Фавн

      Слава              Жара, он ощущает ее всем телом, особенно чувствительна кожа лица. Щеки так и заливаются румянцем под невыносимым солнцем, отчего он недовольно морщится, пытается ладонью подарить себе слабое подобие прохладной тени… Сколько он уже стоит здесь, на самом солнцепеке? Вечность, не меньше. Снова и снова он озирается по сторонам, скользит быстрым и тревожным взглядом по ребятам, мальчишкам и девчонкам, что кучкуются рядом с ним. Они веселятся, смеются, пока он мрачнее тучи, их радость вызывает в нем лишь звенящую досаду, потому что женский голос раз за разом называет их имена, вызывает их, просит пройти за собой, и только его имя по-прежнему остается в молчаливой тишине, как будто его нет, не существует, о нем благополучно забыли… Молодой человек! Молодой человек!       Слава открыл глаза, беспомощно хлопая ресницами, смаргивая то ли видение, то ли сон, то ли галлюцинацию. Перед глазами женщина, лицо незнакомое, размытое, густое как утренняя дымка.       Молодой человек, вы на какой остановке выходите?       Остановке? В отчаянии он закрутил головой, пытаясь понять, где находится. Полупустой автобус, женщина, по всей видимости кондуктор, правая щека неприятно горела, вызывая зуд. Неужели он опять уснул в автобусе?       Пробормотав какие-то дежурные слова извинений сухим и неповоротливым языком, он поднялся на ноги и поторопился к дверям. Ему было неловко за себя, за выставленную напоказ беспомощность, даже стыдно, хоть под землю провались. Инстинктивно он приложил ладонь к горящей щеке, которую, вероятнее всего, нагрело через стекло палящее солнце, как-никак весна на носу.       На следующей остановке он сошел, прекрасно понимая, что «свою» остановку он все же проехал. Проспал, подумать только. Придется пешком возвращаться назад.       Первым делом он натянул «двойной» капюшон, толстовка и куртка, на голову, по самые глаза, чтобы скрыть лицо, как будто оно известно горожанам самым отвратительным образом, как будто его обязательно кто-нибудь узнает, схватит и потащит куда-нибудь, например, в отделение полиции. Такое уже бывало, и не единожды. Именно поэтому Славе и не нравилось светить лицом лишний раз. Он привык к тому, что быть невидимкой в этом городе — это лучшее, что могла предложить жизнь.       Еще этот сон дурацкий… в последнее время повторяющийся раз за разом, словно что-то хочет до него донести, нашептать тайные знаки. Чтобы стряхнуть с себя сонную мрачность, он закурил, смачно выпустив сигаретный дым, в весеннем воздухе ставший сизым. Иногда он ловил себя на любопытном желании научиться пускать ртом колечки или что-нибудь еще в этом роде, но подобные жесты не про него, слишком вычурные, показушные, театральные, когда хочется произвести на кого-то особое впечатление, мол, гляди, какой я крутой. Нет, это все не о нем, не про него. Не умеет он так, чтобы очаровать кого-то, обворожить, или, упаси боже, соблазнить.       На ум снова пришел сегодняшний короткий сон, зарисовка, штрих, где самое главное отфильтровано сознанием, оставляя самое мерзкое на послевкусие. Сами воспоминания в нем крутятся-вертятся, не отпускают, не дают прохода. Детский летний лагерь, Славе тогда было лет десять, только что окончил четвертый класс. Он помнил, как отец сказал, что он, Слава, должен поехать. Зачем? Слава никогда не горел желанием побывать в школьных лагерях, сама идея общей, коллективной жизни ему, домашнему мальчику, претила. И с раздражительным возмущением он наблюдал, как мама собирает ему сумку с вещами, майки, трусы, носки, теплый свитер. Я не поеду, не хочу, решительно выступил он, но мама как будто его не услышала, продолжая укладывать упругими рулончиками одежду. А это тебе деньги, на всякий случай, сказала она, даже не посмотрев на него, вот сюда, в носки вложила, на дно сумки, запомнил? Я не поеду. Ну, Слава, при чем тут поедешь или не поедешь, надо, и точка.       В первых числах июня он и еще целая компания детей тряслись в вонючем, насквозь пропахшим старым железом и соляркой, пазике. За окнами мелькали то луга, то леса, нескончаемой вереницей голые облезлые стволы пугали, наводили тоску. В салоне было невыносимо жарко, ото всех несло потом, детским, юным, невинным, а от женщины, возглавлявшей их команду, сладкими цветочными духами, отчего у Славы разболелась голова. Кого-то в самом конце автобуса тошнило, кому-то уже было практически плохо, воздуха мне, воздуха, воды, пить, пить… Слава зажимал ногами, узкими бедрами и худыми коленками, свою небольшую спортивную сумку, не разрешил той женщине отложить ее в общую кучу, приобщить к общине, на что она рассмеялась, непонятно, то ли насмехается, то ли умиляется. Но не в этом дело, не в ней, а в деньгах на дне сумки. Если мне будет плохо, вел внутренний монолог с самим собой Слава, то уеду домой, куплю билет и уеду, должны же быть билеты?..       