и наш маршрут был трогательно прост: купив букет подснежников, влюбленные и нежные, мы шли всегда на Поцелуев мост. стареем неизбежно мы, но с Леной мы по-прежнему друг в друга влюблены. а в чем секрет? а в том, признать приходится, что все мосты разводятся, а Поцелуев — извините, нет! (Леонид Утесов — Ленинградские мосты)
***
Это был последний год консерватории, когда они начали встречаться. Обоим пришлось непросто: один заканчивал факультет «хореографического искусства», искренне надеясь, что ему удастся найти себе работу в Петербурге в качестве балетмейстера, другой выходил профессиональным скрипачом, мечтая через пару лет стать первой скрипкой в оркестре. Консерватория имени Римского-Корсакова была устроена так, что хореографы и все «концертные исполнители» не должны были пересекаться, но по закону подлости этим двум парням было суждено из раза в раз сталкиваться в коридорах. И жизнь распорядилась так, что подобные встречи стали для студентов систематическими. Антон заканчивал пятый курс, проводя все свое время в репетиционных, Арсений — четвертый, последний, и ни на секунду не отходил от станка. Может, это и повлияло на то, что парни уходили из консерватории поздно вечером. И уже не было возможности не столкнуться на Поцелуевом мосте. С момента начала отношений оба не переставали шутить про это чертово название. Наверное, ни в одной из реальностей между ними не должно было возникнуть чувств, но, как оказалось, их было не миновать. Все происходило как у Булгакова, где любовь выскочила из-под земли, как убийца в темном переулке. Они всем казались полными противоположностями: Антон курил, и курил много, носил мешковатую одежду, ломал все стереотипы о «консерваторских мальчиках» и рядом со своей изящной скрипкой выглядел инородно. Арсений ненавидел запах табака, ходил исключительно по струночке, выглядел до ужаса педантично и оправдывал каждый стереотип, который ходил вокруг студентов хореографического. Но главное их различие заключалось в отношении к себе и к окружающему миру. Тогда, осенью последнего курса, когда Антон шел через «корпус танцоров», как называли его остальные факультеты, ему в глаза бросилось очертание фигуры, которая в репетиционной раз за разом отрабатывала «батманы». Он не должен был появляться в этом корпусе, и, наверное, не появился бы, если бы ему не нужно было отксерокопировать ноты в библиотеке. Так парень и замер, глядя в открытую дверь, где один человек в пустом зале неуемно повторял одни и те же движения. По-хорошему, нужно было просто пройти мимо, а лучше — прикрыть дверь, не отвлекая студента, но планы изменились, когда фигура сбилась со счета, отошла от станка и тяжело осела на пол. Антон знал: у хореографов свое отчаяние. И оно не про слетающий смычок, а про снова и снова не получающийся экзерсис. И что-то его потянуло в ту секунду в репетиционную. Один Бог знал, чем кончится это безрассудство, но он сделал шаг вперед — скрипнула дверь, и фигура нервно подорвалась с коленей. — Дмитрий Александрович, извините, я тут… — парень повернулся и застыл, осознавая, что перед ним совсем не его преподаватель по классическому танцу. — Добрый вечер? Молодой человек чуть нахмурился, поправил свой шуршащий комбинезон и лямки трико, глазами выискивая кофту, которую бросил на станок. — Репетируешь? — Антон не знал, как заговорить, и не то чтобы понимал, зачем ему это. Просто он почувствовал чужое отчаяние и не мог от него отвернуться, потому что различал эту эмоцию за километр. Когда раз за разом он играл этюды Данкля, ему хотелось кинуть инструмент об стену, но приходилось держаться: скрипка стоила бешеных денег. — Включи свет, пожалуйста, — где-то в глубине зала раздался тихий голос, — справа от двери. С набережной фонари отблескивали в залы консерватории, но этого освещения было недостаточно, чтобы хоть что-то увидеть. В сентябре темнело еще не слишком скоро, и на закате еще можно было справиться без ламп в люстрах. Антон нажал на выключатель, и полумрак растворился. — Ты не ответил, — парень шагнул вперед, осматривая репетиционную. На него не обращали внимания: просто собирали свою сумку, складывали разогревочные чуни и меняли балетки на обычные кроссовки. Молодой человек выглядел так, словно не собирался продолжать разговор. Он пролез под станок, открыл форточку, чтобы проветрить зал, и, когда закончил собираться, облокотился о скамейку, глядя на таинственного гостя. В консерватории уже давно погасили свет, ушли даже режиссеры, которые сидели со своими постановками до ночи, и казалось, что в стенах не осталось ни одной живой души. Но две конкретные души в полной тишине смотрели друг на друга, ничего не говоря и ничего не делая. Один сложил руки в замок, глядя в упор, другой — так и остался стоять у двери, подпирая стену. Между ними выстроилась огромная дистанция, измеряемая расстоянием от стены до стены. — Я тебя часто вижу в коридорах концертного корпуса, — молчание прервалось слишком внезапно. — Ты со струнных? — Скрипка, — им пришлось говорить громче, чем в обычной жизни, чтобы расслышать друг друга. — Догадался или угадал? — Руки, — он хмыкнул и отвернулся к окну. Антон непонимающе покачал головой. Ему сложно было понять, что значила эта фраза, что значил этот жест, когда во время диалога человек просто берет и поворачивается спиной, и почему ситуация выглядела так странно. Но почему-то происходящее не смущало. — Что? — ему лишь усмехнулись. — Что «руки»? Он все-таки зашел в репетиционную, решая, что стоять на пороге — плохая примета. Но дверь так и не прикрыл. — Руки у альтов и скрипачей совсем другие, не как у пианистов или арфистов. Особые, знаешь… — молодой человек говорил куда-то в окно, глядя на догорающий закат на Мойке. — Пальцы изящнее, при этом «нервные», я бы сказал, и на левой руке они даже чуть длиннее, чем на правой. Наверное, это из-за многолетней практики. Пришлось выдержать паузу, чтобы осознать сказанное. — Это называется «скрипичные руки», — следующие шаги вперед почти сравняли расстояние. — Откуда такие познания? — Отец был первой скрипкой Московского Академического симфонического оркестра. Я «струнных» в консерватории теперь быстро различаю, — он неловко пожал плечами. — У вас даже осанка другая, с перегибом. — Меня Антоном зовут, — он подошел ближе, так же облокотился о станок и протянул руку. — Арсений, — парень еле ощутимо улыбнулся. — И да, я репетировал. Руки все-таки пожали. А дальше молчали, смотря, как розовое небо заливается теменью. Там, чуть дальше, по Неве еще плыли кораблики, по Английской набережной прогуливались люди после рабочего дня, а весь район Коломны уже засыпал. Тем временем двое студентов тихо дышали, почти в унисон, глядя с третьего этажа на машины, проезжающие внизу, и на толпы, переходящие через мост. Осень горела ярким пламенем: деревья находились в стадии смены цвета с зеленого на рыжий, время от времени шли дожди, а домой еще можно было идти в одном легком плаще. — Чей ты курс? — Антон повернулся, рассматривая хореографа. — Дмитрий Александрович — это Мелентьев, который? — Он самый, — и парень тяжело вздохнул. — Наслышан? — Говорят, вас немного выпускается. — Десять, если быть точным, — на хмуром лице расползлась горькая ухмылка. — В прошлом году половину курса отчислял поэтапно. Его все злило, что мы не понимаем разницу между хореографами и балетмейстерами. Говорил, что оставит только тех, кто к четвертому году поймет, — Арсений повернулся, вглядываясь в чужие болотистые глаза. Такой настырный взгляд вводил в ступор. — И как успехи? — судя по выражению лица молодого человека, этот вопрос попал ему в больное место. Он только устало прикрыл глаза, качая головой. Закат окончательно сменился чернотой вечера. — Так себе, если честно, — так и стояли, облокотившись о станок и не думая о том, что скоро охранник пойдет по этажам. — Кажется, я все еще не нащупал разницу. — Но ты ведь тут, не отчислен, — Антон развел руками в сторону, пытаясь сформулировать мысль. — Наверное, это о чем-то говорит. И снова послышался печальный вздох. — О том, что это вопрос времени, — парень тут же натянул дежурную улыбку, пытаясь скрасить возникшую атмосферу. — Или о том, что все у тебя нормально, — на него недоуменно взглянули. — Не смотри так. Вся ваша хореографическая дисциплина у меня всю жизнь вызывает вопросы, — Арсений аж подался вперед, искренне заинтересовавшись тем, что ему скажут дальше. — Наверное, без дрессуры невозможно воспитать хорошего артиста балета или балетмейстера, если больше хвалить, чем ругать, но это так травмирующе, разве нет? Ему устало кивнули. — Травмирующе, — а голос совсем затих. — У меня была Вагановка до совершеннолетия, а потом мне стало понятно, что балет убьет меня быстрее, чем я выпущусь, — голубые глаза выдавали огромную историю, при этом заколоченную на три замка, и заходить на эту территорию было опасно и неуместно. — Так что я понимаю, о чем ты. — Поэтому ты в консерватории? — Что-то вроде того. Они простояли еще несколько минут, молчаливо глядя на то, как ярко светятся огни у машин, когда наступает вечер. А еще зажигаются фонарики и вывески на первых этажах домов, и весь город сразу меняется: он моментально становится не про осенние закаты и свежесть, а про ночь и тяжелые мысли. Петербург всегда плотно соотносился с монеткой, у которой две стороны. — У нас совсем иначе, — Арсений чуть вздрогнул, услышав чужой голос после долгой тишины. — Музыка, конечно, не математика, но в ней меньше субъективности, — в ответ ему так ничего и не сказали — только продолжили выдерживать паузу для размышлений. — Если совсем грубо: вот ноты, вот заданный ритмический рисунок, вот отточенный навык, и играй себе. Конечно, дрессура никуда не девается, и музыкальные школы — такой же травмирующий опыт, но по прошествии лет мы хотя бы четко для себя понимаем, как и что играем, где ошибки, а где удачи. Парень снова долго