Жасминовые родники

Волшебница Армилла решила, что на сегодня работы достаточно, и развлекается в чат-рулетке. Настроение слишком хорошее, а на работе её сегодня утомляло всё подряд: и тесный офис, и неблагодарные граждане и особенно гражданки, и туфли на высокой шнуровке, и слишком вычурный костюм. А особенно необходимость по регламенту носить эльфийские имена — Инстрия Армиллаэль даже произносить неудобно, но внимание привлекает, а значит, работает. Девушка сменила тесный наряд на просторную мужскую рубашку, которую забыл один из сотрудников после вечеринки. В офисе уже никого не осталось, и Армилла просто забралась с ногами в кресло и переключала чаты с видео, вглядываясь в любопытные лица. У неё желание улыбаться и хулиганить. С кем-то она болтала, хотя интересного было мало; кому-то сыграла на гитаре и спела песни древних племён, но собеседник быстро отключился, и девушка вдогонку показала ему язык. Живёшь на свете столько сотен лет, а к невежливости сложно привыкнуть. Она наслушалась комплиментов про свои коленки, космические глаза и золотистые волосы; это было приятно, но однотипно. В одном из видеочатов она несколько минут смотрела на угрюмого типа, который хмуро жаловался ей на жизнь, и размышляла, не отключиться ли первой. Про её ноги и расстёгнутый ворот рубашки он не сказал ни слова и вообще сидел боком, почти не глядя на неё. Лохматый и остроносый, как с карикатур, и даже борода растрёпанная. Скучный субъект, решила было Армилла, пока он не начал рассказывать про свои этнографические исследования и экспедиции. Она тоже любит людей. Разных, из разных краешков света. Независимо от наречий, смешных верований и нелепых законов. Это как цветная мозаика, которая двигается сама по себе, только ещё интереснее. Через пятнадцать минут она понимает, что заслушалась. Задаёт вопросы, и лохматый тип поначалу увлечённо сыплет подробностями, и даже нос его острый сияет, но внезапно он, опомнившись, ворчит: — Да кому это интересно... И снова принимает форму недовольной жизнью бактерии. Армилла удивляется: ведь если она спрашивает, значит, как минимум ей это интересно. Он порывается было продолжить, но почему-то пожимает плечами и снова сидит насупившись и ещё больше взлохмаченный. — Ты как индюк,— в сердцах говорит девушка.— Нахохлился и вредный. — Кто такой «какындюк»? — внезапно встрепенувшись, заинтересованно спрашивает он. Его зовут Валентин, но она пока ни разу не назвала его по имени — слишком напыщенно, не Валей же его называть, потому что слишком ласково. Поскольку к желанию хулиганить только что добавилось желание вредничать, Армилла рассказывает ему, что какындюки — это такая небольшая древняя народность, до сих пор проживающая на юге в богом забытых сёлах числом три. «Такие же все ворчливые и угрюмые»,— добавляет она мстительно, но Валентина это не смущает. Он испытывает прилив энтузиазма, ещё больше взлохмачивает волосы и выспрашивает подробности. Фантазия у девушки профессионально натренирована, и она с лёгкостью сочиняет про быт и привычки какындюкских обитателей. Не слишком дружат сёлами и даже семьями, овец используют не только для обогрева и прокорма, но и как такси. Национальная одежда — небесно-синяя, только такого цвета, который бывает перед грозой, в сливовые оттенки. Подпоясываются широким тканым поясом и вообще следят за собой, хоть и получается неважно. Армилла увлекается и рассказывает ему про привычные угощения в каждом из трёх сёл, на ходу придумывая ингредиенты. Предлагает даже спеть что-то из их песен, и Валентин с жадностью кивает, записывая себе всё в книжечку и напряжённо вслушиваясь. Девушка берёт гитару и тихим голосом, стараясь сохранять серьёзность, напевает ему вполголоса колыбельные — благо, мотивы и ритмы у разных народностей похожи, а сочинять слова с южным оттенком и налётом старины ей не составляет