Фавн

      «Иногда красоту надо наказывать, чтобы нам, простым людям, было легче жить».       Паоло Соррентино «Молодость»              «Позволить оставаться вблизи смертоносного Нарцисса можно лишь тем, кто и так уже обречен».       Пол Расселл «Недоподлинная жизнь Сергея Набокова»              «Красота есть начало ужаса»       Райнер Мария Рильке              «Вы видели ее, эту красоту смерти. Вы смотрели на нее, и смотрели вожделея. Ничего похожего на благоговение или страх не вызвала у вас в душе трогательная ее святость. И вы не пожелали довольствоваться созерцанием, нет, вам надо было взять, получить, осквернить…»       Томас Манн «Тристан»                            В эти последние дни июля не только нам казалось, что вот-вот что-то должно случиться. Было в небе над городом что-то тягостное. Душное. Как бремя, которое не так уж и легко сбросить с плеч долой. Ждали какой-то разрядки, что жаркий воздух наконец-то расколется пополам, да прольется долгожданный дождь.       Казалось, все мы, горожане, этим летом умирали от непереносимого зноя, делающего всех нас то обессиленными и ленивыми, то раздраженными и агрессивными. Мы то хотели войны, то желали перемирия, все мы понимали, что это лето запомнится надолго.       Наверное, и во мне уже тогда росла беспокойная потребность хотя бы задуматься о нашем положении, в котором мы втроем — я, Филипп и Слава — пребывали, странный, неопределенный и оттого волнительный союз, но я была счастлива, слишком счастлива, чтобы думать о тревожном завтрашнем дне. Все, чего мне хотелось на данный момент, — откинуться спиной на плед, заложить руки за голову и следить за косматыми облаками, что вяло перекатывались по сочному небосклону. Здесь, у озера, в разгар бездельной субботы было людно, шумно и как-то уж совсем базарно, в хорошем, добром смысле. Впрочем, сквозь базарные звуки я отчетливо слышала бормотание Филиппа, мягкое пришептывание его спелых губ, наверняка что-то из классики, привычка, которую он уже перестал за собой замечать, слился с ней как с собственным дыханием. Его вечно живые пальцы пробежались по моему бедру, высекая воображаемые ноты, и счастье снова окатило меня сладкой волной, такой приторной, что впору принимать освежающие напитки.       С маниакальностью Филипп следил за Славой, который раскачивался на мерцающих волнах озера, подобно дикому дельфину из океанских вод, предпочитающему простор и свободу.       Он скоро вернется, сказала я.       Я знаю, ответил он, но тревожность так и не отпустила его мысли.       Поддаваясь возбужденному чувству, я приподнялась на локтях и вслед за ним тоже устремила взгляд в сторону блестевшего на солнце озера, что мгновенно ослепило глаза. И в потоке этой ослепительной неземной красоты я наконец-то ясно различила одинокую среди всей человеческой массы, что резвилась и забавлялась у кромки воды, фигуру Славы. Неспеша, с налетом легкой, но довольной усталости он двигался к нам навстречу, к нашему маленькому и уютному пикнику на пледе в клетку. В этот миг мне пришла мысль, что имя Слава подходит ему как нельзя лучше всего. Как в лучах истинной славы он пробирался сквозь палящий зной и влажность тел, источая чудесный свет, делающий его прекраснее и желаннее, чем он был прежде. Я вдруг впервые осознала, что Слава невероятно привлекательный.       Молчаливо он опустился к нам на плед, уложив мокрую темноволосую голову мне на живот, а длинные и сильные ноги вытянув в сторону Филиппа, который тут же стряхнул с себя тревожное оцепенение и последовал примеру Славы — уместил свою голову у него на животе. Только с приходом Славы нам стало спокойно, как будто в сложный механизм в конце концов добавили недостающую, очень важную деталь, или смазали сухие и скрипучие шестеренки маслом, отчего старый механизм вновь обрел свой ход.       Весь пляж, по-прежнему напоминающий утренний базар со всеми его звуками и запахами, внезапно отошел на второй план, затуманился, стал неважным, имело значение лишь то чувство полного и глубокого наслаждения, что дарили мне прохладные капли, стекающие с мокрых волос Славы, и монотонное и размеренное движение мужских пальцев: изящные танцевальные пальцы Филиппа опять наигрывали какую-то тихую и ненавязчивую мелодию, пока любопытные пальцы Славы путались в светлых, отливающих не то золотом, не то вязким и сладостным медом волосах Филиппа.       