Октябрь 1893г.
Монастырь Юсте. Касерес, Испания.
Шлёп. Шлёп. Шлёп. Не по погоде низкие прохудившиеся ботинки хлюпали в раскисшей, истоптанной сотней тысяч ног земле. Мёрзлый ливень упруго вбивался в почву, разбрызгивая грязь во все стороны. Небо то и дело громыхало и искрило, и всё, о чём мог думать Себастьян в тот момент, это о том, что там, наверху, гневается на него Всевышний. «Старый осёл», — с остервенением подумал Себастьян и при следующем шаге сильнее топнул ногой, чтобы глубже завязнуть в грязи, будто от этого он мог выглядеть несчастнее и потому достойным прощения. Ворота монастыря казались величественнее от осознания того, какая сила за ними скрыта, какой оплот безопасности и покоя обрящит всяк туда входящий. Себастьян в последний раз обратил взор к недосягаемому небу: тучи сгустились, как отвратный яд акромантула. Ни намёка на спасительный солнечный свет, как ни крупинки надежды на вечнозелёный рай.***
Девятнадцатилетняя Долорес, неродная дочь аббата Филиппа, беспрестанно молилась, словно грешила каждую секунду своей жизни. «Словно»? Приблудившаяся в монастырь из погоревшей неподалёку деревни десятилетняя немая сирота каждый миг своей дальнейшей несчастной жизни подвергалась унижениям и обвинениям в «уродстве». Сёстры ласково-уничижительно звали её «дворняжка», перешёптываясь в бане и обмениваясь многозначительными ухмылками, созерцая недоношенный юношеский скелет. Долорес, блюдущая пост круглый год, всегда и везде присутствовала призраком: невесомым, незаметным, жалким. На зависть стенам в келье, ровная с обеих сторон, без единого бугорка. Угловатая, колючая, еле живая. Она огромными, на пол-лица небесно-голубыми глазищами таращилась на складных рослых сестёр, облачённых в длинные рубахи из плотного сукна, сурово кусающего за голый зад и ноги. На их расправленные покатые плечи, сильные ноги и всегда ясный взгляд — и как им только удавалось сохранять внутреннее свечение в беспроглядной тьме монастырских стен? Долорес привыкла к боли, поэтому на исходе третьего Великого поста перестала замечать зудящие мозоли от работы на мельнице, ноющие синяки по ногам от беспрестанных молитв на твёрдом студёном полу и отбитые в кровь и трещины сухие пальцы — когда батюшка злился, стучал по ним глиняной кружкой и раздражённо водил порезанным от шаветки остроконечным подбородком. Долорес не знала иной жизни, вернее, она её позабыла за бесконечными серыми буднями, пока гнула в работе хрупкую спину. Иногда во время вечерней молитвы она, крепко зажмурившись, просила Господа ниспослать ей спасение. Что она под этим подразумевала — известно только ей и Ему.***
Себастьян прекрасно понимал, что не может просто так заявиться в монастырь и попросить убежища, тем более что в мужском крыле свободных келий не было — это первое, что он проверил под дезиллюминационным заклинанием. Под гнётом спешки и страха, который он тщательно скрывал за маской стального безразличия, Себастьян решил остаться на время в женском крыле, благо там было где разместиться. Одна-единственная тесная недокелья, скорее чердак в мансарде, показалась райским местом в сравнении с продуваемыми всеми ветрами сараями и гадкими ночлежками, полными пьяниц и блудниц, по которым Себастьяну пришлось скитаться почти два месяца. Кровать соорудил из досок и кирпичей, настелил соломы и поверх кинул отрез мешковины, найденный в недрах запылённого хлама. Люмос помог обойтись без свечей, хоть и по всему монастырю с его узкими коридорами можно было отыскать с обоз огарков. С едой было худо. Кормили сестёр мягко говоря скромно: пресная каша на воде, ломоть зачерствевшего хлеба и стакан кипятка. Ни соли, ни сахара, не говоря уже о мясе, овощах и фруктах. Себастьян боялся казать носа из «кельи» — ему всё казалось, будто сами Дементоры рыщут кругом в поисках беглеца, не гнушаясь «ступать» даже на святую землю. Прямо под мансардой находилась жилая келья, из которой по ночам после молитвенного лихорадочного шёпота слышались терзающие душу сдавленные рыдания. Себастьян прислушивался к ним несколько ночей кряду, когда наконец решился узнать, кто эта несчастная и отчего не даёт ему высыпаться.***