Смотри, куда прешь, придурок!!! — ворвался в его воспоминания чей-то рявкающий голос.       Слава очнулся, вывалился из детства прямо на проезжую часть, на перекресток, машины вокруг него туда-сюда, ювелирно объезжают, сигналят, водители, высунув головы в открытые окна, матерятся, хрен ли ты выперся на перекресток, гондон? А он раненным забитым зверьком ни вперед, ни назад, как в клетку попал, мечется, мечется, мечется… Выхватив у судьбы удачный момент, кинулся через дорогу под свист и галдеж, высоким прыжком взвился до тротуара, лишь при приземлении чуть-чуть качнувшись на пятках. Ну дела! Вот дает! Сам себе поразился. Щелчком отправил окурок в первую урну, как трехочковый забросил.       Несмотря на то что после сигареты перед глазами мир поплыл, он все же разволновался, забилось сердце непривычно быстро, заколотилось. Глупости какие, чего ему переживать, и не в таких передрягах задыхался. Еще одним огромным скачком он перемахнул через глянцевую лужу, в которой плескались солнечные зайчики.              На университетском крыльце Славу уже поджидал паренек худощавый в таком же «двойном» капюшоне. Костик. Со стороны все парни в таких прикидах выглядят как братья-близнецы, и впервые причастность к чему-то общему и одинаковому Славе приятна. Ему приятна мысль, что он не один-единственный призрак-невидимка в этом городе, их много, все они существуют в своих стремных темных одеждах, но замечать их никто не торопится.       Че опаздываешь? — вместе с теплым облачком пара выдохнул Костик.       Да так, — неохотно, — решил прогуляться, время, короче, не рассчитал.       Ну ты даешь!       Вместе они зашли в университет, щурясь от неприятного, тускло и противно бьющего по глазам искусственного света. Приятель сразу же нырнул в окошко к охране, пока Слава прижался к турникету, руки в карманы упрятав, имелась за ним привычка липкая, то руки в карманы, то руки на груди замком, то пиджак на все пуговицы, все в нем закрыто, все отвернуто от внешнего мира. Вот уже приятель о чем-то договаривается с усатым и морщинистым, похожим на старого моржа, охранником, тычет ему в лицо билеты, дескать, имеем право пройти, а охранник ему в ответ низким и хриплым голосом: «Паспорт давай!»       Вот же жопник! — выругался Костик, когда они уже оставили позади и ответственного охранника, и дурацкий турникет, в котором застрял Слава, зацепившись рукавом куртки. Как будто, сука, Кремль охраняет! — продолжал возмущаться Костик.       Костя, или в местных кругах Костик, пару дней назад заикнулся, что собирается на вечеринку, бесплатную, с бухлом и телочками. Как это, бесплатную? — поинтересовался Слава. А вот так, билетики у меня на студвесну есть, уже правда использованные, подшаманенные, но разве я сценки иду туда смотреть? Нет, конечно. После концерта будет вечеринка, пройти можно по вот этим вот золотым (Костик тут же приложился губами к синим билетам — поцелуй получился настоящий брежневский, с причмокиванием, с душой и чувством) бумажкам!       Паспортом пришлось светить, вот же морда козлиная! — злился Костик.       Да ладно тебе! Главное, пропустил. А какой хоть факультет выступает?       Хрен бы знал. Оно тебе надо?       Да не особо.       Ну и все. Пару часиков музыкальной пытки, и вперед — навстречу к безудержному веселью!       Слава улыбнулся, привычно, натянуто, с фальшью растянувшись от уха до уха, вперед, Слава, к безудержному веселью!       Актовый зал оказался маленьким и тесным, слава богу, кресла мягкие, чем-то замшевым (бархат?) обтянуты. Народу полным-полно, сплошь юные сияющие лица, прямо глаза разбегаются. Смотри, какие телочки, шепнул Костик на ушко Славе, щекоча шею дироловским мятным дыханием, отчего по спине у Славы побежали колючие мурашки, большие и выпуклые, как пауки, и он невольно поежился. Они заняли места с края, согласно цифрам в билетах. Костик — важно, вальяжно, нога на ногу, аки премьер какой или депутат, что вызвало искренний смех у Славы, низкий, гортанный. Он, запрокинув голову назад, простодушно заржал.       Смейся-смейся! — оскалился Костик, подавляя в себе ехидную улыбочку.       Через минуту-другую, когда ряды уже плотно утрамбовались зрителями, рядом со Славой замерла парочка, две девчонки, простушки на вид, одна очкастая. Вроде как будто собираются им что-то сказать, но не решаются.       Что, дамы? Познакомиться желаете? — сердечно отозвался Костя.       Да нет… та, что без очков.       Отчего же? Не нравимся?       Нет… в смысле это наши места…       Ваши места? — Костя приподнял ноги, заглянул себе под задницу. Комично получилось. — Подписаны, что ль?       