Темное слово Огга

Взвились кони, экипаж остановился, застыв в неестественном диагональном положении по отношению к дороге. Из-под колес выскочило по дуге грязного снега, а юноша, ставший причиной этого происшествия, был отброшен вперед. – Куда прешь, вша!? – Крикнул кучер, дергая вожжи. Перед ним отфыркивался и поднимался на ноги низкорослый молодой человек в сером пальто и замызганных сапогах. – Сам смотри, куда едешь! – Сбитый выплюнул кусок грязи, и стал отряхиваться. Дело это было, очевидно, безнадежное. Снег попал и в сапоги, и за пазуху, и за шиворот. – Баранье рыло… – Выругался кучер, и полез успокаивать лошадей. Ручка экипажа повернулась, на мостовую спрыгнула миниатюрная девушка. Черные сапожки проделали недолгий путь по знаменитой московской смеси снега и грязи, и поравнялись с копытами пегого коня, запряженного с правой стороны. – Тихо, тихо, Тавр. – Она похлопала животное по загривку. – Вы в порядке? – Обратилась она к юноше. Ефим, а именно так звали жертву бесконтрольного использования экипажей, взглянул на девушку, и нашел ее большой красавицей. Русоволосая, белокожая. Заморозь ее в криокамере, и будет настоящая куколка, но тут язык не поворачивается такое сказать. Энергичная, ловкая, с упругим уверенным шагом. Ефим попытался встать так, чтобы не выглядеть мокрой курицей. – В полном. – Он одернул пальто. – Вы, я надеюсь, не пострадали? – Имею такое счастье. – Улыбнулась девушка. А зима была мокрой и ветренной, по Пречистенке гуляли такие муссоны, что сдувало крыс, и снег под углом в сорок пять градусов мало удивлял. И еще всем было как-то странно. Клейнмихель, совершив неловкое движение, залил договор о денежном подряде чернилами, Варвара Тургенева, уже занеся над крепостной девкой кулак, почему-то ухватилась за сердце, и осела, тяжело дыша, в кресло, а Старец Федор Кузьмич, проезжая село Назарово сказал: «Топко, зыбко, неуютно». Кому и зачем он это сказал – неизвестно, но известно, что именно в ту минуту экипаж с мрачным кучером и уже двумя пассажирами пересекал Остоженку. – …И вы, получается… – Карл Пфайфер. – Ефим извлек из кармана жилетки визитницу, и выдал собеседнице картонный прямоугольник. – Домашний преподаватель. Античная история, немецкий язык. – Важная деятельность. Немцы сейчас наш самый главный союзник на западном направлении. Многообещающая нация, не находите? – Я? Нахожу. – Ну да. – Девушка чуть улыбнулась. – Лишний вопрос. Меня зовут Татьяна Петровна Ежова, и я капер. Вы знаете, кто такой капер? – Корсар? – Капер от латинского «capere». То есть схватыватель. – И что же вы схватываете? – Я схватываю мир. Вернее, его восприятие. Хотя, что у нас есть, кроме восприятия? Да, пожалуй, я тот человек, который срисовывает картину мира. Художник, понимаете. – Конечно, не мои артикли и Селевкты. Но к живописи я отношусь со всем уважением, хотя в ней совершенно не разбираюсь. Татьяна Петровна расхохоталась. – Если бы я занималась живописью, я бы не называла себя капером. Но я капер. – Тогда что означает «схватывать мир». Каков конечный продукт? Если ваша деятельность не философия, то со схваченным миром вы, должно быть, что-то делаете. – Вы или умны, или очень чувствительны. Вы попали в самую точку. Хотя мою деятельность можно во многом назвать философской, ее трудно описать привычными терминами. Это даже не профессия будущего, я могу существовать только здесь и сейчас. – Вы отлично наводите интригу. – Ефим решил про себя, что перед ним или поэтесса, или просто сумасшедшая институтка с претензией, или, что вероятней, оба варианта верны. – Хотя, конечно, философии уж точно места в нашей империи больше нет. – Она и не особо нужна. Вот вам, как немцу, следует понимать, что философские системы, то есть мировоззрения, тем прекрасны, что недоказуемы и не опровергаемы. Они просто есть, независимые друг от друга. Экипаж подскочил на ухабе. Ефим, чуть не пробивший головой потолок, с удивлением посмотрел на Татьяну Петровну, которая, ухватившись за какую-то перекладину, сохранила не только выражение лица, но и позу. – Скажите, – спросил