не отвечал, будто бы обдумывая все сказанное. Странная выходила ситуация: два незнакомца в пустом репетиционном зале говорили о серьезных вещах, не давая оценку происходящему. Может, так и выглядят судьбоносные встречи. — В балете нет никакой объективности, в хореографии — тоже, это правда, — он наклонил голову, снова разглядывая своего гостя. — Понятно, что есть четкие штуки: качество battements tendu, отточенность вращений, высота и изящность всего блока allegro… — французские наименования движений звучали так искусно, словно Арсений половину жизни прожил во Франции. — Но нам очень сложно себя адекватно оценивать. Часто это только кажется, что твои маленькие assembles выполнены аккуратно, а на деле ты каждый раз приземляешься, как корова. Чужие плечи опустились — на них будто бы снова лег камень. И изящная осанка в секунду превратилась в ее сгорбленное подобие. Антон прекрасно понимал, о чем ему говорили: несколько лет своей жизни он дружил со своей одноклассницей, которая занималась балетом. Та в шестнадцать уехала поступать в Москву в академию, и больше они не виделись. Но он прекрасно помнил эти хрупкие плечи, которые, казалось, можно было сломать одним касанием, эти вечные терзания по поводу того, что не хватает выворотности, и внутренние конфликты, потому что всегда «недостаточно хорошо». Арсений не так сильно отличался от той девчонки. По первому впечатлению демонов внутри него, избивающих его самооценку, было не меньше. — Я видел немножко, пока стоял в дверях, — раздалось шепотом. — У тебя прекрасная позиция на батманах, — парень удивленно распахнул глаза. — Думаю, что это не исключение из правил, а правило. — Знаешь терминологию? — На первом курсе историю искусств у нас вела сумасшедшая тетушка, одержимая классическим танцем. До пяти вечера каждую субботу мы зачем-то смотрели классы Вагановки… — Антон хотел еще что-то сказать, но его перебил звонкий смех. — Никому такого не пожелаю, — Арсений смеялся, и ему смеялись в ответ. Смех отражался от высоких стен консерватории, возвращаясь обратно. Было что-то удивительное в происходящем. — Да нет, почему же, было даже интересно. — Хочешь вживую посмотреть? — фраза прогремела как-то внезапно, неловко, и молодой человек весь сжался от того, что предложил. Но на него посмотрели вполне серьезно. А дальше — Антон отошел на скамейку и уселся, облокачиваясь о зеркало. Балетмейстер снимал свою кофту. Он уже не переобувал кроссовки обратно в балетки, но даже так было видно эти идеальные позиции ног. Арсению лишь кивнули, но он ждал ответа. — А хочешь, подыграю? — вдруг раздалось со скамейки. — Обменял скрипку на фортепиано? — По музыкалке основы помню, — он улыбнулся, подрываясь со своего места и доставая телефон, чтобы найти ноты для балетных концертмейстеров. — Соображу. Сначала молодой человек пару минут мялся, а потом, когда Антон открыл фортепиано и принялся наигрывать вступительные ноты, бесповоротно согласился на эту авантюру. — Давай попробуем. В тот вечер никто так и не отксерокопировал концерт, который был нужен для завтрашних занятий. Зато увидел шикарное исполнение комбинаций классического танца и познакомился с человеком, который определил весь следующий год. Арсений не знал, но его новый знакомый тогда впервые за последние несколько месяцев сел за фортепиано, будучи совершенно не уверенным в том, что сможет хотя бы клавиши не перепутать. Но пальцы помнили, и пальцы играли. Силу искусства еще никому не удавалось победить.***
Закрутилось как-то все по-дурацки. Не случилось истории из ромкомов и красивых сериалов, не получилось и мелодрамы про стремительно возникшие чувства. Между двумя студентами случилось то, что можно было бы назвать обычной реальностью. Они пересекались у выхода из консерватории по средам, когда у обоих классы заканчивались поздним вечером. Сначала это казалось простым совпадением, потом — четко выверенным планом вселенной. В эти осенние вечера еще не задувал холодный северный ветер, поэтому можно было гулять по набережной. Как только начинался дождь — отреставрированная Новая Голландия открывала им свои двери. Поначалу было странно, даже неловко. В первую среду, когда Антон случайно поймал Арсения у перехода к мосту, тот лишь удивленно пожал плечами, словно не рассчитывал на то, что они еще когда-нибудь увидятся в неформальной обстановке. Это была третья неделя сентября, и уже время от времени накрапывали дожди. — Я с зонтом, — вот и все, что прозвучало от этого странного парня в толстовке со скрипкой на плече. — А мне недалеко, — вот и все, что ответил не менее странный парень с огромной сумкой наперевес. Загорелся зеленый, и они перешли дорогу, направляясь в одну сторону. Антон все-таки открыл зонт, и тот накрыл их двоих. Легкая морось постепенно превращалась в ливень. — Живешь здесь где-то? — В Коломне, прям на Пряжке, — так и шли, ведя незамысловатый диалог, хлюпая в легких кроссовках по лужам. — Там такой красный дом есть, и за ним переулок. Странное место, честно говоря. На улице уже зажигались фонари, а они ныряли в узкие улицы, спасаясь от дождя. Было что-то эдакое в этой ситуации: и в людях, укрывающих голову пакетами, и в девушке на каблуках, которая выходила из машины и спешила в бизнес-центр, и в бабушке, которая шла из продуктового без зонта, промокая до нитки. — Странное, и правда. Потом Арсений спрашивал, неужели им в одну сторону, и ему утвердительно отвечали. Конкретизирующих вопросов он не задавал, ему хватало и простого: — Да, я тоже здесь недалеко. Снимаю. Через пару месяцев он узнал, что Антон жил вообще в другом районе и каждый день ездил около получаса на автобусе до консерватории. Но в ту первую среду они еще не говорили об этом. Не говорили и о том, почему этот парень со скрипкой захотел пройтись в другую сторону от своего дома. Ведь дело было совсем не в услужливости. В их жизни ничего не изменилось за сентябрь, кроме одного: оба в среду проделывали один и тот же маршрут от консерватории до Пряжки. А тетка-вселенная продолжала их сталкивать в самых разных обстоятельствах: то в столовой они оказывались в одно и то же время и садились вместе, потому что одногруппники собирались есть только на большом перерыве, то вместе застревали в библиотеке, хотя каждый туда приходил по своим делам, а иногда и вовсе случайно ловили друг друга в залах. Что-то происходило, и не заметить этого было невозможно. Как-то Антон встретил Арсения в медпункте, и с этого момента их история стала напоминать стихийное бедствие. Парень пришел туда за таблеткой от головной боли, потому что к пятому часу репетиции мигрень не могла не начаться. Женщина в белом халате попросила подождать, аргументируя это тем, что она одна, а студентов много. Уже на этом моменте появились вопросы, потому что в медпункте обычно никого не бывало. Когда она за ширмой стала кому-то читать нотации о том, что нельзя себя так перегружать, а ей отвечал знакомый голос, Антон извинился и все-таки попросил пройти. Медсестра на него посмотрела если не с укором, то с осуждением. Она снова хотела его выпроводить, но молодой человек опередил ее, сказав, что пришел за своим другом. Пришлось выкручиваться, объясняя, что одногруппники потеряли своего товарища, а преподаватель не понимает, что случилось. Конечно, это было глупостью, но только так Арсения можно было отмазать от тысячи нотаций. Когда тот, слегка шатаясь, вышел в коридор, женщина сняла очки и подозвала Антона. — Вы следите как-то за мальчиком, — ее агрессивный шепот неприятно сотрясал воздух. — Куда это годится? Давление выше нормы, бледный, голова кругом, но говорит, что все нормально, нагрузки ему, видите ли, снижать не надо, — она цокнула, усаживаясь за свой стол. — Я не первый год у вас тут работаю. Потом такие же мальчики у меня с обмороками валяются. Про таблетку все благополучно забыли. Они встретились на лестнице. Оба уже пропускали часть последней пары, но было очевидно, что никто на нее не дойдет. Арсений сидел на ступеньке, закрыв лицо руками. В этом полуподвальном помещении совсем не было слышно, что происходило на верхних этажах: ходили ли люди, шел ли дождь за окном. Им предоставлялась полная тишина, в которой можно было расслышать даже чужое дыхание. — Я знаю, что ты скажешь, — шепот послышался в ту секунду, когда Антон сел рядом на ступеньку. На него даже не взглянули — так и продолжили сидеть, уткнувшись лбом в свои колени. Голова болела у обоих. — Телепат? — ему лишь коротко усмехнулись. — Это случайность, — а голос стал ещё тише. Здесь было уже не до юмора. Парень повернулся, протягивая руки к чужим плечам: хотелось не донимать своей поддержкой, а просто дать ощущение безопасности. Иногда оно важнее всего остального. — Даже если не случайность, что с того? — и фигура рядом замерла в оцепенении. — Я ж тебе не преподаватель, который будет отчитывать за халатное отношение к своему здоровью, — Арсений поднял голову, соображая, что происходит. — На прошлой сессии я не спал трое суток, закидывался энергетиками, рухнул в репетиционной прямо перед дирижёром. Концерт отыграли, — он тяжело вздохнул. — Думаешь, я жалел об этом? — Стоило бы. — Сейчас жалею, а тогда другого варианта не было, — парень аккуратно провел рукой по спине молодого человека, тем самым давая понять: «все нормально». — Да все мы прекрасно помним, что здоровье не резиновое, но пренебрегаем им ради каких-то целей. И это личный парадокс любого человека, который чем-то увлеченно занимается. Оба замолчали на пару минут, обдумывая, как себя вести в этой ситуации. Наверное, нужно было встать, прийти в себя и попытаться успеть хотя бы на кусок пары. Но сил не было, поэтому все, что оставалось, — сидеть на холодных ступенях лестницы и молчать. Каждый о своем. Если бы медсестра сейчас вышла в коридор, обоим бы не поздоровилось. Но она заполняла документы под Киркорова, поющего по радио, так что угрозы не