evangelical remedy

      О чём думал Иисус Христос в тот момент, когда еретики вбивали гнилые гвозди в его божественную плоть, приковывая к грязному, деревянному кресту? Простил ли он своих братьев и сестёр за то, что ненависть и банальный животный страх их одурманил, затмил им разум? Иль же он их возненавидел, заставил своего отца проклясть их и время от времени насылать на них кару и бедствия за то, что они так нечисть обошлись с ним?       Хотя, может он сам это всё сделал. А может быть, распяли не Иисуса, а кого-нибудь другого, такого же святого. Или святую. Мотив жертвоприношения – лакомый кусочек для любого, кто хочет получить контроль над неприлично большой группой людей. Всего лишь остаётся выдумать красивую легенду про страдальца, поцелованного создателем в лоб, и можно манипулировать чужими мыслями и страхами, как душе угодно. А душа та, если присмотреться, донельзя черна.       Подобная риторика – инакомыслие, беспризорник и отвратительное, требующего моментального истребления и искоренения, словно то лишь не идея, а сорняк, в худшем случае – червь-вредитель. Но если всё то, что проповедуют заплывшие мужчины в робах – истина, так зачем же они так трясутся за неё? Коли ангелы сойдут с небес и очистят своими копьями каждого, почему всякий раз, когда неправильный шёпот срывается с уст очередного негодника и доносится до проповедника, через пару месяцев он теряет блеск в глазах, лишь тупо улыбаясь?       Как бы сильно Дилану не хотелось понять, почему такое происходит, его мозг никак не мог родить приличный ответ, достаточно логичный. Он никогда не понимал социальных норм, граней и границ, ибо всё это – тонкие-тонкие нити, видные лишь самым искусным кукловодам и паукам-шелкопрядам, а он слеп был с самого рождения, да и осязаемыми те для него никогда не были. Скорее, походили на какую-то старую байку со времён древних цивилизаций.       Вероятнее всего, за эти и, казалось бы, ребяческие проделки его и сослали куда больше, в какой-то санаторий при церкви, находившийся в подозрительно отрешённой от цивилизации зоне, с лесом, в коем за кронами великих сосен прячутся голодные волки, и озлобленными на всё врачами, явно имеющими мерзкую любовь к страданиям пациентов. Читать священные книги раз за разом Дилану никакого удовольствия не приносило, но в какой-то момент, он начал воображать себя белым ягнёнком.       Но во имя чего совершать это жертвоприношение? Мир скверен, болен и заражён, то правда, но не очистит же полностью его смерть какого-то неизвестного никому человека? Но те злобно сверкающие инструменты, походящие больше на орудие пыток, вполне могут послужить его крестом и гвоздями. Пазл, всё же, достаточно быстро собрался в полную картину у него в голове, ибо как только он, проходя мимо закрытой двери, находившейся в отдалённом блоке, услышал душераздирающие крики, то и размышлять более не надо было.       Лоботомия.       Где-то в мире любили баловаться инсулиновой комой, где-то – заговорами, но его государство решило, что лучший образ избавить человека от плохих мыслей – избавить его от инструмента вообще. Зачем человеку вообще думать? Воля появилась, когда Ева вкусила запретный плод, и липкий сок потёк вниз по её бёдрам, стекая в кровавые реки Египта. Свобода и желание несут же собой лишь смерть и разрушение, что только порождает катастрофическое количество грешников. Лучше обезопасить людей от этого соблазна, вбивая острый кол им в лобную долю, раз за разом, пока их голосовые связки не разорвутся, а глазные яблоки не высохнут от слёз и не лопнут от отчаяния.       Здесь никто не задерживался. Женщины с животным страхом в глазах, шаловливые дети... Все те, кого социум считал неугодными. Все они заходили в двери этой клиники, а вывозили их в инвалидной коляске.       Никто, кроме Дилана.       