гребень. Это была та вещь, которую он искал! Монах задул свою свечку, сунул гребень в карман рясы и, удовлетворенный, собирался вернуться в свою комнату, как тут из дверного проема пролилась полоса яркого света. Он обернулся и встретился взглядом с хозяином, державшим большую свечу, от ужаса чуть не запрыгнув на туалетный столик Флоренсы.
— Что ты здесь вынюхиваешь, толедец! — Возмутился Бартоломью и, не став выслушивать его крики — честный человек так себя, в любом случае, не ведет, поставил свечу на столик и вскоре повалил гостя в постель, схватив за плечи, хотя тот и неплохо дрался.
После, хозяин за рясу затащил и его ноги на кровать (тогда же на пол выскользнул из кармана и золотой гребень), потому что тот один раз во время схватки потянулся левой рукой куда-то к икре, и увидел на ней ремешок с кинжалом! Мужчина, крепко обхватив вора за худенькую талию, другой рукой отстегнул ремень и швырнул его в угол. После этого Бартоломью отдышался, и гнев его внезапно сменился игривостью, только он увидел, насколько беззащитен теперь и подавлен сокрушительной неудачей его Клеменсо, переставший даже сопротивляться. Он взглянул сначала, как тот уткнулся лицом в простыни, почти не дыша от стыда, а потом посмотрел на его босые ноги, белеющие даже при свете одной свечи.
— Вот, значит, как… Разулся, чтобы меньше шуметь? А может, ты сделал это зачем-то еще? Смотри, я ведь дошел досюда не разуваясь, и ты не услышал меня — природа всегда на стороне того, кто ищет правды, — Так сказал Бартоломью и ущипнул его за голую пяточку, отчего тот дернулся, пока что в состоянии гордо сдержать смех.
Но это было недолго! Хозяин столь яростно напал на его ступни, что Клеменсо вскоре так неистовствовал от щекотки, непроизвольно хохоча и пытаясь вырваться из хватки Бартоломью, что, в конце концов, скатился с постели спиной назад, но успел приземлиться на локти, не дав себе ушибиться. Его черная ряса, при этом, конечно, задралась, и подол свалился на совсем побледневшее от стыда лицо. Игривый Бартоломью сам рассмеялся от столь глупой картины, схватил смятое его шевелениями покрывало и ловко обмотал им оставшиеся на постели ноги монашка, перевязав, затем, крепким узлом. А вырос он, и правда, очень крепким мужчиной, поэтому смог одной рукой удерживать связанные ноги подлого худенького Клеменсо, а второй щекотать его выставленные кверху пятки! Его большая ладонь могла покрыть сразу обе узкие ножки несчастного монаха, и хозяин щекотал то одну, то сразу обе, отчего тот только извивался на полу и хохотал, чуть не плача.
Потом Бартоломью, собрав все свои силы, снова затащил его на постель, уложил на живот и уселся на спину лицом к его ногам… Тут уж Клеменсо и впрямь расплакался, понимая, что ни за что не сбросит с себя такого силача, и придется ему испить чашу до дна. Бартоломью, тем временем, погладил и пощекотал его икры, немножко поиграл с волосками на них, а после этого вернулся к щекотке беззащитных ступней. Пытка стала более унизительной еще и потому, что он не мог шевелить почти никакой частью тела, кроме таза, и из-за этого у него вскоре напрягся член. Как же наш Бартоломью повеселился! Он быстро прознал, где и как незваному гостю было наиболее щекотно, но постоянно менял тактику, чтобы тот не успевал привыкнуть. А как приятно было захватить двумя пальцами податливую кожу с обеих пяточек и соединить их друг с другом!.. Хозяин, короче говоря, совсем не жалел этого воришку, так он щекотал его бледные пятки, что тот уже бил кулаками по постели и, сквозь рыдания, по-кастильски призывал на его дом именем небесных ангелов все проклятия, какие смог придумать в таком состоянии (понимал бы Бартоломью этот варварский язык, то от души бы посмеялся над пожеланием, чтобы его хозяйство завтра же разворотили сорок тысяч бешеных хряков), но остановился, наконец, не из-за них, и не по жалости, а единственно из-за страха, что тот сейчас обмочится в их супружескую постель.
Бартоломью развязал быстро дышащего Клеменсо и сообщил, что закончил с тем, для чего тот, видимо, явился на ночь глядя к нему в комнату своими миленькими босыми ножками, но теперь ему придется либо прямо сейчас пойти с ним к страже, либо купить прощение красотой своего тела.