труда. — Ты хорошо знаешь их язык? — пересохшим голосом спрашивает он. Она пожимает плечами: конечно, как не знать. В порыве вдохновения рассказывает про южный диалект, который называется кукандыкским — жители трёх сёл не частые гости друг у друга, порой веками не заходят на огонёк, и три говора довольно разошлись. Валентин выкидывает уставшую шариковую ручку и торопится найти новую, а Армилла, смеясь, говорит, что она подождёт, пусть не торопится. Он кивает и снова строчит в книжечке, а она напевает, стараясь, чтобы слова были похожи, но звучали ещё южнее. Кукандыкский диалект как-никак. Это забавно, и она улыбается, закончив песню и отложив гитару. — У тебя голос такой: жасминово-родниковый,— говорит вдруг Валентин. И она неожиданно краснеет от смущения — до кончиков маленьких ушей. Кажется, шутка зашла слишком далеко, и она думает, что пора уже сказать, что она всё придумала, но сейчас неловко — сам наверняка поймёт, покопается в интернете и в библиотечных залежах. Да и разговор сворачивается — Валентин говорит, смущённо потирая бороду, что ему нужно ещё маме отвезти продукты, и девушка вдруг понимает, что он довольно молодой ещё, едва ли тридцать есть. — Я хочу составить какындюкский словарь,— признаётся он взволнованно,— это будет делом моей жизни. Они обмениваются контактами, прежде чем распрощаться. Армилла чувствует себя гадко. Она спрыгивает с кресла, забирается коленками на высокий подоконник и распахивает окна шире — в городе уже светает, к лету утро наступает стремительно. «Армиллаэль, эльфийка недоделанная»,— ругает она себя,— «а если он и правда всерьёз всё это воспримет, потратит кучу времени?» Она пытается оправдать своё поведение тем, что Валентин был до ужаса скучен поначалу и не слишком человеколюбив, и вроде как поделом и вообще. Но сама понимает, спуская голые ноги на свежий воздух и усаживаясь на краешке, что оправдания эти не выдерживают критики. «Ладно, я пошутила» — что стоило сказать эти слова? Жестоко было бы, полемизирует она сама с собой. А обманывать не жестоко? Он же так увлечён этим. Воздух холодит пальцы, иголками газированного ветра покалывает мысли, и кончики волос завиваются от размышлений. Девушка забирается обратно в сумрачный офис. Сейчас, в полумраке зарождающегося рассвета и с выключенными компьютерами, комната выглядит заброшенной. В неё нужно вдохнуть жизнь, но мысли девушки заняты сейчас другим. Она внимательно смотрит на свои босые ступни, думая, что заказывать такси сейчас не будет. Щиколотки обвивают молодые побеги, а пятки ощущают прохладную траву. Столы и компьютеры ещё пока сплетаются с древесной корой, но вместо вентиляторов на потолке уже шумят кроны на свежем ветру; и воздух наполнен тёплым светом и свежими ароматами леса. Офис окончательно растворяется в забвении — до понедельника, конечно, потому что на выходные нужно выкинуть из головы работу. Какое-то компьютерное кресло притаилось в тени огромного дуба, но под пристальным взором девушки сочло за благо уйти в небытие. На его месте пень, поросший грибами. — Смотри у меня,— говорит девушка несуществующему креслу. Надо сильнее разграничивать эти две реальности — работы и настоящей жизни; она помечает это себе в памяти особо и идёт неторопливо по протоптанным тропинкам, размышляя о своём неудачном чувстве юмора. Хвойные иголки стараются не впиваться в её ступни, а жёсткие корни деревьев прячутся в землю, чтобы она на них не наступила. Армилла замечает это и улыбается: между опасением и заботой, страхом и незаметностью такие тонкие грани. Она одёргивает на себе рубашку, чтобы больше походила на рассветный сарафан, и подворачивает рукава до локтей. Можно, конечно, стереть Валентину часть памяти. Но это нечестно. О принципах непрерывности уже не говорим, скорее вопросы этики. Можно плавно заменять его воспоминания, но это может