После очередной постной пятницы случилось чудо — сын настоятеля Эктора принёс с охоты жирного гуся, и паства наконец могла отведать наваристого бульона с плавающими в нём тонкими волокнами мяса. Долорес по обыкновению досталась самая грязная работа: ощип и потрошение. Поутру, после молитвы и завтрака, она ушла на нижний этаж и взялась за дело. Гусь был тяжёлым, а для истощённой Долорес тем более. Кожа под кусачей тканью неистово чесалась, отчего на бёдрах, животе и груди оставались красные пятна. Она, будучи уверенной, что ближайшие часа два её никто не побеспокоит, подвязала длинный подол так, чтобы пошире расставить ноги и опереться на бёдра свинцовыми от усталости локтями. Тишина стояла глухая, лишь с верхних этажей доносилось шарканье ног да несколько приглушённых голосов. Долорес работала и ни о чём не думала, пока сердце вдруг сумасшедше не подскочило от испуга: в каменном проёме показалась незнакомая мужская фигура.***
Девушка, представшая перед глазами Себастьяна, отчего-то ввела его в ступор. Он глядел на неё во все глаза и не мог вымолвить ни слова. Перед ним на низкой скамье сидела худющая сестра, склонившись перед медным тазом с белым окровавленным гусём. Её светлые, почти белые волосы, заплетённые в лохматую косу, отливали водной гладью в ярком свете большой свечи. Что стало для Себастьяна непривычнее всего, так это голые женские ноги, открытые едва ли не до середины бедра. Увидеть такое здесь, в этом сборище показательных девственниц и набожниц, было сродни чуду, какому-то фантастически странному стечению обстоятельств. — No grites, porfa , — наконец прохрипел он и предупреждающе выставил указательный палец, инстинктивно вжав голову в плечи в готовности к визгам и крикам. Однако девушка не издала ни звука, только неотрывно всматривалась в незнакомца и что-то тихонько мычала под нос. — Я ищу, где постираться, — по-английски сказал Себастьян, кивая на несколько вещей под мышкой. Конечно, это был всего лишь повод спуститься за ноющей по ночам соседкой. Девушка так же молча указала на дальний тёмный угол с ведром воды и куском мыла. Себастьян, недоумевая от молчания сестры и её голых ног, несмело кивнул и прошагал к импровизированной постирочной. Ледяная вода моментально сковала мышцы, но легенда обязывала довести дело до конца и заодно выяснить, кто такая эта сестра и почему так странно себя ведёт. Когда Себастьян закончил со стиркой и повернулся, чтобы задать девушке первый вопрос, снова обомлел, потому как вид её выбившихся из косы и взмокших у лба и висков пшеничных волос, а также раскрасневшихся впалых щёк и блестящей от пота кожи поднял со дна его притупившихся за время скитаний чувств такой столп ила и грязного песка, что потемнело в глазах и зашумело в ушах от перевозбуждения. Он шумно сглотнул и нервно откашлялся, пытаясь привлечь внимание сестры. Та испуганным оленем подняла голову и тут же отвела взгляд — Себастьян стоял без рубахи, которую только что выстирал. — Perdonа , не подумал, — не соврал он и скривил лицо в неловкой гримасе. Девушка продолжала заниматься работой, словно оцепеневшая от происходящего, в ожидании, когда дьявольский мираж рассеется.***
