Умный человек

Выходя из кабинета рейхсфюрера, Шелленберг не может не похвалить самого себя за выдержку. Нет, конечно, это не могло быть легко, он знает, кого и о чем просит, но блять. Апрель сорок пятого. Блядские войска блядского советского союза стоят через дорогу от Берлина, Вальтер может при желании позвать их на чашечку утреннего кофе, а они здесь все еще играют в то, кто лучше всех сам себя обманет, в перерывах, конечно же, посыпая голову пеплом. К черту, ему нужен перерыв хотя бы на вечер — если на ближайшие пару часов он не позволит себе забыть, кто такие Гиммлер, Гитлер, Бернадотт, Риббентроп и, сука, Мазур, то следующее утро он встретит с пулей, выпущенной точно в лоб из его пистолета-тезки. Дорогу до кабинета он преодолевает быстрее, чем положено спокойному, держащему себя в руках человеку. Бедный адъютант с перепугу даже не пытается остановить или предупредить, что Гейдрих занят, значит, и не занят вовсе, а если и нет — его проблемы. — Занят? — обычно в пределах Вильгельмштрассе Вальтер сохраняет приличия, но сейчас он слишком хорошо чувствует, что если наступит на стыки плитки на полу, то попадет не в лаву, а сразу в Ад. — Как видишь. Вальтер прекрасно видит, что обергруппенфюрер профессионально имитирует бурную деятельность. Они тут все решили, что раз страна летит в пропасть, то можно нихуя и не делать, один Шелленберг носится, как хомяк, вырабатывая электроэнергию исключительно на желании дать всем по голове чем-нибудь особенно тяжелым. — Если вечером во мне не окажется пары стопок чего угодно, крепче сорока, тебе придется искать нового разведчика, и удачи ему со всем этим, — Вальтер не спрашивает разрешения, падает в кресло и закуривает, прикрывая глаза. А с такой точки зрения — когда ничего не видно — даже кажется, что все не так плохо. — От Гиммлера что ли вышел? — Рейнхард усмехается весело и прикуривает от шелленберговской зажигалки. — Если хочешь выпить — можем начать хоть сейчас. Конечно, этот всегда на низком старте. Почти десять лет с момента знакомства Шелленберг разве что мертвым не притворялся, чтобы не пить с шефом, а теперь гляньте-ка, сам предлагает, до чего жизнь довела. — На работе не пью, — он приоткрывает один глаз и смотрит так строго и убедительно, как только можно смотреть на начальство, которое благосклонно не замечает проигнорированный вопрос про начальство общее. — Ну вот и кем прикажешь такое золото заменить, когда оно сдохнет от переутомления? — Гейдрих прекрасно знает, что их нацистскому золоту уже поздно подыхать от выкрученного в пол трудоголизма, для их нужд заботливо плетется шарфик из пеньки, но не подколоть не может. — А нехер было Канариса вешать. Но уверен, наш дорогой Мюллер с радостью возьмется за любую работу, только помани, — говорить о начальнике гестапо без усмешки он просто не умел. Гейдриху пришлось проглотить шутку про то, что Канарис с его воистину бомбическими настроениями в адрес фюрера сейчас был бы очень кстати — в разрушающейся стране ничто не работает так хорошо, как тайная полиция, уж кому, как не ее начальству об этом знать. — Для Мюллера твоя работа слишком на белоручку, — для подтверждения Рейнхард будто невзначай берет ладонь Шелленберга в свою, ведет пальцем по костяшкам, но смотрит исключительно в глаза. Вальтер не реагирует. Толку реагировать, если он помнит, как Гейдрих пальцы сосал на этой и правда не испорченной мозолями руке. — А я работать не хочу. — Я заметил, — Вальтер отбирает руку, в едином движении встает с кресла и привычно выбрасывает окурок в цветок, который сам же однажды сюда и притащил чисто наспор