повлиять на затухание его интереса к этнографии. А кто знает, какие он может сделать открытия в этой сфере? В общем, о работе не думать не получается. Девушка садится на ствол поваленного дерева, который тут же покрывается тёплым мхом. Солнце уже щекочет ей нос и щёки, и девушка, закопав ступни в соцветия и сплетения тёплых трав, вспоминает неожиданно, что с этими чатами забыла поужинать, пополуночничать, а теперь и позавтракать. Внутренние киты беспокойно ворчат, они прожорливы. Неважно, волшебница ты или нет, но потребности организма никто не отменял. Где-то тут должны быть припрятаны её вечные бутерброды — в своём заповедном лесу она наделала столько заначек, что не всегда вспоминает, где что лежит. Утренняя сова, по темпераменту жаворонок, ухает несколько раз, подсказывая координаты тайника, и девушка с наслаждением откусывает от бутерброда со свежей ветчиной. — Мне бы ещё чаю,— жалобно говорит она, втайне опасаясь, что лес повернёт течение ледяных ручьёв и наполнит их кипятком и заваркой. Но, к счастью, какой-то недавний путник забыл здесь термос с почти свежим чаем — лет двадцать назад или двадцать пять. Тут всё хранится свежим, все воспоминания, мысли и сок растений; все царапины на ногах и осторожные влюблённые прикосновения. Армилла по привычке дует на чай, хотя, конечно, он уже немного остыл. После живительного завтрака мысли шевелятся быстрее. Можно же ведь просто образовать эти какындюкские сёла глубоко в прошлом. Все три, с населением и овцами-такси. Научить их говорить и жить, приготовить с ними пару раз что-нибудь на праздники и основать несколько вросших традиций. Девушка приходит в приятное волнение от свежей мысли. Она вскакивает и расхаживает по стволу взад и вперёд, продумывая детали. Почти засохшая кора оживает под её босыми ступнями и прорастает нежной травой и лепестками. Рубашка, едва ли не прозрачная в утреннем воздухе, покрывается взволнованными рисунками цветов и всё больше походит на национальную одежду. Армилла воплощает мысли и желания, это её работа — и в субботу приходится работать, но сейчас она увлечена, в воздухе пальцем рисует целые карты и древние пути, и воздух сияет от её прикосновений. Она опускается на стволе на корточки и ладонями по сочно-зелёному мху запечатывает основные воспоминания, чтобы не забылось ничего, не растворилось на легкомысленном земляничном ветру. Она зарисовывает меж трещин коры линии развития и вероятностей. Наполняет живительным соком мысли людей во всех веках, которые когда-то и знать не знали о южных кукандыкцах и не видывали их сине-лиловых одежд, не пробовали их риса с изюмом и особенных задумчивых пельменей, подаваемых на стол оптом по особым случаям. Армилла просит ветра найти ей пригодные пустынные территории, и листва шумит, передавая послания по всем ветвям и руслам. Звенят родники, унося гигабайты задач и всплесков мыслей. «Жасминовые родники», вспоминает девушка, такие обязательно должны появиться рядом с сёлами, в тёплых смешанных лесах. Чуть утомившись, Армилла приходит в себя, усаживается у ствола прямо в траве поудобнее и вытягивает ноги. Утренняя прозрачная мошкара танцует кругом в воздухе, чтобы ещё раз вызвать улыбку девушки, но та серьёзна и сосредоточена. Как всегда, когда проектируешь, всё кажется лёгким и понятным, идеи увлекают. Но когда начинаешь программировать реальность, сразу столько подводных камней и подземных грибов. Внешнюю сторону оказалось легко создать. Но ещё же придумывать целую инфраструктуру. Традиции, историю, бытовые и праздничные национальные блюда, взаимоотношения семей. Часть, конечно, она уже придумала, когда вдохновенная фантазия лилась рекой за компьютером, и теперь ругает себя за это. Слишком правдоподобно придумала. А ещё снабжение, земледелие, скотоводство, разменные монеты, обменные курсы и религиозные культы; надо