«Дьявол! Он пришёл за мной, — в панике думала Долорес, вкладывая в ощип гуся неистовую силу. — Правду говорил отец Филипп, однажды всем нам придётся противостоять искусителю. Чем же я разгневала тебя, Господи?» — вопрошала она, пока жгучие капли пота собирались на кончике её носа и капали прямо на затёкшие руки. «Грешница», — раздавалось отовсюду и одновременно ниоткуда. Долорес перебирала губами в безмолвной молитве, ощущая себя словно в адском пекле, в которое её вот-вот утащит коварный змей. Когда он подошёл и коснулся пальцами её пульсирующей шеи, всё вокруг затянуло пожаром.***
Себастьян подступался к Долорес медленно, прощупывая почву. Когда понял, что та нема, даже чуточку обрадовался — думать, что его намеренно игнорируют, было не очень приятно. Они общались записками на старых порванных пергаментах: каждый в келье держал кусочек угля, чтобы в любой момент написать другому что-то срочное или важное. Но в основном это были тупые шуточки Себастьяна и бесконечные вопросы Долорес: «Откуда ты?», «Расскажи об Англии», «Где твоя семья?» и многое-многое другое. Себастьян всё понял про Долорес лишь, как назло, перед самым отбытием из монастыря — весной пришла пора менять убежище. Он разгадал, что главная проблема этой несчастной — животный страх греха. Она боялась всего, что в перспективе могло привести её к адскому пеклу, а в довесок окружающие пользовались её страхом и под этим предлогом нагружали работой и наказаниями. Долорес не хотела слушать уверения Себастьяна в том, что ей надо хотя бы однажды переступить черту: пусть и ерундово, но согрешить. Когда он только заикался об этом, сестра начинала испуганно мычать и вертеть головой, будто он хотел забрать её с собой в Азкабан (просто тюрьму, как обозначил Себастьян). Почему он был так настойчив? На первый взгляд Долорес казалась невинной девой, в чью сторону страшны и невозможны даже помыслы о чём-то распутном. Однако если всмотреться в её бездонные глаза цвета летнего неба, в них можно увидеть едва заметные искорки любопытства и даже похоти, кои присущи настоящим беспринципным ведьмам. Себастьян разглядел это в ней в ту самую первую встречу, когда она от испуга и смущения чуть не ощипала гуся до костей.***
С появлением Себастьяна в жизни Долорес, она стала молиться ещё усерднее, потому как была абсолютно уверена в том, что это сам Господь ниспослал ей искушение за все её прегрешения и дурные помыслы. Иногда в бане, наблюдая за хорошо слаженными сёстрами, она ненароком задумывалась о своём неказистом теле и о том, как бы ей хотелось, чтобы кто-то… нет, Господи, нет! Это всё чёрт шепчет ей в ухо всякие бредни, дурит голову. …чтобы кто-то помог ей принять себя. «Прости мою душу грешную», — про себя взмаливалась Долорес. …чтобы насладился её телом — таким, какое оно есть. Каким создал его Всевышний. — Я ухожу через неделю, — однажды с порога выпалил Себастьян сразу после воскресной Литургии, когда Долорес оказалась в своей келье. Она в замешательстве свела к переносице светлые брови, и её огромные глаза тут же подёрнулись влагой. Коротко всхлипнув, она подскочила с твёрдой своей кровати и стала настойчиво выгонять Себастьяна за дверь, хоть и поблизости не было слышно ни шороха приближения тех, кто мог бы их увидеть. — Не прогоняй, mi Dolores . — Себастьян прошептал это ей в самое ухо, схватившись обеими руками за её острые плечи. Пальцы сразу обожгла колючая ткань безобразного монашеского одеяния. Себастьян поморщился: — Разве тебе не надоел этот мешок? — Брезгливо одёрнул длинный рукав. — Его точно diablo придумал. Долорес при этих словах в ужасе округлила глаза и подбежала к молитвенному углу, чтобы попросить прощения у Господа за этого невежественного болвана. Себастьян, наблюдая за щуплой фигурой, облачённой в безразмерный и бесформенный балахон, проскрипел половицами до кровати и присел на самый её край. Волосы Долорес после субботней бани развеивали по тесной келье резкий шлейф мыла и трав. Её косынка съехала на затылок, и теперь Себастьян мог вдоволь насладиться переливающимися