представляла. — И что же, никакого осуждения? — Арсений горько усмехнулся, неверующе качая головой. — Я этого не сказал, — раздался тихий смех. — Осуждать — не осуждаю, но не одобряю. Снова повисла странная тишина, полная размышлений. А потом молодой человек взглянул в чужие зеленые глаза, будто бы взвешивая: стоит говорить или нет. Но принимающий взгляд напротив становился ответом на вопрос — определённо стоило. — У меня ввод в курсовой номер, — и Антону больше не нужна была дополнительная информация: после одной фразы ему все стало понятно. — Все, что могу сейчас, — репетировать до посинения. Моей тревоге кажется, что если я на секунду успокоюсь, то точно ничего не получится. Дальше говорили: долго, искренне, обо всем на свете. Арсений не скрывал, что не выдержит работать в таком темпе. Каждое его слово было пропитано странной виной, которая диктовала ему, что он просто прилагает недостаточно усилий. Тот день что-то изменил в общении студентов. Это была не среда, но они так же прошлись до Пряжки, греясь под теплым осенним солнцем. Никто их не искал, старосты не спрашивали, почему ни одного, ни второго нет на последней паре. Сентябрь принадлежал только им, и яркие оранжевые кроны деревьев тоже горели только для них. Тогда в контактах у Антона появился новый телефон, записанный по смешной причине. — Я могу написать тебе завтра, чтобы спросить, как чувствуешь себя? По лицу Арсения было понятно: ему было неловко, но телефон свой он дал. Так и попрощались у красного кирпичного дома. Когда хлопнула дверь чужой парадной, Антон еще долго сидел со своей скрипкой у спуска к набережной и думал о том, что случайностей не бывает. Они провели бок о бок весь сентябрь, много разговаривая, встречаясь в коридорах во время перерывов и гуляя по улицам старого Петербурга. Удивительно формировалось их общение. Тот, кто не привык открываться и затевать разговоры, теперь плохо представлял свою жизнь без прогулок под зонтом с одним конкретным студентом. Тот, кто не привык к излишним тайнам и загадкам, смиренно выжидал, пока чужие тайны перестают ими быть. Чем больше студенты говорили друг с другом, тем быстрее все менялось. И их разговоры были не о высоких материях, не о философии, а о чем-то обыденном. Арсений жаловался: преподаватель умолял его танцевать не любовь к партнерше, а первую влюбленность. В обычной жизни все его знакомые просто поддержали бы общую атмосферу жалоб на учебу, но со скрипачом из консерватории так не выходило. Они пили кофе из термоса где-то на лестнице, ведущей на крышу, выжидая время до следующей пары. Речь шла про сложно сочиненный этюд, про проживание роли, про язык тела, который должен был сказать больше, чем слова. Мелентьев хотел видеть конкретную динамику, но его студент танцевал совсем не о том, а Арсения не могло не расстраивать, что он не понимает задачу. — Не знаю, что ему еще нужно, — парень облокотился о перила, грустно смотря в пролеты. Антон молчал, переваривая информацию. Он знал, что этот ввод в курсовой спектакль давался другу непросто и тот остро переживал любые неурядицы. Поэтому теперь, когда он поглядывал на эту уставшую фигуру, ему хотелось как-то помочь разобраться. — Ну… — а губу закусил, думая, как спросить, — у тебя ж была какая-то первая влюбленность? — и фигура рядом напряглась, принимая оборонительное положение. — Когда нас заставляли учить серенады Шуберта, я вспоминал свои юношеские чувства. Не человека, не отношения, а вот конкретные чувства. Когда вспоминаешь — сразу нащупываешь нужный тон. В ответ на это раздалась продолжительная тишина. А потом — голубые глаза уставились в чужие. — И что ты делал? — он спросил робко, почти шепотом. — Что вспоминал? Антон улыбнулся: даже по прошествии лет эти картинки десятилетней давности доставляли ему больше радости, чем боли. Первая влюбленность в корне отличалась от первой любви, и те трепетные чувства, еще не обремененные взрослой рефлексией, казались чем-то трогательным. В них было столько искренности, что она и заправляла балом. — Сначала человека, чтобы настроиться, потом наше общение, какие-то общие штуки. А когда картинки выстраивались в ряд, откидывал все, концентрируясь только на ощущениях, — парень пожал плечами, раздумывая над вопросами. — У тебя получалось это разводить по разные стороны? Они переглянулись. — Я не могу сказать, что я прям отделял одно от другого, — Антон пожал плечами. — Не знаю, я до сих пор благодарен тому мальчишке, да и образ его из воспоминаний мне не сильно мешал, — чужое лицо искривилось в изумлении. — Все равно акцент-то у меня был на себе, и искал я нужную эмоцию, ориентируясь на себя, а не на кого-то. Арсений снова замолчал на длительное время, словно пытаясь понять, не ослышался ли. В его картинке мира такие откровения не могли говориться «впроброс». И человеку рядом не почувствовать такую смену настроения было сложно. Ему прошептали: «все нормально?», — но ответа не услышали. Поэтому они продолжили тихо пить свой кофе, игнорируя тот факт, что до начала пары оставалось не так много времени. — И тебе нормально так просто об этом говорить? — у парня перехватило дыхание. Подобные вопросы давались ему непросто. — Мне тяжело о чем-то говорить, если оно еще не отболело, а эти детские влюбленности и не «болели» никогда, — он усмехнулся, ероша свои волосы. — Так что да, вполне нормально. — Я не об этом, — Арсений запнулся, уводя взгляд. Для него это все было крайне странно и нетипично. Этажом ниже куда-то спешили студенты, хореографы в одном из классов отбивали комбинацию, и их топот доносился выше, сотрясая стены. А эти двое просто сидели на лестнице у чердака, скрываясь ото всех. Получался вот такой незамысловатый диссонанс. — Тогда… — и тот действительно не понимал, в чем заключалась проблема. Его робко перебили, как бы боясь уточнять. — Ну, про мальчика… — голос снова дрогнул. — А что про мальчика? Антон все так же непонимающе покачал головой и нахмурил брови, пытаясь прикинуть, что не так в его словах, но ни одна из его догадок не казалась верной. — Не знаю, — он нервно теребил часы на запястье, съедая себя за то, что вообще спросил, — просто неожиданно… — ему не дали договорить. — Тебя смущает это? — и прежняя уверенность чуть растворилась в непонимании чужого отношения. Нужно было ещё успеть заскочить за книгой в библиотеку, но эти двое никуда не торопились. Сейчас было не до того, чтобы торопиться. Арсений смотрел своими потерянными голубыми глазами в чужие зеленые, чувствуя, как его смущение пробивало крышу консерватории. Хотелось тут же начать оправдываться, но он знал, что его бы тут же остановили. Поэтому ему оставалась только честность. — Неожиданно открыто, Антон… — он горько вздохнул. — Вот, что я хотел сказать. — Я сразу понял, но мой вопрос был в другом, — и все туловище наклонилось ближе. Глаза устремились в глаза. И уже было не выпутаться. Никто не заставлял говорить правду, не заставлял вообще отвечать на поставленный вопрос, но сказать хотелось. Потому что зеленые глаза в очередной раз давали понять, что нет смысла бежать — здесь безопасно. — Смущает, — пара только что началась, — но не мальчишка, а такая открытость. Парню в эту секунду стало все понятно. Он даже не пытался донимать остальными вопросами. Арсений отвернулся, забрал свой термос и начал собираться. Уже в коридоре, прямо на маленьком пятачке, где им нужно было разойтись по разным корпусам, он опустил сумку и подошел ближе. На него вопросительно посмотрели. Преподаватели обещали отчитать обоих за опоздание, но сейчас это мало кого волновало. Антон не сразу смекнул, что от него хотели, но, когда к нему сделали еще один шаг вперед, а потом тихо прошептали: «я сейчас тебя обниму», — на его лице расползлась широкая улыбка. Это звучало, как угроза, но обоим было очевидно: Арсений так осмыслял свои действия, как бы ставив запятую: «я сейчас это сделаю, и вот, смотри, я делаю». Для него такое проявление эмоций было сложным испытанием, потому что здесь речь шла про доверие. Объятие получилось пусть скомканным, но отчаянно-настоящим. И оно говорило намного больше, чем какие-либо разговоры. К концу октября Антон впервые попал в ту парадную на набережной Пряжки. По сути, причиной стала ещё одна глупая случайность: после пар сел телефон, ни у кого не оказалось портативной зарядки, а ключи от своей комнаты в коммуналке остались на столике в прихожей. Соседка не обратила внимания, пожелала опаздывающему скрипачу хорошего дня, пообещав закрыть за ним дверь. Ключи остались запертыми в квартире. Поэтому парень долго сидел в корпусе хореографов, дожидаясь, пока у них закончатся пары, и потом полчаса объяснял Арсению, как так получилось, что он не может попасть домой. Тому потребовалось пару минут, чтобы придумать план действий. А дальше они шли по Коломне. Соседке позвонили, вопрос с ключами решили: та обещала оставить их под ковриком у двери, но Антон так никуда и не уехал. Они сидели на подоконнике у окна с видом на переулок, пили чай и снова о чем-то говорили. Завтра были выходные, а через неделю должна была начаться зима, хотя ноябрь вроде как оставался осенним месяцем. В этой же квартире они снова оказались вдвоем через пару недель по той же причине. И Арсений уже не упускал возможность пошутить о том, что кто-то точно не случайно забывает ключи дома. Тогда они и выяснили, что живут не так уж и рядом. Тогда они и выяснили, что вселенная подкидывала им возможности честно поговорить. Поздней ночью Антон стоял на маленькой кухне, заваривая себе чай. И по-хорошему, нужно было идти спать, лечь по разные стороны кровати и не проспать завтрашние пары. Но он заваривал чай, потому что никто ложиться не собирался. В гостиной стоял аккуратный станок для занятий, и Арсений половину вечера отрабатывал один и тот же экзерсис, который завтра должен был станцевать с партнершей. Он четко проговаривал все движения. Когда понял для