понять, проводить ли там водоканал и хотя бы телеграф? Или это вообще в отрешении от цивилизации? Мельницы ставить будем, или это в следующую итерацию? Господи, хорошо, что она не придумала ему целую страну с миллионным населением. Армилла вздыхает: в плечах тяжело от забот. Но работа начата, и останавливаться нельзя. Название могла бы и поблагозвучнее придумать, запоздало думает она. Но когда знакома с сотнями языков и культур, восприятие шире, да и вообще, как это нежно можно произнести, расплавляя гласные и смачивая их воздухом: какындюкские рощи. Она напевает что-то на кукандыкском диалекте. В жарком южном воздухе сонорные звучат раскатисто, а фрикативные дентальные должны быть чуть шелестящими, так мягче звучит. После воскресного полудня Армилла с кругами под глазами, осунувшаяся, и даже рубашка на ней обвисла, а цветы на рубашке поблекли и начали увядать. Тридцать шесть часов работы без перерыва плохо сказываются: девушка смотрит на свои ладони, сквозь которые видно буйную траву. Наскоро перекусив горстью ягод, девушка с облегчением проваливается в небытие до понедельника. Когда исчезаешь из мира насовсем, у работы не остаётся возможности тревожить тебя. Где-то к югу запущены процессы, задним числом начавшиеся столетия назад, до эры принудительной вежливости и грамотности, но сейчас хочется побыть попросту бестелесной. Понедельник самостоятельно приносит девушку на работу, разрешений не спрашивая. В позднюю весну все понедельники хочется переименовать сразу в четверги или пятницы, и хорошо хоть небо пасмурное, под стать не выспавшемуся настроению. Уходя в небытие, Армилла сколлапсировалась в локальную точку сингулярности, которая разбухала от мыслей и грозилась разорвать на части и разнести на миллиарды световых лет; в общем, отдохнуть не удалось. Среди вороха рабочих писем откапывается сообщение от Валентина. Оно тихо светится неземной радостью: сутки провёл в библиотеках, набрёл на крошечные упоминания какындюкцев, прислал выписки их обрядовых песен и рецептов вековой давности. Скудно зная языки, он даже на заграничных сайтах нашёл кое-какие сведения, всё это скрупулёзно собрал и уже готовит материалы к словарю; потребуется экспедиция, конечно, полевые исследования потребуются. Девушка поражена: всё зашло так далеко? История вообще вещь неумолимая, идёт напролом, сминая и меняя всё; а человеческое рвение и того более. К вечеру, отодвинув работу в сторону, она, хмурясь, читает о какындюкских сёлах. У них там своя почтовая служба «Бараний рог», животноводческое такси, на три села две захудалых школы, а книги в основном с записями рождений и уходов, да ещё несколько томов для чтений в местных храмах. — Божечки,— говорит она вслух.— А ведь всё это, чтобы он не расстроился. Ну как так? О чём я думала? Она скидывает эльфийские туфли свои на неудобной шнуровке, забрасывает ноги на стол и задумчиво устраивается в кресле поудобнее. Опять забыла пообедать и позавтракать, и уже неважно, в каком порядке. Через несколько дней Валентин приглашает её в кафе, и Армилла, поперхнувшись воздухом, соображает, будет ли это свидание и что надеть. За сотню лет офисной работы отвыкаешь от всякой такой романтики. На свидание, конечно, это ничуть не похоже, да и кафе оказывается скорее столовой, где самое изысканное блюдо — гречка с сосисками, правда, очень вкусными. Валентин, растрёпанный ещё больше обычного, с жаром рассказывает ей, сколько всего успел разузнать, и даже показывает грамматические таблицы кукандыкского диалекта. — Модальность у глаголов там, правда, какая-то странная, и артикли ещё сбоку присоединяются, совсем непривычно, а вот изафет и сингармонизм то есть, то нет. — Это в женской речи они есть,— поясняет Армилла и перестёгивает ему пуговицы на клетчатой рубашке, которую, конечно, он застегнул вкривь и вкось. Валентин прячется в бороде и