Ефим, – вы верите в бога? – Разумеется. – Ваши суждение позволяют заподозрить вас в атеизме. – Это обвинение? – Татьяна Петровна приподняла бровь. – Нет-нет, безусловно нет! Я просто не понимаю, как абсолютный нигилизм в отношении любой системы взглядов сочетается с верой в бога. Прошу простить меня, если в моих словах прозвучала угроза! – Что ж, я просто не ставлю себя выше других. Я тоже живу в своей системе взглядов, где Господь наш Иисус Христос занимает основное место. Впрочем, я не лучше черкеса, у которого на этом месте Аллах. – Но погодите, ведь именно в этом основная идея христианства. Вы именно что лучше черкеса, который верит в Аллаха, потому что вы верите в Христа. Поэтому вы и будете спасены. – Тут уж моя очередь спросить вас о религиозных соображениях, ибо говорите вы как человек настроенный скептически. – Я полагаю, что высшее существо имеет образующее значение для нашей цивилизации. – Отвечая уклончиво, Ефим понял, что наоборот, выдает больше, чем следовало бы. – И я полагаю, что Христос принес человечеству те ценности и ту меру вещей, в которой они нуждались. – Так все-таки, бог, по-вашему, есть? – Я предпочитаю думать, что есть. – Предпочитаете. Ну вот, выходит, вы человек моих взглядов. Я верю в бога, потому что наш земной путь приобретает более глубокие краски, если блеклый монокль неверия заменить на изящную призму божественной тайны. – Это, безусловно, элегантно. – Качнул головой Ефим. – Но все-таки что же насчет окончательных ответов на предельные вопросы? Весь мир в вашем понимании, выходит, игра, в которой надо лишь на основании эстетических предпочтений выбрать казака или разбойника? – Я не философ. – Пожала плечами Татьяна Петровна. – Я капер. Я не занимаюсь предельными вопросами. – Но вы не можете верить во что-то, предполагая, что ваши убеждения ложны. Это противоречит самому значению слова «вера». – А вы истинный немец, должно быть, важнейшим из искусств для вас является наука логики. Но в ней, именно в ней беда. Всю жизнь, всю деятельность мы базируем на том, что А=А. Но нет никакого А, есть только одно гигантское равенство всего и вся, по обе стороны которого будут стоять разные грани одного кристалла. Всякое А настолько абсолютно, что любое другое А будет лишь его иной ипостасью. Знаменитая Ding an Sich существует в единственном экземпляре, а разум наш сколачивает ей разные декорации, в которых она танцует. Единственный актер в театре нашего восприятия. И театр, и актер, и зритель – все одно. Лишь форма, которую мы придаем пьесе и декорациям может быть разной, и именно ее мы контролируем. Татьяна Петровна произносила эту тираду с чувством, явно чувствуя наслаждение от возможности показать красоту своей метафизической схемы. Ефим не мешал. Лишь кивал в нужных местах. – И ропщет мыслящий тростник. – Сказал он. – И все же на мой вопрос вы не ответили. – Я не могу на него ответить. Вы поставили меня в тупик. Это мой личный разрыв между желаемым и действительным. Но я залечу его, обязательно залечу… Она отвернулась и несколько секунд смотрела на занавески. Кажется, подъезжали к Лукову переулку. – Но все-таки вы интересны. – Нарушил тишину Ефим. – Все началось с банального разговора о деятельности, но вы все еще являетесь для меня загадкой. – Хотите ее разгадать? – Как бы это ни звучало. Татьяна Петровна вытащила свою визитницу, почти такую же, как у Ефима. – Второго, в среду, приходите. – Она протянула ему свою визитку. – Есть жена? – Только добрая знакомая. – Понимаю. Приводите и ее. Ефим спрыгнул в снег. Экипаж поехал дальше, а он взбежал на четвертый этаж доходного дома купца Алтынова, вошел в недорогие двухкомнатные апартаменты и произнес. – Представляешь, Рит, какую девушку встретил, мало того, что пальто мне изгваздала, так еще и Ленина цитирует. В 1850 году-то. Увлекательнейше прогоняет пелевинские телеги. В общем, второго мы выходим в люди. Слышишь? Рита отставила чашку с чаем, и откинулась на стуле. – А я цукатов купила. Будешь? *** Трудно ответить на вопрос, а почему Рита и Ефим подружились. Но можно сказать, что