себя, что ему не хватает высоты, не хватает амплитуды, отошел от станка и принялся работать с прыжками, из гостиной только и доносилось: «ассамбле-глисад», «и раз, и два», «сисон-томбе», — и снова сотрясался пол. Парень вышел из кухни и облокотился о косяк двери, наблюдая, как фигура в одних изящных хлопковых штанах раз за разом повторяла прыжковую комбинацию. Так и стоял с кружкой, глядя на молодого человека, который в своем творческом порыве никого не замечал. Когда в очередной раз тот принялся оттачивать свою партию адаптированного балета «Пиковая дама», силы закончились. Не получалась у него ни своя часть, ни дуэт с Графиней. Чайковского не случалось, Германна — тоже. Арсений устало плюхнулся на пол, сворачиваясь клубочком на ковре. Последнее время он особенно тяжело переносил свои неудачи. Антон поставил чашку на старое фортепиано и улегся рядом на ковер. — У тебя отличная техника, — парень взглянул на потолок, изучая ползущие по нему тени. — Но нет чувств, — раздалось сбоку. Они лежали на старом советском ковре, отвернувшись друг от друга, каждый в своих мыслях, но на деле оба ощущали непрерываемую связь. Рука опустилась на чужое плечо, прося не закрываться. — Чего от тебя хочет Мелентьев? — шепот смешался с их громким дыханием. Оба студента долго молчали, а потом переглянулись, как бы готовя себя к этому разговору. Преподаватель требовал многого, и если с «первой влюбленностью» его танцовщик еще худо-бедно справился, то с глубокими эмоциями Германна возникали серьезные проблемы. Никак не получалось нащупать зерно образа. — Яркие эмоции нужны, — он тяжело вздохнул. — Страсть я ему все равно не сыграю, любовь — тем более. Ищу хоть что-то. — Почему «тем более»? Ему не ответили сразу, раздумывая над тем, какую фразу выбрать, чтобы она звучала приемлемо. — Потому что не умею, — Арсений сел, обхватывая колени руками. Стрелка на часах устало тикала. Они молчали в унисон, но каждый о своем. Один думал, как сформулировать свои мысли, другой — выжидал. Не было в этом ни странной тревоги, ни учащенного сердцебиения от волнения — только размеренное дыхание и долгий круговорот мыслей. Они бы молчали и дальше, если бы чужой голос не разрезал возникшую тишину. — Иногда думаю, что не нужно было меня вводить на Германна, — парень тяжело вздохнул, продолжая смотреть куда-то вдаль. — Я, может, и неплохой постановщик, но точно хреновый исполнитель, — и закрыл лицо руками, чувствуя груз эмоций. — На курсе куча талантливых ребят, которые сделают эту роль без таких мучений. От меня требуют того, во что я не могу. Дмитрий Александрович знает, что давать мне Германна — это самоубийство, но все равно настаивает, хотя мы с ним не раз говорили о другой роли в «Пиковой». Антон подтянулся на руках, подсаживаясь ближе. Стрелка размеренно тикала, запуская новый круг мыслей. Хотелось зажечь сигарету и забыться. Но курить в квартире — это моветон, — так всегда говорил Арсений. — Не можешь… — фраза не клеилась, и не собирались слова, потому пришлось задуматься, как сформулировать не так «в лоб», — в чувства? Но получилось именно так. В лоб. Теперь курить хотелось двоим. Возможно, давно пора было бы развеять миф о том, что танцоры, артисты балета и хореографы не курят. Ближе к правде, что они дымят, как паровозы, пытаясь справиться с накопленным стрессом. В антрактах, конечно, задыхаются, но бросать не планируют. И у Арсения на курсе было достаточно ребят, которые выбегали на каждом перерыве в трико и с сигаретой в зубах. А он мужественно держался, потому что знал, что после первой затяжки каждый подобный разговор будет сопровождаться сигаретой. — Не могу, — он грустно вздохнул, опуская лоб в изгиб локтя. — Я бесконечно отрабатываю прыжки, комбинации, но зачем и для кого — непонятно. К технике-то вопросов нет, это ясно, но эмоциональная составляющая… — и голос дрогнул. — Меня просят: «сделай отношение, убери сухие движения, дай любовную основу», — но никто не объясняет, что это значит. Может, я вообще не умею такое чувствовать, — секундная стрелка на часах бежала все быстрее, и дыхание стало учащаться — ломалась какая-то граница. — Вот почему педагоги об этом не думают, когда распределяют роли? Оба моментально затихли. На улице сыпал первый снег, в квартире жужжала вытяжка, а они молчали. Напряжение заполняло комнату. Антон взял чашку, которую оставил на фортепиано, и уселся прямо напротив молодого человека. Дальше он делал очень сомнительную вещь, за которую бы в другом аспекте себя никогда бы не похвалил. Он робко коснулся чужих каштановых волос, взмокших после репетиции, коротко зачесал их назад, но ладонь никуда не убрал. Арсения пробило током. Ему пришлось поднять глаза, чтобы удостовериться, что он не сходит с ума. По его скуле аккуратно провели тыльной стороной ладони и коротко улыбнулись, отдавая ему кружку с остывшим чаем. — Проблема в чувствах вообще или только в тех, что задает тебе играть Мелентьев? — взгляд зацепился за взгляд. Они помолчали пару минут, смотря друг на друга в оцепенении. На лице у Антона не дрогнул ни один мускул — он совсем не волновался. А в голубых глазах плескались вопросы. И легкий страх, спровоцированный ожиданием прыжка в неизвестность. — Не во всех, — послышался громкий вдох, — с негативными проще, — и тут же выдох, — но думаю, что для меня просто закрыт весь спектр романтики, — чужие пальцы коснулись руки, крепко сжимающей чашку. — Ненависть — пожалуйста, и не раз удачно все получалось. В «Раймонде» я же танцевал Абдерахмана, и с первого раза попадание в эмоцию случилось, — стрелка на часах сейчас готова была вылететь из циферблата. — Зависть, зависимость, отчаяние — пожалуйста. Зачем же прямо перед дипломом бросать в меня невыполнимые задачи… Молодой человек напротив о чем-то долго думал, а потом наклонил голову, прислушиваясь к тому, как быстро стучит сердце его друга. Может, и не стоило рисковать, не стоило переходить границу, но теперь не было пути назад. Хотелось задать вопрос напрямую. И он это делал, не опасаясь последствий. — А как ты тогда определяешь свои чувства ко мне? — и эта фраза прозвучала так оглушительно громко, что голубые глаза расширились в ужасе. — Как ненависть? — легкий смех сотряс тишину в квартире. Это было слишком внезапно, слишком резко и незапланированно. По спине все еще текла капелька пота после долгих отработок комбинаций, но Арсению казалось, что он весь сейчас превратится в водяную субстанцию, которой бы утечь куда-нибудь незаметно. Уши покрылись пунцовой краской. Его спрашивали беспристрастно, шутливо, но при этом с такой дотошностью, что было не отвертеться. Их связывали недели бок о бок, но еще никогда они не заходили на эту территорию, а теперь обоим приходилось пробираться через ограды защит и неловкости. Парень встал, сделал глоток холодного чая и пошел к окну, чтобы проветриться. По-хорошему, стоило бы накинуть теплую кофту, а не стоять с голым торсом на холодном ноябрьском сквозняке. Долгие десять минут он провел в одиночестве, не обращая внимания на то, что происходило в квартире. Антон ушел в кухню, давая обоим время. И он снова кипятил чайник, надеясь все-таки попить не холодную сладкую воду. Стрелка на часах возвращалась в нормальный ритм и снова стучала, как метроном, напевая: «тик-так, тик-так, кто боится, тот дурак». А возвращался с пледом, который утащил со стула. Было что-то трогательное в том, как он подошел со спины и набросил плед на чужие изящные плечи. Арсений даже не дернулся — тот долго смотрел в одну точку за стеклом. — Почему ты решил, ну… — голос звучал так тихо, что сложно было разобрать слова. — Что ты умеешь такое чувствовать? — а Антон не переставал разбавлять это звенящее напряжение юмором. — Не знаю, если даже животные умеют испытывать что-то вроде любви, то боюсь, что люди в процессе эволюции не могли не научиться. С юмором получалось сложно. Ему на это лишь смазано улыбнулись. — Такое… — он неловко усмехнулся. — Так теперь это называется. — Иронизируешь. — Констатирую факт, — и все-таки оба рассмеялись. — Играешь в нападении, — а руку с плеча так никто и не убрал. — Это я так пытаюсь не переспрашивать, почему ты думаешь, что «такое» как-то связано с тобой, — звучало действительно как нападение, но такое неумелое, что даже по тону было понятно: эта фраза была нужна только для того, чтобы в очередной раз себя обезопасить. Чувства сейчас были полностью оголены. Антон горько усмехнулся. Он прекрасно понимал, что происходило, и осознавал, что шагнул слишком близко, поэтому у него не возникало смешанных эмоций — он просто шел дальше, потому что ему казалось, что это нужно обоим. Его уверенность сносила наповал. И чужие реакции эту уверенность подпитывали: люди не смущаются так сильно, когда слышат подобные вопросы. Может, отшучиваются, может, злятся, но никогда не уходят глубоко в себя, настраиваясь, чтобы оправдаться. Такое поведение всегда выдает то, как ситуация обстоит на самом деле. Юмор в диалоге моментально рассеялся — с Антона спала спесь его вечной ухмылки, и куда-то делась стандартная улыбка. Он наклонился ближе, хмуря брови. — Это не допрос, Арс, — впервые прозвучала такая вариация имени. — Ты вообще не обязан отвечать на такие провокативные штучки, — а пальцы крепче сжали плечи. — Я, конечно, шучу, но мне кажется, что мы с тобой очень далеки от ненависти, — Антон говорил так, словно обсуждал погоду, а чужие плечи начинали дрожать. — Но если я не прав… Весь этот монолог так и не дали закончить, резко перебивая. — Почему сейчас? — Арсений нервно повернулся, заставляя парня одернуть руки в легком изумлении. — Почему именно сейчас тебе показалось классной идеей об этом говорить? Он заходился в злости, потому что ломались все его защитные механизмы. Перед этим человеком не получалось скрываться и что-то играть. Ему было все понятно с самого начала. И даже теперь, когда на него срывались, тот только