Умный человек

Губы у Гейдриха жетские, обветренные, и на них все еще остался вкус недешевого и абсолютно точно не немецкого виски. Шелленберг целует их так жадно, будто пытается восполнить и без того зашкаливающий процент этанола в организме. Кусается иногда, вызывая соответствующую, такую приятную реакцию, и трется о чужой стояк своим. Как будто оба вчера из гитлерюгенда, ей богу. Гейдрих так дергает за ремень, что неровен час порвать, а потом неловко придумывать глупые оправдания. — Дай ты сюда, — Вальтер шипит в губы, отстраняется, чтобы расстегнуть пряжку и приспустить штаны, пока Рейнхард занимается тем же самым. Тот, правда, сильно себя не утруждает, только выправляет член с довольной мордой. — И куда делось твое «не дам я тебе сегодня»? — он без стеснения — да какое уж тут — лапает шелленбергову задницу и недвусмысленно надавливает на колечко мышц. — Нет-нет, не смей, только, сука, попро- Блять! Первая фаланга входит насухо, спасибо, что хоть ногти пострижены. Шелленберг стискивает зубы и жмурится, дожидаясь, когда пройдет боль, да от души бьет кулаком по плечу, чем, кажется, только раззадоривает. Ну конечно, думать надо, Гейдриха Палачом не за модный капюшон прозвали. — Что ты там бормочешь? — Как сильно тебя люблю, конечно. Так сильно, что задушил бы своей любовью. — Ты вообще хоть кого-то, кроме себя, любить способен? Вообще-то пиздеж чистой воды. Вальтер правда любит своих детей, а что до Ирэн… К матери этих самых детей он относится с заслуженным уважением и, увы, не более. С Гейдрихом у них просто хороший секс. Ну, иногда. Иногда хороший. — Кто бы говорил. Он, вообще-то, отлично помнит ту историю с Линой. Припоминает иногда даже, но осторожно — Гейдриху может быть сколь угодно плевать на жену, но собственничество он в себе развил завидное. Впрочем, все мысли о женщинах и любви из него выбивает второй палец. Надо начинать смазку в кармане носить, это невыносимо. Гейдрих растягивает старательно, будто и правда о его чувствах беспокоится, даже дрочит лениво. Шелленберг зубы так и стискивает и глаза до сих пор не открыл — еще не хватало рожу эту криминальную видеть, довольную, как тысяча чертей. Третий палец уже как слону дробина. Вальтер успевает лишь подумать, что если он куда и сядет в ближайшее время, то на стул в гестапо, а там все места заняты — солдаут, конец войны, упаднические настроения даже в верхушке власти, один Фюрер верит за всех них, из бункера-то виднее. — Долго сиськи мять будешь? — А ты их отрастить успел? Гейдрих на удивление — на фоне-то — входит аккуратно, только по головку, придерживает Шелленберга за бедра. Тот все равно шипит как дикий кот, но хватается за плечи не так больно, как мог бы, утыкается лбом в лоб и тяжело дышит. О том, чтобы двигаться сейчас, и речи быть не может. — Расслабься. — И без подсказок с галерки знаю. — Так хули не расслабляешься. Легко сказать. Вальтер заставляет себя расслабиться, и Гейдрих тут же входит во всю длину. Шелленберг шипит, кусается, ругается, кажется, уже на смеси немецкого с французским и вспоминает все проклятия, которые слышал от Кальтенбруннера в моменты, когда донесения на совещании ему не нравились. — Рот с мылом вымой, — он не двигается внутри и слава, мать его, богу милосердному. — Иди нахуй. — Кто из нас на хуе. — Заткнись. Шелленберг впечатывается в его губы своими, кусает до крови, слизывает, кусает еще раз и так по кругу, лишь бы Гейдриху хоть немного так же больно было, как ему сейчас. И чтобы заткнулся наконец, конечно же. Двигается уже сам, на пробу, и перед глазами маячат красные флаги с черной свастикой, будто на дворе прекрасный тридцать девятый, и ебут его только в прямом смысле. Скоро, правда, к боли он привыкает и совсем перестает ее чувствовать. Насаживается, как блядь последняя, будто карьеру не в разведке построил, а в Китти, и хочется думать, что одно не вытекает из другого. Трахается он, конечно, хорошо, но сети плетет еще лучше. Шпион, блять, паук, Наполеон преступного мира, только ростом получше вышел. Рейнхарду срывает тормоза где-то на том моменте, когда Шелленберг начинает задумываться о петлицах на форме. Он вбивается как в последний раз (апрель сорок пятого, в последний раз и есть), ругается куда-то Шелленбергу в шею и дрочит так, будто самому себе. Какая забота, аж тошно от умиления. Губы свои из зубов Вальтера вырывает, чтоб неповадно было, и Шелленберг наконец стонет в голос, запрокинув голову. На бедрах синяки останутся, но их объяснять не перед кем, так что пусть будут, погоду не сделают. Вальтер кончает первым, пачкая, конечно же, и без того угашенную за вечер форму. И тут же слезает с колен, сопровождаемый разочарованным стоном Гейдриха, которому класть с прибором на сперму на одежде и руке. — Обойдешься. Вальтер оказывается на коленях и сразу берет член Гейдриха в рот. Лучше пусть туда кончает, чем на диван или тем более внутрь, жопа у Шелленберга не железная, казенная и вообще-то одна, и так настрадалась. Он ведет языком по пульсирующей венке, облизывает, как леденец (за такие сравнения полагается отдельная виселица), берет так глубоко, как может, а может от довольно неплохо для высокопоставленного члена государственного аппарата страны, в которой за мужеложество улетаешь в места не столь отдаленные с соответствующим треугольником на лбу. Очень удобная статья, кстати, хер проверишь, а от ненужных людей с позором избавляешься за милое дело. Как же повезло, что умный Шелленберг никогда не становился ненужным человеком. Рейнхард дышит тяжело и прерывисто, а Вальтер слизывает с губ горьковатую вязкую сперму, стоически сдерживая первый порыв выплюнуть все это на пол с характерным кашлянием. Его за это даже по головке гладят, не по той, по нормальной, спасибо хоть хорошим мальчиком не называют и не командуют дать лапу. На ноги он поднимается нехотя и лениво, но далеко не уходит — укладывает голову обратно на колени, а ноги закидывает на подлокотник. Теперь уже пачкать диван не так страшно. Конечно, какой там диван, когда в голове блаженное ничего — и правда, чего сиськи мял и печень зря мучил, сразу надо было. — Ты хотел принести еды. — Иди и сам возьми. — Как гостеприимно. Шелленбергу многого стоит не повернуть голову и не укусить особо наглого шефа за одно там интересное место. — Я все, я устал. — Стареешь. — Заткнись. Вальтер и правда устал. Он лениво закрывает глаза и сам не замечает, как засыпает, и никогда не увидит, какие чудеса акробатики пришлось вытворять Гейдриху из не пойми откуда взявшегося желания его не разбудить.