патлах и старается не сильно краснеть. — Тогда всё становится на места,— торжественным шёпотом говорит он, и в честь научных открытий они пьют компот из сухофруктов. Работы невпроворот, Армилла живёт в офисе, на ночь на полчасика сворачиваясь на диванчике у кулера, а в ответ на нагоняи от генерального руководства запускает в него яблочным огрызком, но темпов рабочих не сбавляет. В мире творится всякая ерунда, волшебниц не хватает, так что и результаты микроскопические. Только угомонишь где-то эпидемию, как в пограничных районах кто-то начинает беспокоиться; только отправишь не в меру ретивого законотворца-пуританина в вытрезвитель, как приходится снимать бедового котёнка с дерева, и так бесконечно. Приходится быть сразу везде, и в офисе, пожалуй, даже спокойно, лишь чашки от кофе множатся и кружатся в амареттовом вальсе. А письма от Валентина всё красочнее и теплее. Он называет их поэтично, «Лиловый рассвет» и «Жасминово-родниковые настроения» — Армилла спохватывается: — Чуть не забыла... И обустраивает между какындюкскими сёлами водоканал и ирригацию. Рассветы лиловые встречают её за компьютером, с распахнутыми окнами. Между исследованиями и лингвистическими набросками в письмах притаились теперь стихи. В чат-рулетку она опасается заходить. Если не спится, она берёт гитару и поёт тихие песни на южных наречиях, и поздние охранники замирают, прислушиваясь, и обязательно обещают себе с понедельника записаться в музыкальную школу, учить языки и даже песни пробуют писать. Их жёны-охранницы ужасаются нелепым рифмам, но вслух терпеливо готовят ужин. Свесив ноги из окна на своём восьмом этаже, девушка вглядывается в беспокойные очертания города, и в груди её невнятно щемит, когда утренний троллейбус, ещё мокрый от росы и с сонными токоприёмниками, ползёт куда-то вдоль бледных улиц. Лето несётся вперёд стремительно, расцвечивая город зеленью, пухом, цветным мороженым, загорелыми плечами и выцветшими волосами. Армилла понимает, что бледна и в офисе готова зачахнуть, хотя середина июля уже, и берёт неурочные выходные — раз в сто лет можно. Впитывая солнце, она бродит босиком по оранжевым пляжам, подзаряжает свои солнечные батареи и улыбается в ответ на улыбки. Песчаные восхищённые вихри вокруг её щиколоток, и удивлённые птицы готовы немедленно свивать гнёзда в её волосах. Сарафан её синий, в лиловые оттенки, мерцает, прохладным дождём скользит по телу. Армилла подговаривает студенток, развлекающихся фотокамерой, пойти купаться вместе голышом, и они, смеясь, уходят с ней в душистые заросли, на дальний краешек полуострова, впитывают ощущения и удивляются, как она смело ходит по жгучему песку босая. Вчетвером играют в мяч в воде, поднимают брызги до небес, с замиранием сердца фотографируют друг дружку, переполняясь солнечными лучами и свободой, покрывают друг дружку кокосовым маслом и не могут наговориться. Армиллу они называют маленькой эльфийкой — рост её и правда не потрясает воображение,— рассказывают о себе и выспрашивают, где она учится. Она задумчиво рассказывает о факультете древней истории и специализации человеколюбия. Лилия рисует на её спине песчаные узоры, Стелла безуспешно старается щекотать её пятки, а Нана, узнав, что девушка поёт на нескольких языках, затевает с ней соревнование, а потом вдруг смущается: «Ни разу не пела в таком виде». Они становятся подружками и договариваются встречаться каждую неделю, а лучше чаще. У Армиллы тепло на душе, и она, раздобыв в призрачных ветвях прозрачные на просвет яблоки, угощает девушек. Стелла признаётся, что от их вкуса в теле свежие ощущения, а Лилия сообщает, что в пальцах ног так легко, что можно оторваться от земли и взлететь. Нана уговаривает её не летать голой, и Лилия хихикает и уточняет: «А ночью можно, на метле?» — Нана в ответ просит посмотреть, не растут ли у неё крылья, а то в