улыбался, потому что таким образом находил подтверждение своим догадкам. Антон распахивал руки для объятий. И как бы Арсений ни качал головой, как бы ни возмущался, сейчас он просто делал шаг вперед и поддавался. Его макушку крепко прижимали к себе, перебирая прядки коричневых волос. Плед норовил соскочить, но его трепетно удерживали, чтобы никто не замерз. — Потому что мне очень хочется, чтобы у тебя все получилось с твоим курсовым спектаклем, — парень перешел на шепот, прислонясь лбом к чужому лбу. — Даже если верить тому, что ты говоришь, даже если принимать твое «не умею», то пусть у тебя будет хотя бы обратный пример, где, условно, это все чувствует какой-то другой герой к Германну, — Антон тихо рассмеялся. — Ну, просто пока не написанный Пушкиным, — на него удивленно взглянули. И возникла скрипучая тишина — мысли танцевали чечетку. — Мне нужно что-то тебе на это сказать? — Не нужно, — а рука внезапно оказалась в руке. — Вообще ничего не нужно, — так и стояли, глядя друг другу в глаза: один смотрел с принятием, другой — в ужасе. — Просто мне кажется, что я не ошибаюсь, но мучить тебя просьбами не бежать — глупая затея, — он коротко улыбнулся. — Это парадокс: чем активнее просишь не бежать, тем быстрее люди бегут. А я знаю, что все равно не догоню. Арсений крепко сжал чужую руку, чувствуя, как его мягко приобняли со спины. Они снова долго молчали, переступая с ноги на ногу. Плед все-таки приземлился на пол, и теперь холодный ноябрьский ветер проходился по чужому оголенному торсу. Приходилось сжимать эти хрупкие плечи в объятиях, лишь бы никто не простыл. А это ведь значит намного больше. Тело танцора — инструмент, тело балетмейстера — изящный мольберт, на котором он большими штрихами рисует танцевальные композиции. Говорят, художники терпеть не могут, когда трогают их мольберты. А танцорам страшно, что с их главным инструментом что-то случится. И вот так падать в объятия — это словно падать с лестницы, не зная, сломаешь ли сейчас ногу, сможешь ли завтра выйти на репетицию и останешься ли цел. Арсений падал. И его подхватывали. — Это страшно, — и голос снова дрогнул. — Страшно, — оба тяжело выдохнули. — Но все же, — они снова переглянулись, — ты сделаешь своего Германна. Рано или поздно, — и это означало: «ты примешь эти чувства рано или поздно». — Мелентьев хочет от тебя любовную основу для своего героя, но необязательно же работать с ней относительно Графини, ведь так? — Наверное, — у парня закончились слова. — Наверное… — Антон нежно провел пальцем по костяшкам молодого человека. — Не хочу ни к чему обязывать, могу только попросить. Попробуй перестать говорить «не могу», ладно? — они внимательно переглянулись, и Арсений кивнул. — А там, глядишь, что-то и поменяется. Если ты этого, конечно, захочешь. Первую пару они благополучно проспали, потому что на этом разговор не закончился. Но обоим стало легче дышать — с этого момента начинался новый виток их истории. Антон давно понял, что происходит, и сам давно признался себе в том, что вышел за границы дружбы. Его это не смущало, а, наоборот, радовало. И он готов был отдать всю любовь и поддержку другому человеку лишь бы тот смог вдохнуть плотной грудью, лишь бы чужие чувства не воспринимались им, как дамоклов меч, висящий прямо у шеи. За эти пару месяцев знакомства об Арсении много стало понятно. Он был сложным человеком с таким же сложным внутренним миром, в котором постоянно боролись его личные демоны, но он хотел их победить, хотел вырваться из своих скреп. Он учился доверять, отпускать себя и чувствовать. И Антону совсем не хотелось его подгонять. А это и есть принятие, рожденное из любви, — просто дать человеку время. Потому что не у всех в дефолтных функциях есть принятие чужой любви и отдача своей. Но Арсений с утра трепетно сжал руку своего скрипача в парадной, пока они ждали лифт, и это уже говорило о многом.***
Это был последний год консерватории, когда они все-таки начали встречаться. Случилось это, кажется, до Нового года. Тогда уже началась сессия, и студенты в ужасе носились по преподавателям, вымаливая время, чтобы успеть закрыть свои долги. Было сложно, нервно, не хватало сил функционировать, и не было ни секунды, чтобы передохнуть. Один целыми днями пропадал в залах, другой — в репетиционной, отрабатывая свою партию в оркестре. Между парнями возникла стойкая, очень трепетная связь, которая выстроилась на почве странного общения, где ломались знакомые паттерны. Арсений очень хотел сбежать от груза ответственности, который на него свалился, но Антон заботливо напоминал, что молодой человек этот груз взвалил на себя сам, и теплыми руками стряхивал его с чужих аккуратных плеч. Арсений очень хотел провалиться сквозь землю, когда подолгу засматривался на эти руки, крепко держащие смычок, летающий по струнам. Антон, заканчивая играть, всегда неловко улыбался. Обычно он никак не реагировал на эти робкие взгляды, но иногда переспрашивал. — Почему так разглядываешь? — он всегда аккуратно задавал этот вопрос, боясь смутить. — Потому что сегодня ты как-то по-особенному играешь, — а ему всегда аккуратно отвечали, смущаясь донельзя. — Ты каждый раз это говоришь. — Потому что ты всегда по-особенному играешь. А потом Антон загадочно разворачивался, весело ухмыляясь. — Наверное, потому что не для себя, — и тем самым вгонял молодого человека в краску, — не знаю. Арсений часто стеснялся, его многое тревожило, и эти странные спокойные взаимоотношения, построенные на доверии, вгоняли его в ступор. Когда он был чуть младше, он мечтал, что однажды встретит человека, с которым ему будет так спокойно и так хорошо, что все резко наладится. Но нюанс заключался в том, что после долгого дрейфования на волнах нестабильности, что-то здоровое и спокойное его пугало. Штиль казался ему чем-то инородным, страшным. Только отказываться от происходящего он совсем не хотел. Было сложно и непонятно, как можно не биться с волнами, а тихо идти под парусом, но почему-то так ему нравилось больше, чем сражаться с цунами, сносящим все на своем пути. Антон стал его личным штилем. И Антон выручал, когда казалось, что уже невыносимо. Что-то поменялось в тот день, когда Арсений схватил парня за руку в коридоре, поднялся на носочки и сказал ему на ухо: — Приходи на показательные, — а последнюю часть фразы договаривал уже шепотом: — Мне нужно сделать Германна. Тот пришел, как и просили. И он смотрел, как Арсений танцевал свою часть. А еще он смотрел на Мелентьева, который замер в изумлении, — это было точное попадание. Молодой человек в черном трико крутил в своих руках изящную партнершу — однокурсницу, хрупкую девочку Лизу, — но все его внимание было устремлено куда-то вдаль. Образ случился, и Германн со своим бесшабашным характером — тоже. А еще случилась заданная эмоция. Потом, после поклонов, Антон робко спросил: — Как у тебя вышло? Ему ответили тихо, почти неслышимо: — Решил попробовать не говорить «не могу». Дмитрий Александрович в тот день подозвал студента к себе и долго с ним о чем-то беседовал. По лицу Арсения было понятно — смущен. Уже после, где-то на лестничных пролетах, парни говорили об этом диалоге с преподавателем. Тот не первый год работал в консерватории, выпустил не один курс, и многие вещи видел насквозь. Потому было неудивительно, что он что-то заметил. — Кто этот мальчик, который ходит к Вам на репетиции? — там, в углу зала, Мелентьев разглядывал своего студента с особой дотошностью. — Не первый раз мне в глаза бросается это лицо. — Друг, — и сердце упало куда-то в ноги. Ему на это лишь изогнули бровь. Это означало — «слабо верю». — Друг… — преподаватель ухмыльнулся, качая головой. — Давно дружите? Арсений весь дернулся, думая о том, к чему были эти вопросы. У них с Дмитрием Александровичем выстроились теплые отношения, несмотря на все сложности учебного процесса, и мужчина с особым вниманием относился к студентам, которые подавали надежды, но как будто бы разговор о личных отношениях был «слишком». — А почему спрашиваете? — голос дрогнул, а вместе с тем вылетела единственная мысль, пришедшая на ум. Мелентьев снова усмехнулся, поправляя свои очки и складывая руки на поясе. — Ваш Германн хорош, вышел удивительно самобытным, но… — он поправил очки, чуть улыбнувшись, — образ работает не на Графиню и не на Лизавету, — Арсений нервно отвернулся, не выдерживая давления. — Вот, ищу причину. Парень сделал шаг назад, пытаясь собрать свои мысли в кучу. Больше всего он боялся услышать, что преподавателя снова не устроило то, что он сыграл. Хотя в этом напористом взгляде не было раздражения или злости, как бывало обычно, когда образ не складывался. Скорее там метались молнии подлинного интереса. — Это… — а дыхание сбилось: слишком странно было услышать негативную оценку, — плохо? Чужая увесистая рука опустилась на хрупкое плечо. — Нет, все в порядке: заданные чувства есть, помарок в технике почти нет, у вас с Лизой вышел ладный дуэт. Так что как курсовой спектакль я его зачту, — он взглянул в голубые глаза. — Но Вам дальше ставить диплом, свой спектакль, и, учитывая, что у Вас моя дисциплина — профиль в следующем семестре, это дополнительная нагрузка. — Дмитрий Александрович, Вы к чему? — К тому, что я не хочу, чтобы Вы надорвались прямо перед дипломом в поиске зерна образа, как с Германном, — Мелентьев этой фразой сломал парню всю картинку мира — преподаватель видел, знал и прекрасно понимал, что происходило все это время, а не просто задавал ему нереализуемые задачки. — Арсений, то, чего нужно было, Вы добились. Вы молодец. Но я думаю, что Гамлет Вам будет понятнее и проще. У того полезли глаза на лоб. Каждый из студентов мечтал сыграть Гамлета в балетной постановке у Мелентьева, и каждый боялся, зная, какая это огромная ответственность. И такая роль совсем не казалась «облегчением нагрузки». Наоборот, она должна была потребовать еще миллион таких же