Все в этой странной, практически неподвижной, неподвластной времени, минуте переполняло меня. Беспощадное солнце, пьяный воздух и разноцветное марево воды, в которую вновь кто-то бросился со всего разбега, издавая жизнерадостный визг. И любовь, конечно же, любовь.              Алиса              Той зимой, больше десяти лет назад, в чудовищно холодный февраль, мне вдруг стало невыносимо тошно существовать подобным образом и дальше. Все мне стало противным, омерзительным, все перестало радовать, если и радовало хоть единожды прежде. Мне было двадцать, и я день за днем, ночь за ночью погружалась в странное сонное пространство, в котором, казалось, отсутствовали все жизненные ориентиры. Моя жизнь была похожа на отчаянные попытки найти включатель в окутанной тьмой незнакомой комнате, я билась о всевозможные углы, налетала на прочные стены, падала на пол и поднималась, чтобы вновь быть сбитой с ног. Я искала дорогу к свету, но что, если в этой темной комнате и не существовало его вовсе? Ни окон, ни лампы, одна сплошная чернота, был ли у меня тогда выход? Не знаю.       Сейчас же, спустя годы, подобное душевное состояние уже не вызывает у многих излишнего беспокойства. На сегодняшний день человеческая психика больше не напоминает девственное космическое лоно, куда еще не ступала нога человека. Появились некоторые ответы на некоторые вопросы. Появились способы преодоления тьмы и способы возвращения к свету. Знала ли я, двадцатилетняя, что остро нуждаюсь в психологической помощи? Боже мой, да я и думать о таком не смела. «Какие могут быть проблемы в твоем легкомысленном, таком счастливом возрасте?» — сказали бы окружающие взрослые, и я бы с ними горячо согласилась, потому что нам, молодым и неопытным, обещали, что настоящая жизнь с ее разочарованиями и бедами далеко впереди, и своими юными переживаниями мы лишь Бога гневим.       И вот мы, молодые и неопытные, пытались как-то дружно уживаться одновременно с немолодыми и опытными советчиками и с собственными сердечными терзаниями. Замалчивали туго закрученную в груди боль, проглатывая обиды и печали, потери и утраты, в угоду чужого взрослого и зачастую равнодушного мнения. Сами того не ведая, мы обесценивали себя, свои собственные эмоции, свою собственную жизнь, ожидая самый сокрушительный удар из туманного будущего, которого, впрочем, многие из нас так и не дождались: ни удара, ни будущего. Многих из нас просто не стало на этом белом свете. Потому что попытки пережить страдание тихо и мирно, согласно юному и нежному возрасту, переросли в мучительные пытки.       Я родилась в тот год, в ту несчастливую пору, которую принято называть весьма непривлекательным словом — яма, демографическая яма. Мы, дети начала лихих 90-х двадцатого столетия, в буквальном смысле оказались на дне, на дне глубокой ямы, с которого должны были карабкаться наверх, чтобы поймать за хвост строптивое счастье.       На деле же, будучи ребенком, я совершенно не понимала, что за зверь диковинный эта «яма» и каким образом она влияет на мою судьбу. Кроме того, может быть, в более крупных городах подобная ситуация ощущалась не столь остро и болезненно, но мне выпал шанс родиться в маленьком, бесславном городке на границе двух государств. Город забытых мечтаний и желаний, город безутешных и свыкшихся, город-призрак, из которого без оглядки бегут молодые живые потомки, оставляя доживать остаток дней своих предков. Настоящая дыра. Я не верю в потусторонние силы, в случайные случайности и прочий мистицизм, но одновременное сочетание слов «дыра» и «яма» в одном месте не могло не отозваться в глубине моей души какой-то смехотворной магической нотой. И все же, какой бы дырой ни был город моего появления на свет, я по-прежнему питаю к нему особые теплые трепетные чувства и лишний раз убеждаюсь в простой истине, что место нашего рождения имеет некую силу, власть над нами, куда бы мы ни бежали от него подальше — оно всегда в нашей памяти, светлая ли сторона души или темная, но все же часть души.       К сожалению, я не обладаю удивительной человеческой памятью, чтобы помнить себя с малых лет. Мои воспоминания берут свое начало приблизительно за год-два до школьной поры, и, следует заметить, они крайне скудны. Они представляются мне короткими, но яркими вспышками, вспышки, вспышки, вспышки, как щелканье затвора фотоаппарата, выплевывающего черно-белые снимки. Мои воспоминания подобны мигу, в котором застыла чья-то жизнь, чужая, не моя, потому что в этих жалких обрывках памяти я как будто воспаряю над самой собой, смотрю на все и всех свысока, со стороны, я как будто ощущаю себя бестелесным духом, на секунду-другую покинувшим плотский плен. Всегда во мне жила эта странная, до сих пор непознанная способность — видеть мир со стороны, не принимая в нем участия, застывать во вневременном потоке, как в янтаре.       