у них было общего – это, в первую очередь, сомнительная репутация. Поставьте Ефима рядом с любым юным посетителем гуманитарных открытых лекций, чей высокофункциональный аутизм проявляется в том числе в любви к корпоративному дресс-коду и вечно поднятой руке с намерением поправить лектора, и разница покажется почти призрачной. Но спросите любого человека в РГГУ конца десятых годов о Ефиме, и окажетесь владельцем солидного списка скандалов и конфликтов с его участием. Ефим ругался со всеми. Преподавателями, работодателями, соратниками. Хлопая дверью, он уходил из политических движений и журналов, и если одна такая история могла говорить о твердых принципах, то пять были скорее признаком скверного характера. Именно поэтому многих при личной встрече удивляли вежливость и сдержанность Ефима. – Вы, Ефим, безумно боитесь смерти. – Говорила полноватая психологиня со всегда широко распахнутыми, гигантскими серо-зелеными глазами. – И для вас принадлежность к какой-то группе, то есть растворение своего «я» в чем-то большем означает в первую очередь не становление этим большим, а исчезновение. Ефим рассеяно кивал. Он перестал слушать еще когда выяснил, что после пробного сеанса за каждый следующий надо будет выплачивать по три тысячи. Ефим не был мрачным, неуживчивым типом, но его доводила до бешенства необходимость следовать правилам от чистого сердца. Он неплохо существовал там, где к структуре, которая удерживала людей вместе, относились с иронией, но серьезное положительное к ней отношение выталкивало его вон, как пробку. А вообще был это довольно приятный, безобидный молодой человек, который любил Новалиса и детективные сериалы. Рита имела менее инфернальный образ, хотя о ней и отзывались иногда, как о насмешнице и язве. Проблема была скорее в том, что ее никто толком не знал. На голову выше Ефима, рыжая и худая девушка с острым язычком и неизменной ироничной интонацией вроде бы должна быть или дерзкой, яркой личностью или застенчивой нежной душой. В действительности она ни тем, ни другим не была, и, наверное, сама не могла объяснить, кто она. Она тяготела к одиночеству, к тишине, которая бы не нависала над ней, как требование быть кем-то конкретным. Мечтала она о доме на норвежском фьорде и большом черном доге, но даже эта мечта была скорее символом полной власти над своей судьбой. Впрочем, и власть она хотела обрести ради покоя. Рита очень любила РПГ с открытым миром, потому что там ничего не меняется. Время ей казалось врагом человека. Она не была консерватором или противником инноваций, скорее, у нее просто отсутствовал оптимизм по отношению к завтрашнему дню. Справляться помогал юмор и отказ от серьезного отношения к жизни. В общем, и Рита, и Ефим, искали своей свободы. Второе свойство, вернее, биографическая подробность, которая их объединяла, заключалась в присутствии на нетипичной точке пространственно-временных координат. Была зима 1850 года, в которую не были рождены даже их прадедушки и прабабушки. – Чай есть? – Поинтересовался Ефим. Рита красноречиво щелкнула по чашке. Ефим многозначительно кивнул, и пошел наливать себе кипяток. – Так что там второго, свадьба? – спросила Рита, флегматично покачивая ногой. – Понятия не имею. – О таких вещах имеет смысл знать. Ефим молча размешал заварку, и сел на диван. – Ладно, извини, что такое? – Товарищи по несчастью, Рита! Слушая рассказ Ефима, Рита так же без особого энтузиазма щелкала пальцем по чашке, и устало качала головой. Отсидев завершение, она спросила: – И с чего ты решил, что перед тобой наша современница? – Ленин, пелевинщина, в конце концов абсолютно нетипичная… – Ага, ага, но все же никаких четких свидетельств нет. Мог же ты выдать желаемое за действительное? – Откуда такой скептицизм? – Откуда такой оптимизм? – Рита уперла локти в колени. – Твоя проблема в том, что ты полагаешь, что наша ситуация является временной или хотя бы динамичной. Не предполагал ли ты, что нам суждено просто провандалаться тут еще лет шестьдесят, изобрести велосипед с радио и отправиться на покой? – Бога ради, я