ночей с поиском образа и часами в репетиционном зале. — Это неожиданно, — вот и все, что получилось выдать после ошеломляющих новостей. — Почему Гамлет? — он наклонился ближе, игнорируя шум в зале и пытаясь расслышать, что ему ответит педагог. — И это ведь опять дуэтная история: придется искать Офелию, «станцовываться»… Разве Шекспир проще в этом плане, чем Пушкин? — Нам важнее Горацио, Арсений, — тот нахмурился, не совсем понимая, о чем речь. — И искать для дуэта в первую очередь стоит его, а не Офелию, — он протянул студенту руку, загадочно улыбаясь. — Я думаю, Вам не составит труда изучить и осмыслить историю Гамлета и Горацио на каникулах. А пока отдыхайте, — и парень протянул руку в ответ, — Вы проделали большую работу, можете собой гордиться, — они внимательно взглянули друг на друга. — И идите скорее. Кажется, Вас ждут. Антон после пересказа этого разговора только незаметно улыбнулся. Он уже тогда понял, откуда такой выбор героя для финальной работы по дисциплине. И Арсений понял тоже. Парень ему тогда сказал только одну вещь в ответ на вопрос, почему Мелентьев сделал акцент не на Офелии и Гамлете, а на совершенно другом тандеме. — Если это не совпадение и Дмитрий Александрович четко знает, что делает, значит… — мизинцы аккуратно коснулись друг друга, — понял все. Или просто догадался. — Что мой Гамлет лучше поймет Горацио? — Скорее, что в отношении Горацио не возникнет стольких проблем с выражением чувств. Потом к этой ситуации уже не возвращались. В последних числах декабря, перед тем, как парни столкнулись на Поцелуеве мосту, Антон долго курил, прижимая к плечу футляр со скрипкой, пока не встретил Арсения, летящего из консерватории. Тот его окликнул, и они остановились прямо у перехода, разглядывая голые ветки деревьев у Новой Голландии. — Ты чего тут? — раздался тихий голос. Студенты поравнялись, облокотившись на ограждение у моста. Сигарету пришлось потушить. — Забегал отдать зачетку преподу по литературе, — Арсений улыбнулся, смахивая снег со своей шапки. — Думал, не застану его сегодня. — Поставил чего-нибудь? — Поставил, — включился зеленый свет, и машины резко заполонили всю улицу своим шумом, — пятерка. — Поздравляю, — Антон робко провел пальцами по чужим каштановым волосам, потрепав вьющиеся локоны. — А я, вот, с концерта. — А я знаю, — и на него вопросительно взглянули. — Никогда раньше не слышал Берга в твоем исполнении. Парень чуть не выронил футляр со скрипкой. Куда-то ехали машины, задувал холодный северный ветер, из консерватории студенты бежали к метро, укрываясь от снегопада, а эти двое просто стояли на мосту, глядя на проходящих мимо людей. Кажется, эта встреча была лишь совпадением, случайностью, но по прошествии времени становилось понятно, что все случайности — не случайны. Антон не удивлялся, не задавал тысячу вопросов — он только принялся громко смеяться, думая о том, какой нелепой вышла ситуация. На него недоуменно посмотрели, как бы спрашивая: «я сказал что-то смешное?». — Я настолько редко тебе играю, что ты приходишь на мои концерты тайком? — и смех не становился тише, только разгорался с новой силой. — Почему же тайком? — Арсений смущенно улыбнулся ему в ответ. — Это ты скрываешь от меня даты своих зачетных концертов. Знал бы я, когда точно ты будешь играть, — пришел бы не тайком, — а машины ехали все дальше, шумя так, что перекричать их было почти невозможно. — Потому что узнал бы, что ты в зале, — точно бы смычок соскочил, — а сам весь смутился. — Не могу я так. — И это мне говорит первая скрипка оркестра… — парень робко коснулся чужой кисти, лежащей на ограждении. — Первые скрипки тоже имеют свойство сбиваться, — мизинцы соприкоснулись. — Увидел бы тебя в зале — убил бы, я не шучу, — взгляды встретились, и в них не было ничего, кроме подлинной нежности. Молодой человек сделал шаг вперед, подходя совсем близко. В метели их никто бы не заметил, но Антон на всякий случай оглянулся по сторонам. Оглянулся и аккуратно приобнял своего главного слушателя. — Не вижу ни одной причины. — Зато я вижу, — так и стояли в объятиях, укрываясь от снега. — Было бы странно, если бы я стал играть «Памяти Ангела», который, к слову, написан Бергом как реквием, в три раза быстрее, чем надо. Это и без того депрессняк жуткий, а депрессняк, ускоренный втрое, звучал бы как особая пытка, — ночное небо заволокло облаками — обещался ледяной дождь. — И все из-за тебя. Он ткнул пальцем парню прямо в грудь, от чего тот громко рассмеялся. За последние полгода что-то сильно изменилось в них двоих, и этот странный вечер стал тому подтверждением. — Ты же знаешь, что я настолько профан в классике, что даже не понял бы, что что-то не так, — Арсений пожал плечами, кутаясь в пальто и сильнее прижимаясь к своему скрипачу. — Так что даже такую какофонию я послушал бы с удовольствием. Антон выдержал паузу, о чем-то размышляя, а потом сказал всего одну фразу: — Лучше бы я тебе сыграл балладу Ипполитова-Иванова. Она все-таки как-то больше в тему. Дальше так и стояли в молчании, смотря, как снег ложится на ограждение у моста. Стояли долго, в обнимку, игнорируя прохожих и гудящие машины. Светофор, наверное, уже около десяти раз сменил свет с красного на зеленый, а они все стояли. — А ты сможешь? — Прямо на улице? И загадочно переглянулись. — Было бы лето, можно было бы, но ты пальцы сейчас отморозишь, — Арсений крепко сжал чужие ладони в своих. — Дойдем до Пряжки? Вот так аккуратно он предлагал дойти до его дома. До Нового года оставалось всего ничего, и вполне возможно, что этот вечер был подарком этим двоим от вселенной. В той маленькой квартире на набережной баллада звучала так правильно, словно здесь каждый день играл скрипач консерватории, и все стены пропитались этими мелодиями. Антон, как только отогрел руки о чашку горячего чая, играл долго, уверенно, занимая все шесть минут композиции, которые хотелось растянуть хотя бы на двадцать. Не хватало фортепиано, хорошей акустики, педагога, который кричит, что провисает локоть, но хватало настроя, а это было самым главным. Арсений сидел на диване, смотря на то, как изящно летает смычок, как пальцы зажимают нужные струны, с какой амплитудой ходят руки. И слушал, слушал, слушал. Каждая нотка отзывалась в нем каким-то особым чувством. Он не раз слышал, как играет Антон, и до этого хорошо был знаком с классикой, но сегодня в его жизни открывалась новая страница музыки — и эта композиция сводила его с ума. В ней было что-то глубокое, чувственное, одновременно такое по-весеннему живое и очень трепетное, нежное, что, казалось, можно было спугнуть одним дуновением ветра. Антон играл, прикрыв глаза и полностью доверяя своим ощущением. Он помнил именно это произведение наизусть и ни на секунду не отвлекался, полностью веря своим рукам, давно выучившим каждый переход. И чем ближе был финал, тем больше он уходил в аккуратное crescendo, наращивая и темп, и громкость. Он знал, о чем играл. А это всегда чувствовалось. Скрипка и сводит с ума только тогда, когда скрипач понимает, что хочет сказать через музыку. Арсений смотрел на Антона и почему-то был уверен, что прекрасно понимает, что тот хотел сказать. На последних нотах, когда смычок медленно оторвался от струн, а парень открыл глаза, в комнате все затихло. И даже машины на улице затихли. — Чувствуешь? — первое, что спросил Антон, когда открыл глаза и отставил скрипку. — Что именно? — прошептал ему в ответ. — Что это не Берг? — и молодой человек кивнул. — Берг — австриец, вышел из экспрессионизма, а Ипполитов-Иванов закончил нашу с тобой консерваторию, у самого Римского-Корсакова, и был скрипачом. Разница феноменальная, находишь? Здесь только и оставалось, что кивать. Когда этот человек говорил о музыке, добавлять что-то было бесполезно — хотелось только слушать и слушать. С такой любовью о своей сфере деятельности, вероятно, не говорил никто. — Звучание совсем разное. — Конечно, разное, — парень уселся около Арсения, облокачиваясь на диван, — «Памяти Ангела» — это тяжелый сюрреализм, написанный на смерть молодой девушки, а я тебе сыграл романтическую балладу. С фортепиано бы получше звучало, но как есть… — молодой человек спустился, сел рядом. Теперь они вдвоем сидели на ковре, у дивана, смотря куда-то в окно. Перед ними стояла скрипка, которая еще две минуты назад издавала удивительные звуки, а теперь инструмент просто украшал собой комнату. Они молчали, ничего не говоря. Почему-то сердца бились быстрее, чем обычно. Было в этом что-то «за гранью». Рука коснулась руки. — Ты станешь великим скрипачом, вот что я думаю, — Арсений положил голову на чужое плечо, подсаживаясь ближе. — Или композитором, если того захочешь. — Думаешь, буду новым Бетховеном или Глинкой? — он усмехнулся, робко поглаживая костяшки холодной руки молодого человека. — Вполне возможно, — голубые глаза внимательно изучали этот точеный профиль, смотрящий вниз. — Глядишь, будет еще одна «Лунная соната» или «Вальс-Фантазия», а, может, вообще… — повисла секундная пауза, — «Грезы любви» покруче самого Ференца Листа. Антон повернулся, чуть нахмурился и настырно вгляделся в лицо напротив. Ему в ответ улыбались. — Ты принципиально перечисляешь произведения, написанные композиторами своим любимым? — и Арсению уже было не отвертеться — он поджал губы в смущении. — Бетховеном — своей ученице Джульетте Гвиччарди, Глинкой — дочке Анны Керн, Кате, Ли́стом — главной любви в его жизни — Каролине Витгенштейн, — на него неотрывно смотрели. — И что бы это значило? — Напиши мне скрипочное соло для моего дипломного балета. Они говорили на своем языке любви — консерваторском. Понимал ли их кто-то, кроме консерваторских воспитанников, — оставалось загадкой. Но Антон смотрел в эти голубые глаза и прекрасно считывал, что именно ему хотели сказать. Он наклонился чуть ближе, робко задевая чужой подбородок своей ладонью. — Это… — они не могли увести друг от