Что это? Неужели его заставляют документировать и лицезреть то, как настоящие преступления совершаются в этих белых стенах, и всё это – во имя науки?! Существуют же менее карательные методы, хоть обколите их морфием с опиумом, да дайте им уже брэнди со льдом. А ведь ему даже не дают никаких медикаментов, лишь запирают в маленькой комнате с книжкой полкой, в которой прячутся знакомые текста, неудобная койка и обшарпанные стены. Прогулки? О них и речи быть не может! Благо родные отмычки помогают ему не сойти с ума от одиночества.       Зато помогают сойти с ума от осознания того, что он – бессилен. Никакой он не ягнёнок, и не Иисус Христос, и не Жанна д'Арк, и ни кто либо ещё, кого заставили страдать, и его имя сделалось святым в глупых летописях. Он – наблюдатель, смотрящий, кому как угодно! Вся его роль заключается в том, чтобы держать его как зверушку, что медленно теряет рассудок, и всё чаще бьётся головой о стену, не думая больше ни о чём.       Лоботомия? Ах! Она – его мечта, его блаженство, его возможность более не думать об этом всём, что происходит тут! Она позволит ему забыть про иконы, что мироточат по ночам, и про кресты, сгрызанные в некоторых местах клопами или термитами. Придёт она, и уйдут отвратительные картинки кишащей личинками еды, да желание вонзить себе пластиковую вилку в глаз, лишь бы ослепнуть и постигнуть забвения. О, как он нуждается в ней! О, как он болен и несчастен без неё!       Так, в очередной раз, как по календарю, Дилан слабо ударяется лбом о слегка заплесневелую плитку в его палате; на лбу давно успели образоваться синяки, и, кажется, мигрени обострились от всего этого идиотизма, но это не страшно. Он должен показаться настолько сумасшедшим, что весь его мозг извлекут и отдадут на съедение врачам-волкам. Пустота заменит ему дом, и перестанут в кошмарах являться силуэты всех тех, чей пустой взгляд он замечал во время выписки.       Может, отмычками раскрыть себе брюхо? Нет, он слишком боится смерти! А истинные больные её не боятся; они шагают к ней в объятья кружа в танце, но он ещё слишком здоров. Всё, что ему остаётся делать – так это продолжать извиваться над своим лбом. В конце концов, здесь же и камеры стоят, а значится, кто-то да заметит его поведение и излечит? Раз не от инакомыслия, то хотя бы от мыслей в общей сути вещей.       Но никто не пришёл.       Вся жизнь за последние месяца казалась неудачным цирковым представлением, и хоть по телу разрослись стигматы, язвы и пятна от постоянных попыток навредить себе, ни операции, ни какого-либо изменения в том, что поступало к нему через рот не наблюдалось. Но он ведь знает, что медсёстры наверняка заметили его синяки! Неужто они слепы? Господи, а может быть они вообще без мозгов?! Может быть, вся эта система работает на таких же жертвах, знающих лишь о том, как приносить эту сладкую боль таким же заблудшим душам?!       Поэтому к нему никто и не наведывается, никто не приходит! Потому что все слишком отрешены, чтобы вообще почувствовать что-либо при виде пациента, к которому не прикреплены прямые указания! О, мама, что же делается? Что же делается в этом мире?!       Страх снова поглотил его, дрожью пробрался к нему в самое сердце, и он забился глупой мышью в самый угол, трясясь и поджимая колени, не обращая внимания на полный поднос с едой. Как человек может есть в таком положении? Он заперт! Заперт! Никто не осознаёт, что он уже достаточно болен, чтобы получить священное лекарство и познать катарсис. Неужели его оставят до конца его дней такой мышью? И даже весточку с того мира не позволят прочитать, дабы не усомниться в том, что за белой крепостью ещё остались те, кто могут видеть?       Поток мыслей прерывается ровной поступью, и шаги останавливаются у его пристанища, прежде чем незнакомец, несколько возясь с «богатой» связкой, открывает дверь, да заходит во внутрь.       На нём белый пиджак, белые штаны и чёрные туфли, лишь клетчатая бандана и голубые футуристические очки несколько выбиваются из его строгого стиля. Его мольбы услышаны? Ангел спустился к нему с небес, дабы освободить от тревоги, поселившейся в его теле?       — На полу холодно, не думаешь? – голос его игрив, словно он тоже ничего не замечает, упиваясь картиной всего происходящего, — Не очень хочется, чтобы ты вот так простыл, Дилан. Как же мы тогда о тебе позаботимся?       — Мы? – он поднимает перекошенный взгляд, и тёмно-синие глаза с интересом заглядывают в лицо неизвестного господина. Врач? Нет, они выглядят злее и носят перепачканные рвотой халаты.       — А кто ж ещё, милый мой друг? Неужели ты думал, что все твои страдания – попусту? Ты нам очень помог, и знаешь, никогда не бывает такого, чтобы сделка не была плодотворной, ты так не считаешь? – он подходит ближе, нагибается к сидящему в одном месте пациенту, да смотрит на него с искренней улыбкой, — Ты – очень хороший элемент, и так уж случается, что без дальнейшей награды ты нам не поможешь.       — В чём помогу? Зачем помогу? Почему мне никто, ничего не объясняет? Кто ты вообще такой, и зачем...       — Тшш! – он приставляет указательный палец к израненным губам молодого человека, — Кто ж рукава задирает, да все козыри вываливает? Нельзя так, бесчеловечно...       — Бесчеловечно?! Да ты видел, что тут происходит вообще?! Они их мучают, мозги им ковыряют, так нельзя же! Я больше не могу на это смотреть, слушать их крики! – Дилан наконец срывается, но незнакомец не пошатывается.       На его губах всё ещё играет ухмылка.       — А ты что предложить можешь?       — Что?       — Что ты можешь дать этим людям, повидавшим ужасы жизни, уставшие от ежедневных страданий и груза на их плечах? Сохранишь им волю? Такова политика ваша? Продолжить их страдания, зато всё во имя свободы и демократии? Оглянись, Дилан! Ты ведь сам этого хочешь, да? – на последнем предложении, он выпрямляется и раскрывает широко руки.       И только сейчас Дилан замечает надписи, нацарапанные, скорее всего, кровью. Он опускает помутневший взгляд на запястья, и уродливые шрамы покрывают их. Опухшие, глубокие и кровавые.       На корне языка играет привкус железа.       — Всем им было страшно. А теперь нет, знаешь почему? Потому что они получили то, что им было нужно, а не то, чего они хотели. И ты ведь этого хочешь, да? Просто боишься признать. Но ничего не бойся. Перед Богом все равны, и все его дети, и все получат умиротворения.       Очки зловеще сползают вниз по носу.       — Ты умный. Но зазнался в себе, вообразил себя... Святым. Не стыдно? Разве так поступают праведные люди, скажи мне, Дилан. Разве так?       — Нет...       — Именно, что нет. И ты устал от собственного мозга, да? Так мучительно... Разве тебе никогда не хотелось... Отказаться от него, отказаться от своей сущности? Ведь все мы, в конце концов, лишь бесконечный круговорот душ, и не существует более ничего, кроме страха перед Отцом. Ты любишь Отца?       — Люблю.       — И ты сделаешь всё, ради Него?       — Сделаю.       Милосердная улыбка озаряет прогнившую палату, и мужчина вдруг нежным касанием ладони, чуть надавливает на подбородок Дилана, и их лица оказываются слишком близко. Дыхание пациента сбивается, и очарованный голубыми глазами, он не ведает, какую отраву ему вкладывают в рот, прежде чем захлопнуть его и заставить проглотить горькую пилюлю.       — Тебе станет легче, и ты пойдёшь со мной, дабы не разочаровать Господа. Да, Дилан? Ты ведь никого не разочаруешь более, как разочаровал меня всем этим представлением? Так вредить себе... Он даровал тебе тело, а ты его уродуешь. Но Бог милостив, он любит тебя, и он верит, что ты станешь лучше, – приподнимаясь с колен, он делает шаг назад, прежде чем резкая боль прокалывает сердце Дилана, заставляя его сгорбиться и что-то яростно крикнуть, прыская солёными слезами.       В груди переполох, настоящая сумятица, а голова трещит по швам и всё его тело выворачивается наизнанку.       Яд! Это яд?       Капли белёсой пены пачкают пол, заливая его глотку и рот, и он дёргается лихорадочно в приступе неизвестной хвори, прежде чем рухнуть на пол, да продолжить вызывать жалость у стоящего над ним «ангела», лишь качающего головой, наблюдающего за тем, как кровью наливаются глаза Дилана, прежде чем он, наконец, затихает.       — Слишком слаб, – заключает вдруг убийца, прежде чем в очередной раз наклониться, но уже к трупу, и оставить горький-горький поцелуй на чужом лбу, израненном и кровавом. Ровно как и он сам.