Не смотри

Мои воспоминания в голове летают отрывками. Они как пчелы в улье: жужжат, не затихают. Мысли как-то так же работают. Я действительно скуп на слова, и чаще всего предпочитаю молчать. Кто-то может назвать это неуважением и грубостью, но мне все равно. Моего окружения достаточно, чтобы понять, что я могу многого не говорить — потому что они все поймут. Но почему я в этом так уверен, я не могу сказать. Воспоминания приходят ко мне отрывками старой, затертой до смерти кинопленки. Я чувствую, будто эта пленка много чего мне еще чего не показала, потому что я только в начале фильма. Я чувствую свою беспомощность в этом. Смотря на такого же беспомощного и тревожного Бэзила, я чувствую, что так быть не должно. С самого моего появления, с первого взгляда на его потускневшие блондинистые локоны, я ощутил вспышку негодования: будто только что встретил старого лучшего друга, с которым только вчера мы встречались за чашечкой чая. Ромашкового, потому что чаще всего именно его пьет садовод. Но почему он ничего особо не помнит? Не будет ли это неуважительно по отношению к нему, Бэзилу? Но все последующие встречи протекали почти обычно: они много разговаривали, размышляли, реже смеялись, но такое тоже было. Смотря на улыбающегося Бэзила, который делает ему венок, сидя у знакомого озера, в груди разливалось тепло. Стоя у него дома перед зеркалом, он не понимал, кем является. Воображением этого тревожного подростка? Отражением его чувств? Чьим-то всплывшим воспоминанием? Кем он был, и было ли важно ему это знать? Ответ на этот вопрос всплыл сразу, как только он увидел чужие, мерцающие блестящим черным, волосы. Чуть длиннее его, но кожа была такая же бледная, лицо таким же хмурым, но будто бы более живым. Когда он увидел убегающего друга, в голове почти мигом прояснилось: вот почему Бэзил боялся его. Можно ли сказать, что боится до сих пор? Ему не хотят давать ответов, и он, ничего непонимающий, быстро с этим смиряется, только завидев смертельно уставшее выражение лица напротив. Уставившись на тонкую, хрупкую шею, на которой были видны венки, он понял, насколько сильно хочет прикоснуться к ней, надеясь убрать эту огорченную мину напротив, заставив Бэзила почувствовать любые другие эмоции, помимо грусти и безысходности. Была бы это злость, за то, что он прикоснулся к нему; еще лучше, будь это смущением или радостью, с которой он ухаживает за своими цветами; ему было все равно. В мыслях только одно: «поменяй выражение своего лица. Тебе не идет быть хмурым.» На следующее утро он ходил по комнате, вновь ее разглядывая, будто в первый раз. Цветы были в хорошем состоянии, после того, как он, Омори, в четвертый раз уговорил его, Бэзила, их возродить. Они хорошо пахли, цвели, радуя глаз — и, похоже, ту дамочку, что спит комнатой ниже, приглядывая за подростком и бабушкой. «Но она, видимо, всегда надеялась на чудо, ничего не делая» — размышлял черноволосый мальчик, срывая белый лепесток паучьей лилии. Он ничего не чувствовал, кроме странной опустошенности от своих мыслей. Обернувшись в сторону кровати, Омори несколько долгих секунд смотрел на кровать, в полутьме разглядывая мирно сопящее тело друга. Он только успел подумать, что хочет присоединиться к нему, обняв под одеялом, как вдруг прикрывает глаза, все еще стоя у кровати, и, открыв, больше ничего не видит, так и не получив ответы на вопросы. Кто он и кем хочет для Бэзила стать?