друга взглядов, — ответственность, Арс. Причем огромная. Арсений подался вперед, еле ощутимо оставляя аккуратный поцелуй на чужой щетинистой щеке. — А я тебе доверяю. И это становилось финальной точкой. Такое признание значило намного больше, чем пресловутое «люблю». Тот, кто не привык доверять, открывал свое сердце. Поэтому Антон в недоумении коснулся пальцем невидимого следа от губ на своей щеке, пытаясь понять, не показалось ли ему. Но на него взглянули с такой нежностью, что сомнения развеялись — не показалось. Парень наклонился ближе, касаясь носом чужого, но все никак не мог решиться сделать последний шаг. Не первый раз в своей жизни ему приходилось целовать кого-то впервые, но впервые перед ним сидел такой человек. Какой «такой» он и сам не знал, но сердце заходилось так, что было очевидно: оно знает лучше мозга. — Черт, — и голос внезапно дрогнул. — Волнуешься? — Арсений спрашивал так тихо, словно боялся спугнуть момент. Он мягко поправил парню замявшуюся рубашку под свитером и разровнял возникшие складочки. Было в этом что-то ужасающе интимное. — Сам не знаю почему. Так они и остались сидеть, соприкоснувшись носами, застыв в одной позе и боясь что-то делать. Антон чувствовал: его мандражит. И ему это ощущение было незнакомым. Вся его уверенность куда-то испарилась. Поэтому чужая холодная рука, нежно прогладившая загривок, моментально выцепила из круговорота размышлений. Арсений улыбался — и за эту улыбку можно было отдать все на свете. — Давай закроем глаза, — он прошептал это прямо на ухо, подсаживаясь ещё ближе, что коленки соприкоснулись, — и представим: ты — в репетиционной со скрипкой, играешь свою любимую партию, я — у станка, отрабатываю exercice… — они синхронно прикрыли веки. — Больше нет никого и ничего. — «Опыт» Эйнауди для скрипки, — его тихо переспросили: «что?». — Вот что бы я сыграл. — Сыграешь позже? — Сыграю. И губы столкнулись. Робко, аккуратно, еле ощутимо. Целовать Арсения оказалось ровно так же удивительно, как и думать об этом. И Антон чувствовал, что не одному ему происходящее нравилось. В своих мыслях он часто представлял момент, когда разрушатся последние стены, но не ожидал, что это случится так скоро и что их первый поцелуй станет особым воспоминанием, который начнет новую историю. Это был и правда «опыт», тот самый, как у Эйнауди, после которого невозможно слушать ничего другого. Так вот больше никого не хотелось видеть рядом после одного конкретного балетмейстера. Больше не хотелось, чтобы было какое-то «после». Хотелось «навсегда». Всю ночь они валялись на диване, долго о чем-то размышляя. Уже в полудреме Арсений прошептал: — Мелентьев просил найти своего Горацио, — на него коротко взглянули — Знаю, что он имел в виду партнера в дуэт и что история у них с Гамлетом не очень веселая, но, кажется, я нашел, что искал… — парень запнулся, думая, стоит ли добавлять уточнение, — и кого. — Хреновый из меня Горацио, если ты об этом, — он рассмеялся, утыкаясь парню в плечо. — Засыпай, нам завтра надо не поздно встать. — Ну подожди, — Арсений чуть поднялся на локте, смотря сверху вниз на Антона. — Я читал, и много за последнее время. Шекспир любопытный до ужаса. Знаешь, это же феноменально: что бы ни происходило в жизни у Гамлета, сколько бы людей ни оказывалось рядом с ним, только его связь с Горацио никогда не ослабевала, — молодой человек открыл глаза, пытаясь настроиться на долгий монолог. — Их взаимоотношения — парадокс, они ведь самые стабильные. Там и доверие, и верность, и даже странная любовь… Антон смотрел на него долго, настырно, а потом ласково провел рукой по его волосам, прося улечься. И Арсений медленно приземлился ему на грудь, чувствуя, как его сверху укрыли одеялом, продолжая пальцами расчесывать волнистые пряди. Куда-то ехали машины, где-то мигали светофоры, а они лежали на диване, говоря о чем-то своем. — Горацио — философ, понимаешь? — ему кивнули. — Как там про него говорят? «Он не раб страстей»? Короче, не подвержен им, спокоен, уравновешен, рационально смотрит на мир. А Гамлет разве не описывает примерно такой идеал человека? — Антон молчал, внимательно слушая молодого человека. — Он не может успокоиться, живя в этом мире, не может мириться со злом, всю жизнь подвержен страстям и всю жизнь борется с собой. И, кажется, они противоположности, но ведь Горацио действительно горячо его любит… — пришлось сделать глубокий вдох, чтобы продолжить. — Я помню финал, — парень о чем-то задумался, закусив губу. — Он же вроде собирался выпить яд и разделить смерть с Гамлетом. — Все так, — Арсений снова поднял глаза, ожидая ответного взгляда. — И в эту секунду нет в нем никакой рациональности. Это же про чувства. Они долго смотрели друг на друга, а потом Антон аккуратно коснулся губами чужого теплого лба. На улице шел снегопад, все заметало, и завтрашним утром обещались сугробы, а они лежали под теплым одеялом, ведя разговор о Шекспире. Никому завтра не нужно было в консерваторию, приближался Новый год, и мир замирал в эти секунды. — Как там было? — Арсений вынырнул из своей дремы, которая стала его окутывать. — «Горацио, ты лучший из людей, с которыми случалось мне сходиться»? — Наизусть не помню, — а в комнату влетал холодный ветер из форточки. — Вроде так. Третий акт? — Третий, — они улеглись поудобнее, касаясь друг друга ногами. — Гамлет еще говорит, что он не льстит, потому что в этом нет смысла. Потому что таким не льстят. — Таким? Этим словом они уже давно стали обозначать необъяснимое. — Свободным, Антон. А дальше Арсений читал огромную речь Гамлета, а Антон потихоньку засыпал, ловя каждое слово.Ты слышишь? Едва мой дух стал выбирать свободно И различать людей, его избранье Отметило тебя; ты человек, Который и в страданиях не страждет И с равной благодарностью приемлет Гнев и дары судьбы; благословен, Чьи кровь и разум так отрадно слиты, Что он не дудка в пальцах у Фортуны, На нем играющей. Будь человек Не раб страстей, — и я его замкну В средине сердца, в самом сердце сердца, Как и тебя.
Утром они долго пили чай на кухне, слушая, как стучит стрелка в часах. Потом один курил, другой — проветривал квартиру. И они ничего больше не обсуждали, а просто находились в этих секундах зимнего дня, когда обоим было по-человечески хорошо. — Если мы будем встречаться, я все-таки попрошу не читать мне на ночь Гамлета, — Антон засмеялся, выдыхая дым в форточку. — Мне всю ночь Смоктуновский снился. Арсений чуть не выронил стакан, в который наливал воду. Он так и застыл со стаканом в руке, глядя на фигуру у окна. — А мы ну… — а голос дрогнул, — будем встречаться? — и спрашивал так, словно совсем не ожидал ничего подобного. — Только ты способен терпеть моего Мендельсона по несколько часов, так что… — а смех ни на секунду не прекратился. — Боюсь, нам придется встречаться, потому что мне надо как-то закончить консерваторию. А у меня его концерт на экзамене в одной из профильных дисциплин. Дальше смеялись вдвоем в полный голос. Один выкидывал сигарету в пепельницу, второй — делал несколько шагов вперед. И в этот раз поцелуй получался увереннее, взрослее, с четким утверждением: «теперь все на своих местах».***
Это был последний год консерватории, когда они начали встречаться. Когда между ними возникло что-то серьезное — последний семестр. Антон к весне забыл адрес своего дома и чаще шел вместе с Арсением на Пряжку, а потом чудным образом оставался на ночь. Арсений к весне забыл, что когда-то боялся чувств. Эти отношения выстраивались удивительно здоровым образом, и никто не сказал бы, что это был просто подарок судьбы. Приходилось много работать над тем, чтобы доверять, проговаривать, не уходить в себя, когда тяжело, не бежать, когда страшно, а с другой стороны — не требовать, не давить, не заставлять, а просто проявлять ту терпимость и принятие, которые по-настоящему лечат. Так, избегающий в скором времени перестал бежать. Так, надежный укоренился в своей стабильности. На курсе струнных знали: Мелентьевского мальчика нужно пускать на репетиции, не задавая вопросов. Сначала ребятам это казалось странным, а потом они привыкли. И привык сам Арсений к тому, что время от времени, когда он репетировал своего Гамлета до ночи, в дверях репетиционной появлялась знакомая фигура, которая почти не дышала, наблюдая за парящим по залу танцовщиком. Ко всему парень ставил свой балет на диплом и сам же отрабатывал каждую композицию, которую вырисовывал для исполнителей. Нагрузки были у него сумасшедшие, но отчего-то хотелось биться до последнего. Может, потому что знал, что сегодня уснет не один. Что придет домой, ляжет на диван после тяжелого дня, а ему снова сыграют подобранную мелодию для его балета. Полгода назад Арсений говорил бы о симпатии, теперь же он был уверен, что был больше, чем влюблен. Слишком много тепла проникало в его сердце, и слишком много он ощущал для простой влюбленности. Он не мог оторвать взгляда, когда по струнам летал знакомый смычок, у него не хватало слов, когда он видел, как Антон украдкой играл на фортепиано и как часами сидел перед нотами, выписывая в них замысловатые крючки. И это сложно было не заметить. Этим вечером ситуация не поменялась. Арсений дома отрабатывал свой экзерсис у станка, пока его молодой человек раз за разом оттачивал одну и ту же композицию Мендельсона. Они договорились порепетировать на Пряжке, потому что все аудитории в консерватории были заняты. Но репетировать в квартире, в которой из перегородок только арки, якобы делящие пространство, оказалось чуть сложнее, чем они рассчитывали. Кухне не нравился концерт для скрипки, а кухня не нравилась в ответ. Ко второму часу голова уже гудела от скрипичного треска. И сам Антон гудел тоже. Он нервно отставил инструмент, накинул на себя куртку, всунул сигарету в зубы и хлопнул дверью, оставив Арсения в недоумении. Парень тут же снял позицию, встряхнул руки и направился в душ, понимая, что