Таков уж был брат Клеменсо по своим качествам, что скорее бы с позором отдался кому-нибудь, даже человеку намного менее красивому и благородному, чем Бартоломью, чем сел в тюрьму, потому что для человека умного и гордого в таком унижении содержится особая искусность. Боюсь, моих навыков письма не хватит для того, милый читатель, чтобы объяснить тебе, как так происходит. Но подумай сам, что было бы для нашего Клеменсо более приятным — глубоко и лично опозориться перед человеком, которому во всех смыслах станут открыты все его достоинства и недостатки, или же разделить обезличенный позор с такими же приемными сынами Фортуны, которым на его достоинства и недостатки плевать!
Брат Клеменсо разделся быстро — на нем была ряса да исподняя рубашка, и уселся на край кровати ждать Бартоломью, смущенно смотря то на свой уже слегка поднявшийся член, то на густые волосы по всему телу. С того самого раза, когда Бартоломью залез на него в имении барона, он лежал только пару раз с какой-то равнодушной чернокожей рабыней, больше из любопытства, чем из похоти. Хозяин, для начала, закрыл дверь и зажег свечи в люстре, потому что очень хотел получше рассмотреть старого дружка. Заметив, что гость иногда поглядывает на свой кинжал, Бартоломью решительно вышвырнул это недостойное рук мужчины оружие в окно, и разделся. Его тело тоже было покрыто волосами, но они были светлее и менее густые, чем у Клеменсо, плечи, груди, бедра — все было сильным и прекрасным, в нем идеально сочетались мускулы и полнота. Его член вырос средним и пока лежал, но итак было ясно, что он весьма хорош на вид. Бартоломью прыгнул в постель, притянул к себе Клеменсо за подмышки и дал ему облокотиться на свою сильную грудь, потом поднял его руки, любуясь сверху худым, покрытым темными волосами телом.
— Если бы я знал, что из всех домов Флоренции меня занесут несчастливые ветра именно в твой, то побрился бы везде! — Смутился монах, помня, что Бартоломью творил в прошлый раз с его волосами.
— Если бы я знал, что из всех людей, топчущих эту падшую землю, ко мне явишься ты, шельма толедская, то спрятал бы все драгоценности, — Ответил ему на это хозяин.
Бартоломью сказал все справедливо, и злодей промолчал. Так, они полусидели, один перед другим. Тогда хозяин ласково погладил его руки, с удовольствием ощутив и вспомнив ту самую родинку, а потом, слегка касаясь, провел указательными пальцами по ребрам, немного поласкал груди и поиграл с волосами и кожей его подмышек, отчего тот покраснел, быстро задышал и обвил руками голову Бартоломью. После этого наш красавец начал обеими ладонями, не спеша, с небольшим нажимом гладить все его тело от локтей до живота, спускаясь иногда даже ниже, но обходя вниманием член, хотя погладил и его волосатые ляжки со внутренней стороны, заставив слегка раздвинуть ножки. Клеменсо стонал дрожащим голосом и видел, как податливо его кожа тянется за сильными ладонями Бартоломью, как остро реагирует его плоть на эти мужественные касания и умирал от стыда, чувствуя еще и горячее дыхание хозяина, и его бороду, и волосы на широкой груди! Нет, это было намного хуже, чем в имении барона, терпеть такой отвратительный позор может и к лицу юноше, но никак не взрослому мужчине!
Внезапно, Бартоломью остановился и наклонился, чтобы поднять с пола золотой гребень.
— Как же низко ты пал, Клеменсо… — Сказал хозяин, проведя своим золотым гребнем по густым волосам на подмышке Клеменсо, чего тот ожидал меньше всего, и его глаз от обжигающего смущения наполнился слезами.
Это еще оказалось и очень щекотным! Бартоломью продолжил причесывать эти волосики, а второй рукой слегка щекотать другую подмышку, иногда перекладывая гребень из руки в руку. Пока Бартоломью так ласкал его и посмеивался своей выдумке, монах извивался от щекотки, но уже не пытался увернуться. Он весь покраснел от стыда и возбуждения, ему было так стыдно слышать свои жалкие, женственные постанывания, переходящие в смех, что он был бы не против, если бы Бартоломью заткнул ему рот, как в прошлый раз, но тот и не думал этого делать! Напротив, хозяин дома совсем раззадорился и стал тихо разговаривать с бедным Клеменсо, спрашивая, не жалеет ли он о содеянном и не попробует ли украсть у него что-нибудь еще, потому что, судя по напряжению его члена, такое наказание ему очень даже нравится, отчего тот начал всхлипывать и стонать громче, стараясь заглушить эти позорные вопросы.