Если можно было бы собрать все эти короткие мгновения моего детства и поместить как фотографии в фотоальбом, то перелистывая страницы одну за другой, нарисовалась бы удручающая картина, которая вполне могла бы привлечь к своему созерцанию точно таких же одиночек, как и я.       Тот незначительный период времени перед школой я проводила в основном сама с собой наедине, в запертом доме в отсутствие вечно занятых на работе родителей или же во дворе в отсутствие других детей. Нет, не стоит ложно думать, что я пытаюсь найти виновных в собственном глубоком одиночестве, нет, ни в коем случае. Время моего детства — тяжелое время не только для меня, моих родителей, но и для всей страны в целом, и оттого мне бы не хотелось, чтобы кто-то мог неверно истолковать мои мысли, заключенные в эти лишенные всякой системы предложения. Мои родители, крайне ответственные личности, из последних сил держались за работу, в то время как их знакомые, теряв ее из-за политического и экономического кризиса, находили выход в самых ужасных проявлениях: алкоголь, наркотики, бандитизм и самоубийство. В те дни наша семья, казалось, каждую минуту пребывала в настоящем, ощутимом, пробирающем до костей страхе. Потерять работу, оказаться без средств к существованию с маленьким ребенком на руках. Имею ли я право судить родителей за то, что они оставляли меня одну в запертой квартире с утра до вечера? Конечно же, нет. Ни на секунду.       Кроме того, имею ли я право судить других людей, которые осознанно решили не воспользоваться своим естественным репродуктивным правом, зная, что их потенциальным детям, возможно, уготована та же участь, что и мне, если не хуже? Имею ли я право судить кого-то из них, что жилые дворы не были наполнены детским счастливым смехом? Нет, никогда. Мне некого винить, так складывалась жизнь, хотела я того или нет, хотели ли мы все вместе этого или нет.       Я лишь хочу быть откровенной с собой и с тем историческим эпизодом, что навлек на меня эту бесконечную скорлупу тяжелого одиночества, замкнутости и некой рассеянной мечтательности, которой я предавалась, вглядываясь ежеминутно в окно, то поджидая родителей, то встречая осень, весну, зиму и лето.       Бывают минуты, когда я, будучи уже взрослой женщиной, с каким-то мазохистским любопытством воображаю кино, некую собственную режиссерскую версию той череды из однообразных скучных дней: девочка и окно, за которым сначала опадает драгоценная листва с деревьев, потом кружит холодный и колючий снег, а на фоне этой дикой вакханалии серости тихонько, ненавязчиво, но проникновенно играет «Mad world» Gary Jules. «It is a very, very mad world, mad world…» Это очень, очень злой мир, злой мир… Мне кажется, до сих пор она, та девочка перед окном, сидит во мне, плотоядное корневище, питающееся моими жизненными соками, радостью и способностью испытывать счастье, и не вырвать ее никак. Казалось бы, мелочь, а в тысячу раз сильнее. Что поделать, сорняки они такие.       Я не могу утверждать со стопроцентной уверенностью, но по ощущениям именно в тот период я потихоньку вырабатывала в себе увлекательнейшую, таившую миллион опасностей на каждом шагу, привычку — фантазировать. О, как же я обожала фантазировать! Вместо настоящих воспоминаний фантазии, зато какие! Яркие, красочные, трепещущие при одном их касании, как зеркальная водная гладь, до которой касается кончик точеного пальца. Круги, круги, круги, расползаются, змеятся, от них прямо-таки рябит в глазах, и я — в центре кругов, плету свою паутину, тонкое, но крепкое кружево детского наивного воображения. С каждой новой петелькой, с каждым новым узором я врастаю в фантазию, подобно могучему древесному стволу, что становится частью фамильного особняка, где невозможно избавиться от одного, чтобы не уничтожить второе. То ли фантазии жили во мне, то ли я жила в фантазиях, но разве это так важно? Пожалуй, да. Особенно тогда, когда я пытаюсь ответить на самый главный вопрос: не была ли наша история, случившаяся тем летом, вымыслом? Плодом моего неугомонного воображения? Не знаю. Но именно сейчас я чувствую острую потребность рассказать ее, выговориться, ибо держать в себе ее невыносимо. Подобно яду, она медленно убивает меня изнутри день за днем. Лишь исповедь спасет меня, очистит душу, подарит покой…