пшеничными локонами. — Вы разве не обязаны стричься? — зачем-то спросил он, зная, что Долорес не поймёт его вопроса. Он до сих пор помнил ту великолепную картину, открывшуюся перед ним в мрачный осенний день: Долорес, наконец позволившая себе оголить ноги для удобства, в поте лица трудится, всё время сдувая падающую на глаза белоснежную прядь. Белые гусиные перья отлетают от её тонких пальцев, а сама она так хрупка и в то же время неимоверно сильна. Себастьян подошёл к ней из-за спины крадучись. Чтобы не напугать, медленно положил руки ей на плечи и провёл большими пальцами по шее вверх к затылку и обратно. Её молочно-серая кожа покрылась упругими мурашками.***
Долорес замерла в молитвенном жесте и почти не дышала — впервые в своей жизни она по-иному ощущала себя и своё тело. Оно отзывалось странными пульсациями, горячими волнами, плескающимися в низу живота. Ей стало жарко. Опять же, впервые. Даже летом, когда температура на улице могла перевалить за сорок, в монастыре было мёрзло из-за каменных стен и почти полного отсутствия окон. Теперь же её щёки горели всего лишь от прикосновения. В висках пульсировало, сушило во рту, а глаза, казалось, сейчас сгорят от напряжения. Себастьян отступил и вышел из кельи, чтобы вернуться туда за полночь.***
Долорес не встала с колен даже на ужин, начав вечернюю молитву раньше положенного. Дьявол крепко опутал её разум своими тентаклями и не отпускал ни на секунду. Все мысли были направлены лишь на то, что случилось днём — прикосновение, словно ожог, оставило невидимый шрам на шее и плечах. Кто он? Не иначе как само воплощение грехопадения. Ночью Долорес не спалось: духота давила на грудь, а разум не замолкал, чтобы дать ей покой хотя бы во сне. Она смотрела в черноту потолка и видела там его лицо: веснушки — помельче и покрупнее — каштановые завитки волос, хитрую улыбку и не менее хитрый взгляд. Вдруг приземистая хлипкая дверь скрипнула несмазанными петлями. Долорес глотнула спёртого воздуха и прижалась всем телом к холодной стене. Шаг. Ещё один. Остановился. Тяжёлое дыхание. Неуверенная поступь. Подкрался к кровати и начал шарить по ней рукой, пока не нащупал ледяную девичью ступню. Долорес дёрнулась, но в этом прикосновении узнала его. Тело вновь дало слабину: тотчас обмякло, впустило в себя ток, разошлось по швам от наплыва всевозможных ощущений. Будто бы обострились и нюх, и слух, и даже реакция. Долорес почувствовала себя рысью, и теперь её болезненная худоба не казалась ей недостатком, отнюдь — она гибка, пронырлива и юрка. Себастьян завошкался в темноте, и это дало возможность перевести дыхание и сладить с мыслями. Она грешит. Но ведь потом замолит грех. А если узнает отец Эктор? Изгонят из стен Божьих. Она бы убежала с ним. Но ведь это её дом. Такая сумятица разрывала её голову до тех пор, пока Себастьян не вернул свою ладонь на её ногу, тем самым не оставив в черепной коробке ни крупицы сознания. Для Долорес всё вдруг превратилось в смазанное пятно, где не разобрать верх и низ, право и лево, правду и ложь. Она сдавленно рыдала, но открывалась навстречу греху. Вспоминала обрывки молитв, но тут же забывала, окунаясь в омут неизведанности.***
Себастьяну было так же страшно: Долорес виделась ему хрупкой и беззащитной даже с этим вожделеющим взглядом. Им не двигало желание владеть её телом, он чувствовал в себе необходимость спасти её от неё самой. От той клетки, в которой она добровольно закрылась и не решалась выйти, дабы расправить перистые крылья. Первым делом Себастьян избавил свою Долорес от ненавистного мешка — настоящие дьявольские силки, собачья цепь. Её кожа светилась размытым пятном и манила прикоснуться, испробовать на вкус. Он ждал, что она будет сопротивляться ну или хотя бы делать вид, что ведёт борьбу с искушением, но Долорес