— Господи! Иисус, Мария!.. Перестань! Заткнись уже и погладь мой член… Погладь мой член, Бартоломью, умоляю! — Хорош служитель Божий! Он там уже с ума сошел от сладострастия с такими-то просьбами, — Ах!.. Погладь…
— Хорошо. Но для этого тебе нужно понюхать свою подмышку и сказать, нравится тебе это или нет, — В манере разговора Бартоломью слышалась речь его бывшего господина барона.
— Хорошо..? — Брат Клеменсо послушно сделал, о чем попросил Бартоломью, пока тот рукой удерживал его голову, и даже неуверенно лизнул свою подмышку, но только чтобы угодить хозяину, — Хорошо… М-м… Прекрасно… Или… А-аха!.. Отвратительно?.. Да что ты вообще хочешь услышать, черт бы тебя побрал, да провались ты в Ад за такое!
Хозяин не ответил, а просто довольно рассмеялся и начал одной рукой гладить его яйца и член, а другой продолжил водить золотым гребнем по его подмышке и груди, иногда целуя его возле худого локтя или в макушку. Хотя, не забывай, что выбривают ее монахи для касания губ исключительно Господа нашего Иисуса Христа.
В это самое время Флоренса, вернувшаяся из своей пекарни, проходила мимо мужниных покоев и услышала доносившиеся оттуда смех и стоны. Охваченная волнением, она припала к замочной скважине, и ее взору открылась прелестная картина — двое привлекательных обнаженных мужчин — один был уютен, как перина, знаком до ноготков на пальцах ног, другой пленял своей беззащитностью и иноземной красотой, вели очень нелепую игру! Хозяйка сразу ощутила возбуждение в своем луне. Ах, тяжела женская доля! Дурак надутый тот, кто думает, будто бы все девицы слепы к красоте и не хотят смотреть, как мужчины лежат друг с другом. Как бы хотелось ей подойти поближе и рассмотреть этих прелестников со всех сторон, одним лишь взглядом насладиться их телами и голосами или достать из-под платья член и поработать ручкой прямо у скважины, как малолетний сорванец! Как не хотелось ей прерывать эту секретную игру двух мужчин, обещавшую очень скоро перейти во что-то большее, и только умиляться! Но так уж устроил Господь Бог в наказание за грех праматери Евы, что только женщина покажется перед парой развлекающихся мужчин, как природа возьмет свое, и эти глупцы потеряют головы, забыв друг о друге, ну или просто смутятся, и члены их расслабятся, ежели они по натуре своей содомиты. И орган женский таков, что с ним не управиться в любой позе. Земная похоть оказалась сильнее сладкой мечты, и милая Флоренса решила присоединиться, пока не поздно, но сначала побежала прихватить кое-что с кухни…
Клеменсо, хотя никогда до этого и не принимавший в зад, внутренне уже только и хотел, чтобы его отверстием воспользовались — таким он чувствовал себя возбужденным и ведомым, что мечтал излиться в белые супружеские простыни, пока хозяин безжалостно поругает его сверху! Наш Бартоломью думал о том же, видя, что монашек может скоро и кончить, когда сам он еще далеко от этого (они уже давно не были молодыми людьми, как ты помнишь, а с возрастом люди обычно теряют способность изливаться по нескольку раз за ночь), но боялся, что порвет неопытного Клеменсо. Поэтому он убрал с его члена руку, несмотря на нытье, мольбы и шумное вдыхание запаха и совсем отчаянное лизание собственной подмышечки, еще немного подумал и решил просто войти между его волосатых ляжек, что тоже было бы весьма приятно, потому что позволило бы видеть лицо Клеменсо, прямо как при возлежании с девицей, и, может, еще с ним поболтать. Не попросить ли этого умника истолковать ему какой-нибудь пассаж из метафизик мудреца Аристотеля? Но только хозяин завалил готовенького монаха на спину и начал страстно целовать его в шею, укрыв своим сильным телом, как дверь распахнулась, и в покои вошла Флоренса. В красном платье, из-под модных прорезей которого топорщилась нижняя, благоухающая розой и ванилью блузка, с похотливой улыбкой на устах и кувшинчиком густого оливкового масла в руках!