с, кажется, печально известным Вилли. Эх, были же времена. — В общем. Я, ты, конец рабочего дня, мой пустой дом. — Твой пустой дом? — Так твою любимую Китти еще в сорок втором разнесли, а к тебе я не поеду, с тем же успехом можно в подвалы Альбрехтштрассе спуститься и там заночевать. — О, так позвать с нами Мюллера? Шелленберг хороший разведчик, отец троих детей, он точно знает, когда нужно замолчать и бросить строгий взгляд из-под форменной фуражки, чтобы собеседник точно понял, что он о нем думает. *** В том, чтобы пить — наебываться, че уж тут — в доме у Вальтера, было несколько проблем, и ключевая из них состояла в том, что Вальтер, собственно, почти не пил, что выгодно выделяло его на фоне остальных сослуживцев, которые, по аналогии, почти не трезвели. Проблема решилась тем, что Гейдрих, как представитель этих самых сослуживцев, пузыри, наверное, таскал в каждой дырке собственного кителя, спасибо, что не организма. Первую бутылку они прикончили, не заметив. Не заметили и то, как Шелленберг оказался лежащим на коленях Гейдриха, да и откуда на шее недвусмысленно краснеющие следы как-то тоже не усмотрели. — Все хотел тебя спросить, — Гейдрих убирает руку, до этого лениво поглаживающую бригадефюрера по щеке, — че, интересные бумажки после себя Канарис оставил? Шелленберг хочет сказать, что Канарис после себя оставил организацию, работающую на гиммлеровских жертвоприношениях и убойных ругательствах, но это кажется такой мелочью на фоне… да на фоне всего, что произошло после. — Ты про себя что ли? — он поднимает взгляд, и Рейнхард в этих сучьих глазках видит отражение компромата на самого себя. Ну конечно же читал, перечитывал наверное даже, если не декламировал вслух особо интересные куски. — Давно ими камин растопил, тот, куда ты поссать намереваешься каждый раз. Такого не было. Наверное. Гейдрих не помнит и половины вечеров, которые провел в этом доме. — Ты ж умница, — он говорит это так, что яд с клыков можно в рюмку собирать. — Давно надо было на тебя их спихнуть. — А то не спихнул, — Шелленберг с достоинством попавшего в плен игнорирует, как чужая рука вцепилась в его волосы. — Как там дела, кстати, на советском направлении разведки? Шелленбергу хочется встать и разбить об одну там белобрысую голову недавно опустевшую бутылку. — Нахер иди, — да уж, вот и весь его интеллигентский флер по пизде пошел, даже позже, чем думалось. — Я тебе без разведки сказать могу, как там у Советов дела. Лучше, чем у нас всех вместе взятых. — Планируешь идти ко дну с нашим кораблем? Гейдрих наливает им еще, и умудряется сделать это, пока на его коленях все еще прекрасно чувствует себя начальник разведки. Этот самый начальник смотрит на него, как на умалишенного. Ни с каким кораблем ни на какое дно Шелленберг не собирался — он у себя один и продаст он себя за очень, очень дорого, даже если ради этого ему придется сделать рейхсфюреру лучший массаж в его жизни. Не для того он столько работал, не спал столько ночей, не для того он, мать вашу, еще в сорок втором предупреждал, чтобы теперь так просто отдаться на милость противника и покорно принять свою судьбу. Война официально не закончена, и до тех пор у него еще есть время и возможности, а то, что от смеси шведского с английским его уже тошнит — так как будто его не тошнит каждый чертов день от немецкого. — Вижу, что не планируешь, — Гейдрих смеется смехом обреченного, да и правильно делает — его-то руки в крови по самые плечи. — Не сомневаюсь, что ты из любой жопы вывернешься, еврейский дружок. И Шелленберга наконец за весь вечер прорывает. — Еврейский