и он сам уже на последнем дыхании. Обоим нужно было передохнуть. Ближайший час, казалось, тянулся вечно. Когда уже потемнело и зажглись фонари, а Арсений драматично уселся на подоконник, чтобы поразглядывать новые вывески на набережной, ему тут же бросилась в глаза фигура на переходе с сигаретой, которая направлялась к перекрестку. Это означало, что никуда Антон не уехал. Такая мысль не могла не закрасться, учитывая, что стресс на них обоих всегда влиял очень по-разному. А люди творческие склонны делать сумасбродности, когда у них что-то не получается. Он зашел в квартиру через какое-то время, выждав, чтобы сигаретный запах немного выветрился, потому что знал, как сильно его балетмейстер не любит, когда все пропитано никотиновым флером. Дальше — шел мыть руки, сбрасывал с себя теплую кофту и падал на диван. — Я сбиваюсь, когда ты смотришь, — вот и все, что выдал Антон после череды своих долгих размышлений. — Накинь, там сквозняк, — он кинул молодому человеку свою толстовку, чтобы тот не сидел с голым торсом после душа на подоконнике. — Никто на тебя не смотрел, я — занимался, — парень поймал кофту, но не надел, а просто уложил себе на плечи. — И мне не холодно. — Еще как смотрел, — он сложил руки на животе, разглядывая на потолке полосы от света с улицы. — Я даже спиной чувствую, когда ты смотришь. Арсений слез с подоконника и подошел ближе, аккуратно усаживаясь на край дивана и легонько облокачиваясь о скуксившегося Антона. Толстовка так и осталась валяться у батареи, медленно сползая на пол. Разгорался вечер. А вместе с тем — все оголенные чувства. В Петербурге мартовской весной вечера уже были другими, более теплыми, и закатное солнце, заходя за дома, оставляло не черное небо, а синее, будто акварельное. По нему продолжали плыть молочные облака. — Пам-пам, — и раздался громкий смех вперемешку с победным возгласом. — Что еще за «пам-пам?» — а брови серьезно нахмурились. — Ну это как из детективных фильмов. Типа «пам-пам, найдена новая улика», и фотография крупным планом, — теперь и парню рядом было сложно сдержать улыбку. — А я думал, что никогда не найду твое слабое место, — Арсений залез на диван с ногами, ложась поперек и падая рядом с Антоном. — Неужели смущаешься? — Ты меня раздражаешь. — Я тоже тебя обожаю, можешь не продолжать, — теперь уже смех звучал в унисон. — Но я, правда, не думал, что тебе некомфортно, когда я наблюдаю за твоей игрой. С репетициями с оркестром — тоже самое? И снова стрелка на часах ускоряла свой темп. Закат уже давно догорел, небо залилось синей краской, и в комнате зажегся торшер, а они лежали на этом старом диване, смотря в потолок, и говорили почти так же, как тогда, в зимний вечер перед Новым годом. Правда, тогда еще никто не знал, что все однажды будет так. — Я не смущаюсь, Арс, — он повернулся к молодому человеку, опуская свою руку на его голую грудь, принимаясь водить по ней какие-то незамысловатые узоры. — Просто боюсь провалиться. Может, это с самооценкой беда, но мне все время кажется, что меня оценивают: преподаватели, однокурсники, остальные скрипки на курсе. И я знаю, что они считают, что я неплохо играю, и разочаровать их…. — пришлось нервно хватануть воздух ртом. — Страшно, короче. А когда смотришь ты — это все в разы страшнее. Арсений чуть приподнялся, дотрагиваясь губами до щетинистой щеки и пододвигаясь ближе. — Потому что тебе важно, что я о тебе думаю? — И это тоже, но преимущественно — что ты обо мне подумаешь, если я сыграю хреново, — Антон уткнулся носом в солнечное сплетение парню, чувствуя, как краснеют его кончики ушей. — Знаю, как глупо это звучит. Но я — ребенок музыкалки, для всех я сначала — «будущая первая скрипка» и только потом Антон. И сейчас-то я взрослый человек, но иногда мне все равно кажется, что мою «хорошесть» оценивают по тому, верно ли я держу смычок и какая получается мелодия. Они помолчали несколько минут, думая каждый о своем. А потом Арсений невесомо приподнял подбордок молодого человека, оглаживая пальцем контур его скул. — Знаешь, что я люблю в тебе? — и Антон от удивления аж быстро заморгал: это внезапное слово попало куда-то глубоко. — Честность. Не знаю, сколько должно быть силы в человеке, чтобы быть честным: с самим собой, с окружающими, с тем, кто нам дорог… — от изумления ему ничего не смогли ответить. — Ты мне как-то сказал: «мне нравится твой идеальный arabesque, и я не вижу, где у тебя недостаточная выворотность и зажатые руки, — это видишь только ты, потому что отрабатываешь эту идеальность годами», — дыхание участилось — стало волнительно. — Так вот мы с тобой — одного поля ягоды. — Никто так не говорит, — он усмехнулся, опуская голову. — Говорю я, — и ему усмехнулись в ответ. — Если тебя это успокоит, я согласился встречаться не с «первой скрипкой консерватории», а с Антоном, — они переглянулись. — Конечно, приятно, что ты — звездочка, но гораздо приятнее, что эта звездочка еще и человек. И Антон целовал. Густо, с напором, залечивая каждую трещинку на губах. Ему отвечали, нежно возвращая поцелуи. Арсений закидывал голову, подставляясь под касания, и молодой человек робко дотрагивался до каждой венки на шее, еле ощутимо прикусывая особенно мягкие участки, а следом — коротко проводил пальцами по чужой голой груди, чертя свои узоры. Когда сверху послышался шумный выдох, он улыбнулся, вытягиваясь на локте и нависая над своим балетмейстером. Тот смотрел вопросительно, хоть и в глазах летали искры. — Стесняюсь спросить, что я такого сказал… — ему не дали договорить, запечатывая остаток фразы в поцелуе. И руки чудным образом сомкнулись в кольцо за шеей, и нога поползла вверх по бедру, и все тело двусмысленно засигналило — ближе. Антон целовал так, как давно хотел: не стесняясь, не боясь, чувствуя то полное доверие, которое так долго выстраивал, и тут же сам доверял полностью. Может, поэтому ему было по-особенному хорошо от того, что никто не смущался, не нервничал и не пытался сбежать — Арсений чувствовал, как еле ощутимо оглаживали его ребра, как мягко пальцы проходились по его спине, и ему ничего не оставалось, кроме как прикрыть глаза и отпустить себя. Он притягивал парня ближе, заставляя того балансировать на руках, и, сам не замечая, аккуратно дергал чужую футболку за ворот. Намеки считывались в секунду — Антон аккуратно выпутывался из лишней вещицы, кидая ее на спинку дивана. Вот так, тело к телу. Это казалось какой-то новой гранью. Еще никогда они не были так близко. Бывало, засыпали вместе, в обнимку, просыпались тоже, подолгу валялись зимними вечерами под одним одеялом, но еще никогда они не оказывались так близко. И дело было даже не в том, что на них из вещей оставались одни штаны. Речь шла про внутреннее обнажение, когда оголен настолько, что и все чувства напоказ. Арсений распахнул веки, оглядел обстановку и кивнул молодому человеку, как бы предупреждая: «назад дороги нет». В какой момент он изящно приподнялся, мягко прижал Антона к дивану и в своей хореографической грации перекинул одну ногу через его бедро — оставалось загадкой. Но теперь он сидел довольный, с улыбкой, как у чеширского кота, чувствуя, как холодные ладони в непонимании приземлились на его талию. Парень застыл на секунду, пробегаясь глазами по чужим изящным ключицам: все же квинтэссенция красоты, — и тут же мягко подался вперед, оставляя целомудренный поцелуй прямо у контура губ. Возможно, этот взгляд сразу после он задержал дольше положенного, потому что на него вопросительно посмотрели, зажмуриваясь в моменте. — Мне начинать переживать? — раздалось еле слышно. — По поводу? — Арсений так и сидел, глядя на то, как оглаживают его подсушенную фигуру, и не мог сдвинуться с места. — Ну… — а глаза забегали: то вверх, то вниз, и обратно, цепляясь за каждую родинку на изящном теле. — Мы почти без одежды, ты у меня на бедрах, проявляешь инициативу, я уверен, что еще немного и сойду с ума, так что как будто бы сейчас самое время уточнить, что мы делаем. Ему в ответ нагло качнули всем телом, проходясь аккурат по каждому запрещенному местечку, так, что Антона обдало током. Он был уверен, что сегодня точно сойдет с ума. Арсений не смущался — он элегентано выгибался в спине, откидываясь чуть назад, прекрасно зная, что его крепко держали за талию. Сейчас он, и правда, был скрипкой в руках талантливого скрипача. Искусство в самом деле. — Любим? — вот и все, что он сказал, рассмеявшись в полный голос. Дальше все происходило, как в тумане: Арсений давал активное согласие, Антон это активное согласие поддерживал, и взрывались салюты на набережной Пряжки. Один доверял другому, подставляясь под каждое касание. Один доверял другому, изучая каждый изгиб тела. Музыкальные руки вырисовывали свои рисунки, балетные руки — размашистыми жестами проходились по каждому участку оголенной кожи. Как две реки, два вида искусства сливалось в одно. Антон целовал, Арсений — делал вид, что годы хореографии и классического танца натренировали ему такую физическую форму, что дыхание ему уже ничем было не сбить. Но он только делал вид. И звучало crescendo, и темп сменялся с allegro на presto, и не оставалось ничего, кроме чистых чувств.***
Тем утром они снова репетировали. Только в этот раз по очереди. Арсений сидел на подоконнике, попивая свой кофе, и долго смотрел, как его скрипач раз за разом наигрывал Мендельсона. Он знал, что в ближайший месяц Антон начнет так же репетировать концерт для скрипки, написанный им самим для одного дипломного балета. А пока он прятал эти ноты в папку, никому их не показывая. Через месяц Мелентьев ждал на своей сцене настоящего Гамлета, играющего на Горацио, и Арсений знал, что сделает его. Все находило свое логическое разрешение. Это был последний год консерватории, когда первая скрипка курса и выдающийся балетмейстер начали встречаться. И он положил начало одной большой истории. Той самой, где в конце все счастливы.