покладисто ждала своей «казни», ярко реагируя на каждое прикосновение, даже самое невесомое. — Выпей это. — Он протянул ей флакон с синей густой жидкостью. — Это притупит боль. No dolor , — постарался объяснить он. Долорес уже практически лишилась воли, поэтому без раздумий взяла питьё и осушила причудливый флакон. Тело будто воспарило над неудобной кроватью, оказавшись в объятьях мягкой облачной перины. Конечности не ныли от молитв и работы, а движения перестали быть скованными. Но что самое главное — ей больше не было страшно. Себастьян, крепко сжимая тонкую кожу, направил свои ладони вверх по худым бёдрам, пока не наткнулся на две выпирающие косточки. Он удивился тому, какое удовольствие они ему приносили, и всё гладил эти места, наслаждаясь впадинами и выступами. Дальше на пути его вероломных рук повстречалось не что иное как арфа, собранная из рёбер. Её струны в действительности издавали звуки, только не музыку — мычащие стоны. Они, вторгаясь в полновесную тишину, будоражили Себастьяна не меньше, чем тело, их издающее. Он двинулся выше, почти полностью обхватывая тонкую шею пальцами. Разлёт острых ключиц то и дело впивался в ладонь, когда Долорес водила головой из стороны в сторону, елозя по кровати. Теперь, когда в помещении стало напарено как в бане, Себастьян незамедлительно припал губами к самому чувствительному месту этого отзывчивого тела. За редкой порослью светлых волос жадно пульсировал бугорок клитора, давая Себастьяну понять, что он делает всё правильно. Ему нравилось нерасторопно изучать нежное тело, так долго скрывающееся под слоем жёсткой ткани рубахи и платья. Себастьян разводил подрагивающие ноги Долорес в стороны с каждым разом всё сильнее и сильнее, чтобы раскрыть её для себя всецело. Большими пальцами раздвигал чувствительные влажные складки, чтобы провести по ним горячим языком. Клал ладонь на вздымающийся живот и прислушивался к сбивчивому дыханию. Его подбородок и губы уже блестели от влаги, когда он наконец решился ввести один палец.***
Долорес резко вобрала в лёгкие воздух и так и замерла, привыкая к совершенно новым для себя ощущениям. Это не было похоже ни на что прежде испытываемое. Ощущение инородности внутри, вторжения, сладкой тягучести и свободного полёта. Нет, падения. — Если всё-таки будет больно, пинай меня со всей силы, — прошептал Себастьян, еле сдерживая смешок. Долорес тоже ухмыльнулась: «Вот дурак», — подумала она, и разряд невыразимого счастья вдруг пронзил её так, что в момент стало страшно. Два пальца доставили некоторый дискомфорт, от которого поначалу хотелось избавиться, но чем дальше, тем желаннее было продолжение. Пытливый до всего нового ум Долорес никак не позволял ей остановить Себастьяна. Из-за него, этого непоседливого ума, она и была вечно наказана: то книгу не ту прочтёт, то увидит то, что не должна была, то посадит семена из рук прихожанина, а не те, что выдала настоятельница. Чувство опустошения пришло внезапно и оттого так коварно, словно издевательски забрали то, что секундой назад протянули с улыбкой. Внутри осязаемая пустота. Однако на смену нахлынула новая волна неизведанного: что-то горячее и пульсирующее касалось её мокрой плоти, то нерешительно вторгаясь в неё, то отдаляясь. Тогда Долорес наконец осмелилась сделать что-то сама. Она боязливо протянула руку в темноту и нащупала крепкое плечо Себастьяна. Едва дотрагиваясь подушечками пальцев, она провела дорожку вверх, пока не упала во впадину ключицы. Себастьян перехватил губами её израненные пальцы и нежно поцеловал фаланги, а затем потёрся о них колючей щекой. — Сделай глубокий вдох, — пробормотал он еле слышно, но Долорес всё поняла и набрала полные лёгкие разряженного воздуха.***