дружок? — он вскакивает с колен, опустошает рюмку залпом и смотрит ошалевши, со смесью отчаяния и бешенства в глазах. — Я стоял и слушал, как этот гений мысли на голубом глазу хуйню несет, как его, оказывается, не заставлял никто, во всем партия виновата. Мазуру, блять, в глаза говорит в полной уверенности, что никто эту лапшу с ушей не снимет, а я стою рядом и застрелиться хочется, лишь бы не подумали, что я тут с ним приехал. Немыслимо, конечно, высказывать все вот это вот Рейнхарду мать его Гейдриху, но на дворе агония апреля сорок пятого, и, положа руку на сердце, уже так искренне похуй. Тем более, когда этот самый Гейдрих сейчас смеется как тварь последняя, и в этом смехе нет ни капли сочувствия к своему настрадавшемуся протеже. Вальтер фыркает наигранно обиженно, возвращает голову на колени и достает из кармана сигареты. Американская марка, черт возьми, импорт, зажигалка только своя, немецкая, даром, что не работает. Рейнхард приходит на помощь со своей и, затянувшись, Шелленберг немного успокаивается, но только немного и не очень надолго. — И чтобы что все это? — он зажмуривается, запрокидывая голову и подставляясь под невыносимо длинные пальцы скрипача, которые оружие в руках держали чаще, чем инструмент — от этого у них всех в этой стране и проблемы. — Чтобы он опять играл в свою любимую игру я не я, хата не моя, это все Шелленберг придумал, пусть Шелленберг и разбирается, а я не при делах и вообще две недели назад из партии вышел. Тьфу, блять, зла нет никакого. На этот раз смех со стороны обергруппенфюрера он игнорирует. Лениво вертит в свободной руке табельное, которое, вообще-то, со времен гестапо не носил не на полевую работу, не выдерживает и стреляет в бутылку. Смех резко прекращается, и Шелленберг победно думает, что хотя бы так смог засунуть веселье Гейдриха ему в жопу. — Да вы посмотрите, офисная крыса решила зубы показать. — Крысы вообще-то чуму начали. — Не сомневаюсь, Вальтер, что твоя болячка куда смертельнее. Вальтер улыбается во все тридцать два, зажимает сигарету между зубами и стреляет еще раз, уже из пьяного азарта и веселья ради. Хочет, видимо, за этот вечер совсем себя отпустить, по возможности даже с ума сойти. Пули разбивают вазу с давно засохшими цветами, которые он сто лет назад дарил Ирэн, и где-то в этот момент в голове пробегает мысль, что он в это время должен к скорому дню рождению сына готовиться. Что ж, в том, что на празднике ребенка не будет отца, виноват Союз советских социалистических, мать его, республик, вот пусть он с этим и разбирается. На самом деле — то, что он смог отправить семью так далеко отсюда, как только вышло, единственное хорошее во всей этой пляске на кострах. — Настрелялся? — Гейдрих фыркает где-то над ухом, а Вальтер чувствует, как по щеке мажет дуло тридцать восьмого, тоже тезки. Умный человек бы напрягся, но Вальтер умнее умного и не в пример пьянее. — Он на предохранителе, — Гейдрих характерным щелчком доказывает, что это больше не правда. — Вот сука. — Какой же у тебя сегодня грязный язык. Дуло ведет по губам, и Вальтер, умный человек, намек понимает, обводит его языком, обхватывает губами, чувствуя, как внутри переворачивается все от мысли, что, дрогни у Гейдриха палец, и все содержимое умной головы окажется на форменных брюках. Вообще-то, у него нет кинка на столь… адреналиновые игры, но он виском чувствует, что у Гейдриха есть, а ему и не жалко. Наоборот, Шелленберг прям старается, будто от этого его повышение по карьерной лестнице зависит — проводит кончиком языка до курка, и глаза от глаз начальства не отрывает, чтоб тот точно