Развратный Бартоломью поприветствовал свою женушку и, увидев, что она пребывает в хорошем расположении духа, предложил присоединиться к веселью, но та сама без лишних разговоров начала сбрасывать одежды. Возбужденный Клеменсо обиженно отполз в сторону, освободив место для голой Флоренсы, которая без капли смущения развалилась на подушках. Мешочки ее скатились по обе стороны, и она пригласила мужа потрудиться над ними. Бартоломью, в свою очередь, приказал Клеменсо тоже сосать груди его жены, потому что тот, как в юности ничего в таких делах не смыслил, так к сорока годам и не раздуплился — обо всем его нужно было просить. И вот они оба пристроились рядышком с Флоренсой и взяли в рты по потемневшему с возрастом твердому сосочку. Эге! Она уж не выгибала по-девичьи спинку и не вскидывала свои тонкие бровки, как тогда в кухне у барона, а принимала ласки этих еще молодых, по ее мерке, мужчин, с насмешливым достоинством прожженной блудницы! Флоренса, нет, Изида флорентийская, положила покрытые выступающими венами руки на головы этих послушных телят и принялась гладить обоих по длинным волосам, пока те языками и губами, как могли, ублажали ее соски. Тут женщина заметила, что их гость обиделся на нее и не очень-то старается, и на радость своему извращенному мужу придумала для него кое-какое другое занятие.
— Милый брат, — Обратилась к нему Флоренса, вообще не помнившая, кто это такой, но по прическе догадавшаяся, что монах, и убрала за голову ручку, открывая свою гладкую от восковой процедуры и вспотевшую после тяжелого дня в жаркой пекарне подмышку, — Подползи повыше и ляг для меня на спинку…
Клеменсо сначала подумал, что она просто попросит полизать ее подмышку, уже догадавшись, что у них обоих странные вкусы, но, когда та приказала ему лечь на спину, монах совсем не понял, для чего это, и еще больше смутился своей неопытности. Когда же он сделал, что ему сказали, Флоренса слегка поменяла положение и опустила ему прямо на лицо свою подмышку, прижав к себе плечиком, как ей было удобно. Клеменсо замычал, и плечи его задергались, но пришлось есть, что дают! Флоренса расхохоталась, а Бартоломью, сдерживая смех, чтобы не прикусить женин сосочек, закрыл глаза и опустил руку к ее влажной ракушке. Он уже отлично знал, где в ней прячется самая драгоценная на земле жемчужина, и смело принялся тереть ее всей ладонью. Да, с такой бойкой женой мужчина хочет-не хочет, а будет вынужден превзойти в подобных делах саму древнюю поэтессу Сапфо! Так они какое-то время ублажали ненасытную хозяйку, пока та не возжелала чего-то поинтереснее.
Флоренса попросила мужа взять монашка в зад, но чтобы тот оставался лежать на спине, и подала ему кувшин масла, чтобы обоим было приятнее. Бартоломью благодарно ахнул — он только того и ждал, и, раздвинув ноги слегка напуганного Клеменсо, начал смягчать маслом его зад и отверстие, просовывая в него палец, отчего тот уже весь дрожал и постанывал. Волос было так много, что они слиплись и блестели от этой смазки. А ведь такая завидная роскошь была и на его голове! Скажи, читатель, разве не было бы здорово покрыть густым оливковым маслом и его кудри, а потом расчесать золотым гребнем, отчего они выглядели бы совсем жалко, и не позволить вымыть их? Разве он этого не заслужил? Конечно, оливковое масло очень полезно для волос — мы знаем это из женских арабских книг, и его локоны потом стали бы еще прекраснее. Но просто так ходить перед кем-то с жирными скользкими волосами очень унизительно! В любом случае, Бартоломью об этом не подумал. Он закончил с узкой дыркой Клеменсо, потом отер руку о свой вставший после ласк с женушкой член, заодно умаслив и его, согнул в коленях ноги Клеменсо, осторожно вошел и начал содомить его попку, постепенно ускоряясь.