что, каждый день к тебе подхожу и говорю, что видел горящий куст? – Нет, но ты отказываешься жить эту жизнь. Я тебе уже месяц говорю, запатентуй ты пастеризацию, нет, хочу мучить детей. Ефим оглядел Риту с макушки до пяток, и подумал, что одевается она почти как старушка. Особенно выделялись тяжелые башмаки и толстая шаль. Снова Рита бежала. Куда-то прочь, не в безопасность, а от опасности. Наверное, она была права, но правота эта не приносила никакого удовлетворения. – Ладно, хорошо, сформулируем так: нас пригласили в гости. Пойдем? – В гости пойду. – Рита кивнула. – Но ради бога, Ефим, прекрати искать знаки, я говорю, реальность больше, чем мы с тобой, и поэтому если твои закидоны доведут нас до братской могилы, я буду в ней пинаться. Ефим развел руками, и пошел очищать пальто. Ни Рита, ни Ефим не могли объяснить, что толкнуло их назад по временному вектору, и даже как это произошло. Судя по обрывочным воспоминаниям, это был затянутый на несколько дней, бредовый процесс, где в точке А они были одаренными, но не слишком студентами из двадцать первого века, а в точке Б объясняли артикли мертвым детям. Ефим описывал эпические видения, древних богов, шепчущих свои мрачные заклинания из-под земли, рассветы и закаты на неведомых планетах. Рита заявляла, что видела лишь полную мешанину. Хотя, возможно, они говорили об одном и том же. Конечно, и восприняли они новую реальность по-разному. Ефим, будучи вечным контрарианом, тут же встал в оппозицию всему происходящему, и начал развивать деятельность по возвращению или хотя бы по поиску виноватых, но в силу того, что ситуация анализу не поддавалась, в этом не преуспел. Рита, почесав подбородок, попыталась создать букмекерскую контору, но поняла, что должна переосмыслить свой бизнес, когда обнаружила у себя перед дверью семейство мещан, пытавшихся поставить на то, чтобы Аким женился на Зоське. Объяснять смысл концепции ставок оказалось бесполезно, и ушли они только когда Зоська заистерила. Они оба были уверены в том, что их тактика, сопротивление или приспособление, является правильной несмотря на то, что оба проекта провалились. Поэтому у дома Татьяны Ежовой они стояли, питая надежду получить подтверждение своей стратегии. – Японский бог, – Рита чуть не уронила муфту, – каперы – это эскортницы что ли? Никогда они раньше не видели этот особняк. Скрытый за обширным садом с высаженными по краям трехметровыми елями, он едва выглядывал из-за хвойной стены белыми бликами мезонина, но за воротами тут же окружал гостя длинными флигелями и готическим фасадом. Мраморные камышовые коты затаились под снегом, вдоль карниза тянулся барельеф, изображающий суд над Сократом. – Не исключаю. Но мы их будем называть мадам секс-работница. И книксен делать. Рита хихикнула и сунула руки обратно в муфту. – Ну, мы тут, конечно, смеемся, но она же тебя буквально на дороге подобрала. Так что не в том мы положении. – Я честный немец при дворянских детях, а чем занимается человек, который живет в этом Нотр-Даме… – Ее превосходительство Татьяна Петровна является гофмейстериной в свите Ее Величества Александры Федоровны. – Вырос перед ними полноватый мужчина в ливрее. – А… Э… Карл Иванович Пфайфер. – Ефим протянул лакею визитку Татьяны Петровны. – Я… Лакей только кивнул, и провел их внутрь. В утробе особняка висели заказные гобелены, а пол был выложен шахматной плиткой. По залам носились слуги, лавируя между не менее, чем Ефим, пораженными гостями. «…генерал-поручик, говорят…», «…гипнотического свойства…», «…четыреста тысяч…» слышался откровенно благоговейный шепот. – Вон та, что ли? – Шепнула Рита, указывая на Татьяну Петровну. Татьяна Петровна стояла посреди зала, общаясь с гостями, и изредка дергая за фалду прислугу с каким-то указанием. Ефим молча кивнул. Надо было пойти поздороваться. – Карл Иванович, добрый день! – Неожиданно ярко отреагировала Татьяна Петровна. – Большое с вашей стороны благодеяние меня не оставить! – Большое благодеяние с вашей стороны меня пригласить. – Ответил, не покривив душой, Ефим. – Бросьте, всегда приятно