видел, какие черты с лисами в их глубине хоровод водят. Несомненно, под Лютлофер. — Иди сюда, — Гейдрих убирает оружие и тянет Вальтера на себя, недвусмысленно намекая забраться на колени. Тот за оружие не цепляется, свое собственное-то как бросил на ковер, так и забыл, но менять дислокацию не спешит. — Не собираюсь я тебе сегодня давать. Играть с Гейдрихом в возбудим, но не дадим, ему нравилось. Возможно, свое мнение на адреналиновый фетиш стоит пересмотреть — однажды он обязательно этим займется (нет, никогда, нахрен оно им обоим надо). Удивительно, Гейдрих закатывает глаза, но не настаивает, и от этого у умного Шелленберга волосы на затылке шевелятся — так просто Рейнхард от того, что ему хотелось, не отказывался никогда, значит, хлебнет он еще к концу вечера немало. — Надо было позвать Мюллера. — Чтобы он тебе вместо меня отсосал? Только так, иначе я его близко к дому не пущу, стрелять буду на подходе к баррикадам. — Да вам самим не помешало бы потрахаться и успокоиться. — Да тут член в минус стереть придется. — Ты всегда был старательным. — Я-то да, а вот за него ручаться не могу. — Мне правда поверить, что ты не в курсе его личной жизни? — Все, что я о ней знаю, я знаю против своей воли. — Ты слишком хороший разведчик, чтобы то, чтобы ты сейчас сказал, было наглым пиздежом мне в глаза. И ведь не краснеешь же. С одной стороны, Гейдрих был абсолютно прав, компромат на начальника гестапо Шелленберг читал как любимую книгу, не отрываясь даже на кофе. С другой — ему правда не очень бы хотелось знать о некоторых вещах, остающихся за закрытыми дверями. С третьей — интересно, а что на самого Вальтера лежит в личном блокнотике начальства четвертого управления? И есть ли там некоторого пикантного характера вопросики, связанные с Рейнхардом? Что ж, если есть, да еще и сыграть не успели, то Шелленбергу точно стоит готовиться к худшему — время идет к тому, что скоро эти бумажки станут абсолютно бесполезными, годными только на то, чтоб камин разжигать, лишь бы в руки кому ни попадя не упали. Мюллер, конечно, тварь та еще, но тварь родная, если ему кто жизнь и испортит, то Шеллерберг лично, а господа из-за океана пусть сами ищут что-нибудь эдакое интересное, благо что работы там непочатый край. — Как я мог забыть, что тебе сейчас не до любования голой жопы Мюллера, тебе б свою сберечь, — Гейдрих таки спихивает его с колен, усаживается на диване и осушает свою стопку, чтобы сразу после наполнить и свою, и другую. — Как будто я только для себя стараюсь. Вообще-то да, патриотизм патриотизмом, но, поставь перед выбором, он без задней мысли позволит стране гореть, лишь бы вслед за ней на костер не взойти. Страна сама виновата, а он так, рядом стоял, ради карьеры и положения все. Кто ж знал, что надо было оставаться в медицине и выписывать таблетки для печени. Глядишь, самому бы не были нужны. — А для кого еще, для Фюрера и отечества? Охотно верю, щас только лапшу с ушей сниму, как раз проголодался. — В доме есть еда. — И ты отвратительный хозяин, раз я узнаю об этом только сейчас. Шелленберг закатывает глаза так, как они анатомически закатываться не должны, встает, чтобы принести поесть, а лучше в горло кулаком забить особо разговорчивому, но замирает. Потому что Гейдрих, видимо, того и ждал, чтобы сцапать его за руку и утянуть к себе на колени, да шею сжать так, что сопротивление бесполезно и карается в суде. — Как же ты… — Ой да заткнись ты уже. Он затыкает Шелленберга поцелуем, вытесняя из головы набатом бившую последнюю мысль о том, что он в душе не ебет, слушает ли Мюллер его квартиру до сих пор.