Доминиканец тут уж совсем неправдоподобно разорался, сам не зная, чего хочет этим добиться, и заткнуть его смогла только Флоренса, усевшаяся ему на лицо. Итак, второй раз за ночь умная женщина заключила этого вора, куда следует! Живот ее, при этом, покрылся множественными складочками кожи. Она любовалась выражением гордости и удовольствия на лице любимого мужа и активно терлась промежностью о лицо Клеменсо, не рассчитывая на то, что он хорошо сегодня поработает языком, но тот даже не знал, что у женщин есть, что сосать, и не попытался, хотя ее шарик похоти был достаточно велик. Удовольствие же старая блудодейка выражала одними лишь глазами. Отверстие монаха, благодаря маслу, быстро разработалось, и Бартоломью со стонами и охами легко скользил взад-вперед, упершись руками о ляжки согнутых ног Клеменсо, и яйца его со шлепком ударялись о волосатые, покрытые маслом ягодицы. Хозяину доставляло удовольствие и поругание его зада, и то, что лица их милого гостя не было видно под седалищем Флоренсы — пару часов назад он еще был гордым братом Клеменсо, но сейчас он просто тело, преданное их наслаждению! Тут супруги поняли друг друга без слов и склонились для горячего поцелуя, после чего продолжили насиловать пришельца. Сам монах подуспокоился, он уже, как мог, выгибал спинку, и левой рукой стал понемногу дрочить свой член, а правой, что-то, видимо, сообразив, неловко тереть сосочек.
Наконец, видя, что все трое близки к завершению, Бартоломью вышел из Клеменсо, кивнув Флоренсе, чтобы и она с него слезла. Монах шумно задышал, устремив взгляд в потолок и медленно разгибая дрожащие ноги.
— Теперь я хочу, чтобы ты, ворюга, взял мою ненаглядную жену, кончил прямо вовнутрь, а потом вернулся в свое Толедо и рассказал всем, какой Флоренция щедрый и богатый край, где хозяевам ничего не жалко для своих гостей, и больше не смел брать здесь что-либо без моего ведома, будто я в чем-то бы тебе отказал! — С жаром произнес хозяин.
Бартоломью смекнул, что брат Клеменсо не управился бы с Флоренсой, если бы тот еще лег на него сверху, поэтому не стал больше содомить его зад и поднялся с кровати, чтобы наблюдать за ними, ублажая себя рукой. Гость вошел в обильно увлажнившуюся своими соками хозяйку в простой позе лицом к лицу и начал совершать поступательные движения. Флоренса, при этом, активно помогала себе рукой и беззвучно посмеивалась над происходящим.
И только Клеменсо начал совсем быстро стонать, предвещая скорое излитие, как на его искаженное сладостной мукой лицо брызнуло обильное семя хозяина дома! Монах-доминиканец не ожидал такого, в самый последний момент вышел из искусно кончившей с ним в одно время Флоренсы, и залил своим семенем ее гладкую письку… Супруги сделали вид, что в высшей степени недовольны им и, в довершение всего, приказали вылизать свое семя дочиста и высосать то, что всё-таки попало вовнутрь. Клеменсо только отер глаз и с отвращением сделал это, зная, что к его сперме, наверняка, примешалась с его же лица и чужая. Но эти брезгливые, едва ощутимые касания языка и губ были приятны нашей Флоренсе, потому что успокоили дрожь в ее лоне, какая бывает у женщин после семяизлияния, и весьма умилили.
После этого Бартоломью дал Клеменсо утереть лицо покрывалом, потому что все утомились и не могли пойти за полотенцем (да и постельное белье итак уже было испорчено маслом), затушил все свечи, и они легли спать втроем. Хозяева заключили монаха в общих объятиях, в шутку сказав, что так им будет спокойнее за свое богатство, но, на самом деле, думая только о том, какой он умница, и как на славу сегодня потрудился, и быстро заснули.
Когда они прощались на следующее утро, Бартоломью настоял, чтобы брат Клеменсо забрал гребень с драгоценными камнями и использовал его подарок по назначению, которое тот ему указал вчера в постели. Монах совершенно справедливо чувствовал себя страшно опозоренным, но все равно считал это лучшим исходом событий, чем тюрьма, и пошел дальше в сторону Рима, стараясь поскорее покинуть Флоренцию, подумав, что здесь все дома такие. А завязал ли этот пройда с воровством, я уж не знаю.
Ну вот и все, милый дружок. Таково было пятое и последнее приключение развратного пажа Бартоломью из тех, что я собирался тебе поведать. И все они — чистая правда! Ты видишь, что жизнь его сложилась весьма славно. И у тебя, читатель, когда-нибудь все обязательно будет хорошо, если научишься честно трудиться, отдыхать, прислушиваться к советам мудрым и бежать дурных, быть смелым, уважительным и, самое главное, любить. А если какой-то злодей при жизни не исправляется, а живет все равно лучше тебя, то, поверь и не ропчи, после нее ему уж точно придется не сладко. На этом, с Божьей помощью, завершаю свой рассказ и целую твои прелестные, юные, шаловливые ручки.