У нас билеты купленные, в них эти места указаны! — уже очкастая голос повысила.       А у нас, по-вашему, что? У нас тоже билеты. Вон гляди!       И куда нам садиться??!       На коленочки? Давай, прыгай ко мне! — и Костик похлопал себя ладонями по коленкам, широко раздвинув ноги, демонстрируя выпуклость на ширинке.       Придурки!       Да ладно, садитесь, — Слава встал с кресла, освобождая место.       Эй, чувак, ты чего? — Костя ухватил его за запястье, потянув обратно. — Че за фигня?       Тут в зале свет начал медленно гаснуть, голоса студентов умолкли, а они вчетвером муть на воду нагоняют, ни туда ни сюда. Девчонки упертые попались, стоят руки в боки, взглядами прожигают, Костя полулежа сразу на двух креслах развалился, и он, Слава, на полусогнутых ногах, не то джентльмен, не то невоспитанная свинья. Совесть больно толкнулась в Славину грудь, хотя он давно уже с ней перешел на «Вы», упрятал на самое дно душевного сосуда, заглушив ее монотонный справедливый голос плотной пробкой. А тут нежданно-негаданно зашевелилась она вновь, скандалить начала, так некстати.       Секунду поколебавшись, у него все же получилось утихомирить собственное нутро, и он вернулся обратно в кресло под одобрение довольной Костиной ухмылки. О том, что дальше случилось с девушками — нашли ли они еще свободные места или же покинули актовый зал, он постарался больше не думать. Хватит думать о ком-то, переживать, страдать, душу рвать, пустое это.       А я-то уже подумал, что безнадежно и безвозвратно потерял тебя… — Костик неодобрительно покачал головой, цокнув языком.       Да нет, тут он, все еще тут, не потерялся, держится.                     Косте концерт определенно наскучил, его одолевала невообразимая зевота, пару раз заразно передавшаяся и Славе. Впрочем, Славе нравился концерт, однако ему не хотелось в этом признаваться даже самому себе, иначе чистое ребячество получается, что ли, но слабый огонек теплился в его душе, глядя на все эти нелепые сценки первокурсников. Шуточки, песенки, наивная драма в студенческих глазах, с которой они проживали весь первый курс на сцене актового зала. Сам бы Слава ни за что не согласился участвовать в подобной петрушке, еще чего! Чтобы на него все пялились? Ну уж нет, увольте!       Из размышлений его вырвала резкая смена настроения в зале, все как-то разом стихли, пригнулись, как пригибается трава под порывами сильного ветра, а на сцене появились двое, парень и девушка, в причудливых одеждах. Девушка подобна нимфе: роскошные волосы волнами спадают на плечи и спину, заставляют волноваться невидимые изгибы ее тела, так хитро и умело укрытые полупрозрачной тканью.       Зазвучала музыка, и девушка прогнулась в мужских объятиях; выпущенные вольной птицей руки взметнулись вверх, затем, сделав изящную и выпуклую дугу, замерли на щеках юноши, обхватив его лицо.       Балетное говно, хмыкнул Костик.       И в самом деле начался танец. Музыка Славе была неведома, что-то заграничное, слов он не понимал, что, казалось бы, должно было его ограничить в восприятии, но нет. Удивительным образом его потянуло вперед, увлекло, он пошире распахнул глаза, чтобы не упустить ни одного движения, ни одной ноты, все впитать, все пропустить через себя.       А телочка-то ничего, аппетитная…снова Костик, шепот сделался у него горячий, сладостью пропитанный.       Каждый взмах руки, каждый кончик пальцев, сильный прыжок и мягкое приземление. Слава не мог оторвать взгляда от бесподобного силуэта на сцене, от необыкновенной гибкости и изящности юного тела, такого восхитительного, такого прекрасного, отчего в груди непривычно и беспокойно что-то заскребло, хоть пальцами раздирай грудную клетку, вырывай это глупое чувство. Откуда оно взялось, чувство это? Ответа же Слава не знал, не знал, где его искать, потому что в эту минуту сам себе не принадлежал, прикованный лишь к одному-единственному, нет-нет, даже не человеку, а существу нечеловеческому — к юноше, что застыл в финальном движении, дыхание его неровное, отрывистое раскачивало Славу, заставляло тоже дышать пьяно, неспокойно, словно оба они на палубе корабля, попавшего в беспросветный шторм, где каждый новый вдох дается все труднее и труднее, дай бог выжить, дай бог пережить бурю.       Какая чудесная пара! Какие красавцы! — сказал ведущий в микрофон. — Давайте еще раз искупаем наших танцоров в аплодисментах!       И пара, дружно взявшись за руки, бросилась к краю сцены. Отвесили низкий поклон, принимая зрительскую любовь.       Наши юные таланты! Татьяна и Филипп!       Танюша, значит! — обрадовался Костик. — Зачетная телочка, я б такую…       Слава отныне не слышал голоса Костика, ибо Филипп. Филипп, еще раз про себя повторил Слава. И все завертелось вокруг этого имени, весь мир.