Непривычная худоба этого тела казалась Себастьяну невозможной для дальнейших действий. Ему было страшно навредить, наделать глупостей, оставить непоправимые последствия. Но отступать было некуда, и перед глазами появилось ноющее воспоминание: хрупкая Долорес стоит коленями на каменном полу. Из-под длинной юбки выглядывают синюшные пятки и прижатые от холода пальцы. Ангел, которому нагло обрезали крылья. — Я освобождаю тебя, — в полный голос произнёс он и, придерживая основание члена, проник в ужасно узкое влагалище. Казалось, он может ощутить каждую неровность его стенок. Это вызывало интерес и вместе с тем необъяснимый страх.***
Распирающая изнутри боль выбила из лёгких весь накопленный воздух в первую же секунду. Долорес инстинктивно упиралась в торс Себастьяна руками, пытаясь препятствовать. Её лицо исказилось ужасом и замешательством, а в глазах взорвались мириады ослепляющих звёзд. Теперь она несёт на себе груз греха — осквернения храма Божьего. Черти хохочут во всё горло, упиваясь своим успехом. Долорес не успела привыкнуть к новым ощущениям, как её самого уязвимого места — груди — коснулся горячий рот Себастьяна. Она съёжилась, стыдясь отсутствия всяческих форм, принялась закрываться руками, но Себастьян насилу отнял их и прижал к твёрдой кровати. Провёл влажную дорожку поцелуев от шеи к плечу, затем к ключице и обратно. Долорес дёргалась, покрывалась ковром мурашек и переступала стыд за своё тело. Теперь её твёрдый сосок был во власти его рта, а сам он не прекращал вбиваться в неё тазом. Приглушённо стонать, давясь словами. Долорес от переизбытка ярких и цветастых ощущений до крови закусила губу и истошно промычала, закатив глаза. Не сказать, что это было приятно, скорее ново и оттого захватывающе.***
Себастьян резко вышел, почувствовав, как Долорес сжимается вокруг него, а значит, действие зелья заканчивается и возвращается боль. — Buenas noches. — Он поцеловал её в острое плечо, намереваясь покинуть келью, но сестра цепко ухватилась за его руку и в протестующей мольбе замычала. В эту ночь Себастьян разделил ложе грехопадения со своей Долорес.Апрель 1894 г.
Себастьян и Долорес изучали друг друга всю неделю после той роковой ночи, и казалось, крылья за спиной девушки вырастают из обрубков и лихо расправляются навстречу весеннему ветру. Она перестала стесняться своей угловатости, ведь Себастьян так любил её выпирающие косточки, тонкие запястья и острые скулы. Иногда он так забывался в своём наваждении, что мог не давать ей спать всю ночь, то и дело распаляя её вновь и вновь. Набрался смелости и ещё большей наглости: ставил, клал и сажал её перед собой по-всякому. Долорес каждую минуту разлуки страдала от ноющей тягучести в животе, когда вспоминала о Себастьяне и их совместных ночах. Она любила, когда он внезапно припадал к её груди языком и выводил на ней узоры, щекоча и вызывая сладостные спазмы, после которых однажды случилась головокружительная и незабываемая разрядка. Теперь Долорес наконец поняла, что живёт, а не существует бесцветной тенью. Даже уход Себастьяна из монастыря не опечалил её, ведь он — ангел, ниспосланный с небес, вдохнул в неё жизнь и свет, с которым она будет служить Богу и дальше, только теперь Бог будет в ней, а не над ней. Под обязательную колючую рубаху стала надевать хлопковую сорочку, чтобы не травмировать нежную кожу, почти не видящую солнца. Соблюдала пост только по пятницам, что существенно улучшило её самочувствие и внешний вид. Ангел расправил крылья.***
Себастьян же покидал пристанище с тяжёлым сердцем, поскольку прикипел к этому тихому месту и к своей Долорес. Ему вдруг захотелось посмотреть ввысь. Рассеянные солнечные лучи мягко и непринуждённо разрезали тёмно-синие облака, сгущающиеся в тучи. Нет, отныне здесь грозы не будет. Только не для неё. Впереди его ждала темень Азкабана, ведь он направлялся именно туда.