упасть с интересным человеком. – Улыбнулась Татьяна Петровна. Ефим в этот момент сделал знак Рите, мол, ну ты видела. Татьяна Петровна интерпретировала этот знак по-своему. – Это и есть ваша добрая знакомая? – Спросила она. Рита в тот момент почувствовала, что ее просвечивают рентгеном. Ефим рассказал официальную легенду про кузину. Представлять Риту как свою сестру он не хотел, уж слишком они внешне отличались. – Я не знал, что вы на государственной службе. – Сменил он тему. – Ну, право, не ходить же в гофмейстеринах попусту. Служить отечеству, тайком проводя людей в чужие спальни, было, конечно, забавно, но все-таки… – Постойте, а сколько же вам лет? – Двадцать три. Ефим сглотнул изумление. Он все время забывал, насколько богат тут может быть даже пятилетний отпрыск серьезного семейства. На вопрос о родителях Татьяна Петровна, тем не менее, отвечала уклончиво, хотя именно ими объясняла свою близость к власти. Рита же решила поспрашивать о Петре Ежове у кого-то еще. Конечно, тут же нашлись те, кто его знал. Описывался Петр Ежов так живо и красочно, что сразу становилось понятно, что человек никогда в жизни его не видел. Она перемещалась от собеседника к собеседнику, то и дело находя знакомые то по новой жизни, то по портретной галерее лица. О чем-то судачили постаревшие герои войны с Наполеоном, философ Киреевский несколько потерянно бродил по залу, будто не понимая, зачем он здесь, очень представительно смотрелся Нессельроде, он был тут самым важным гостем, и потому надраил своего «Андрея Первозванного» до неба в алмазах. – Вы, конечно, тоже это заметили. – Сказал Рите бородатый мужчина с тонкими аристократичными чертами. – Я практически уверен, что никакого Петра Ежова не существует, а барышня эта просто подручная какого-нибудь афериста. Рита тоже была в этом практически уверена. – Собственно, и сумасбродные идеи, которые она транслирует, и весь этот мистический антураж – не более чем прикрытие. Это и доказывать не надо. Вот вы как сюда попали? – Э… – Рита подумала, насколько трудно это объяснить. – В общем, я за компанию. – А я получил приглашение после небольшого разговора в салоне графини Елагиной. Вы знаете, нянечка моя, Зулейха Данияровна, рассказывала мне сказку про Куйгорожа. Этот самый Куйгорож – злой дух в татарских верованиях – когда его попросили устроить красивый ужин с почетными гостями, натаскал всякой дряни с улицы и превратил ее в людей и еду. И Татьяна Петровна, вернее, тот, кто за ней стоит, ровно такой же Куйгорож. А мы с вами, видимо, дрянь, которую она натаскала с улицы, чтобы создать видимость деятельности. – Для кого? – А что же, вы совсем ничего не знаете? – Хмыкнул мужчина. – И что же, по-вашему, это за празднество? Рита не знала. – Вы присутствуете на торжественном основании Стратегической Коллегии Его Императорского Величества. Что бы это могло значить? Да ничего, как я уже говорил, это афера, которая закончится тем, что Татьяна Петровна исчезнет вместе со всем годовым бюджетом, а в этом здании останется только несколько десятков остолопов, простите за тон. Ну конечно! Рита чуть не хлопнула себя по лбу. С чего она вообще решила, что Ежова здесь живет? Снимает, небось, себе квартиру где-нибудь на Тверской, а это, выходит, все государственное. – Маргарита Пфайфер. – Представилась Рита. – Николай Сергеевич. Яценко. – Но если это не более чем большая авантюра, то как вы объясните покровительство канцлера и, самое главное, почему вы, в таком случае, здесь? – Ну, на первый вопрос ответ прост. Канцлер или продажен, или дурак, или продажный дурак. На второй же… Я вынужден повиниться, очень хотелось увидеть все воочию. – Николай Сергеевич немного приспустил маску абсолютного презрения, и растерянно улыбнулся. – Я, знаете ли, журналист. Работаю в «Москвитянине». Не мог упустить такой шанс. Рита улыбнулась в ответ. – Я тоже не сильно сюда рвалась. Сопровождаю кузена, которого пригласили. Николай Сергеевич сделал жест руками, мол, к этому заключению все и шло. Рита вдруг поняла, что борода его сильно старит. – Николай Сергеевич, а почему вы решили, что за Татьяной Петровной кто-то стоит? – Вы не принимайте на свой счет, но все-таки женский разум не склонен к такого рода громоздкому прожектированию. Женская авантюра – это притвориться княжной и вытягивать деньги из коммерсанта, которому захотелось титула. Та организация, что мы видим сейчас, требует и терпения, и усилий, которые Татьяне Петровне тратить, в общем-то, смысла не имеет. Проще стянуть у канцлера его орден и жить безбедно до самого столетия. А это, очевидно, проектировал человек со слишком серьезными амбициями. Рите пришлось напоминать себе, что разговаривает сейчас с невероятно прогрессивным для своего времени человеком, который, хоть и работает на «Москвитянин», все же не разговаривает с ней как с ребенком и не пытается ограничить темы разговора светскими сплетнями. Николай Сергеевич хотел еще что-то сказать, но в разговор вмешался третий, очевидно, старший товарищ. Широкоплечий, седой человек, с искренней злобой оглядывающий все вокруг. – Идем отсюда, Коля. – Сказал он, – нам тут быть – только душу губить. – Ну Петр Семенович, – почти заныл Коля, – это же важное событие. Понятно, что… – О таких событиях лучше всю жизнь молчать. Посмотри на это! – Петр Семенович указал на гобелен, где Фауст и Люцифер, устроившись в креслах перед камином, что-то, видимо, обсуждали. – Так ведь про то и пишем. – Тьфу ты, господи. – Петр Семенович посмотрел на Риту. – Вам-то что тут надо, юная барышня? – Она с кузеном! – Вступился Коля. Петр Семенович покачал головой. Коля, воспользовавшись паузой, принялся убеждать Петра Семеновича, что их долг, как христиан, как журналистов, как русских – остаться тут и увидеть все воочию. Рита даже немного поддакнула, но Петр Семенович ее проигнорировал, и игнорировал до самого конца, когда они с Колей, занятые спором, куда-то скрылись. Рита осталась одна. Она четко ощутила, что все вокруг нее говорят на каком-то ином языке или, вернее, на другом уровне коммуникации. Так она чувствовала себя на застольях, где приходилось сидеть со взрослыми. Понятные слова складывались во взрослые разговоры, все вводные которых настолько велики, что даже если кажется, что ты что-то понимаешь – это не более, чем иллюзия. И где-то среди этих взрослых был Ефим, который знал все вводные, а она нет. Рите стало невероятно одиноко. – Вы, Карл Иванович, производите впечатление занятного человека. – Говорила Татьяна Петровна на другом конце зала, вне пределов слышимости Риты. – Или, по крайней мере, загадочного. Необъяснимого в вас много. «Да что ж такое, признайся, признайся же, что ты не отсюда» – Думал Ефим. Именно думал, а чувствовал он себя иначе. Ему очень льстило внимание, в особенности девушки, в особенности умной. Ефим неосознанно уже распушил хвост и изо всех сил старался подтвердить тезис Татьяны Петровны. – Хочется верить, что я просто достаточно сложен, чтобы производить такое впечатление. И, конечно, хочется верить, что я не уникален. – Полагаете, что вам было бы скучно? – И это тоже. – Ефим смущенно потер нос. – Ну и знаете, как говорится, на определенном этапе понимаешь, что ты не худший человек в мире, что бывают люди гораздо хуже, гораздо страшнее, такие, от которых сердце инеем покрывается. И что ты еще ничего, но это не хорошая новость. Наоборот, взгляд в бездну. – Ну, наверное, стоит радоваться, что мы с вами притормозили над бездной. – Да знаете, я и стараюсь. Но все-таки иногда, да мелькнет, что, наверное, не совсем это правильно. Уцепиться за ветку и висеть на ней, конечно, вернее, чем отпустить, но когда мимо тебя пролетают все, кого ты, вися на этой ветке, называешь братьями и ближними, а ты делаешь вид, что эта диспозиция и есть то, к чему ты должен стремиться, становится как-то неуютно. Разрыв между индивидуальной стратегией и желаемым образом, понимаете? Татьяна Петровна слушала очень внимательно. – Карл Иванович, знаете, почему я вас пригласила? – Вам захотелось завершить беседу? – Попытался угадать Ефим. – Нет, из-за политеса. Но планы поменялись, и я хочу задать вам вопрос, вам нужна работа?