плечах и спине что-то такое зарождается приятное. — Что ты за волшебница? — наперебой удивляются они. Стелла тихонько говорит, что когда совсем юной была, казалось, что можно всё — вот такой сегодня день. На прощание девушки целуют её, обещают прислать ворох фотографий, и Армилла, тростниковый сахар в угасающем солнце, долго ещё бродит по тёплому песку и убеждает волны быть бережнее с теми, кто плавает в темноте. Она возвращается по мосту босиком, смотрит на гулкую неповоротливую воду. Спортсменки на крошечных лодочках, озарённые ночными фонарями, машут ей руками, и она улыбается им и желает счастливого пути. Вторая половина лета сквозит горячими ветрами, стеклянными дождями и поджаренными каштанами. Недели несутся мимо, работа беззастенчиво опутывает щупальцами. Но с девчонками — «с моими студентками» — всё же получается ещё несколько раз увидеться; они даже устраивают рассветный пикник на крыше, а с Наной вместе записывают песню на студии. Лилия дарит Армилле крошечный браслет на запястье — из тростника, осколков звёзд и кусочков древней свирели. Стелла готовит пирожки на всю компанию, и девушка честно признаётся, что они более волшебные, чем её яблоки. Генеральное руководство выписывает премию и повышает зарплату на ближайшее столетие; странно: когда дни наполнены и переполнены, и успевать получается больше, и делаться всё начинает лучше. В ночном кафе — в этот раз настоящем — Армилла играет на стареньком фортепиано, пока ждут заказ, и Валентин, притихнув, слушает. Иначе он без умолку рассказывает о том, что ещё удалось вычитать о кукандыкцах. А то ведь Армилла не знает. Они планируют поездку. Почему-то ему очень важно взять девушку с собой. Он обещает ей лёгкую дорогу, хотя это её как раз меньше всего волнует. Они допивают ночное вино и ещё долго гуляют по улицам, пока не тронутым рассветным жемчугом. Она просит её не провожать и растворяется в плеске реки на набережной. А утром всё заново — офисный костюм, туфли с высокой шнуровкой, бесконечный кофе; сотрудницы, бледные и исхудавшие от работы девчонки, ещё юные, лет по двести-триста, заглядывают поделиться новостями; в мире опять что-то затевается, карты физические и политические двигаются так же легко, как на зелёном игорном столе, и приходится запасаться банками кофе и успокаивающими травами, делать отвары по древним рецептам. Одну сотрудницу, высокую и красивую Юлли Исмаэль, Армилла выводит на крышу, заметив, что та уже неделю не встаёт из-за рабочего компьютера, налаживая трансатлантический сервер тайных добрых признаний. Они стоят рядом и просто любуются зарождающимся рассветом — абрикосовым, и слушают невнятные песни поливальных машин. Плечи Исмаэль становятся менее напряжёнными, и девушка массирует ей шею и ладони, чтобы рассветный воздух лучше впитывался. Крыша прохладная и влажная под босыми ногами — неудобные туфли сбросили,— свежесть потихоньку заполняет и возрождает, и синяки под глазами сотрудницы-волшебницы испаряются наконец-то. Потом, правда, девушки всё равно идут и заваривают себе кофе. Поездка кажется мгновенной: Валентин накопил уже несколько тетрадей с записями, для словаря и грамматики взял в дорогу старенький ноутбук и обвешался ворохом диктофонов, камер и писчих принадлежностей. Новостями делится щедро, о работе в университете рассказывает скупо, а девушку расспрашивает про её дела — она про работу распространяться тоже не может. Как рассказать, в каком отделе она работает, если он называется «Служба починки мира»? В поезде ночью прохладно и промозгло, и девушка населяет вагоны тёплыми цветущими мхами; проводницы сильно удивляются, но уборку с сильными химическими средствами затевать не спешат, зато чай Армилле приносят бесплатно, что-то почувствовав. От станции до ближайшего какындюкского села ехать ещё пару часов на стареньком проходящем автобусе, который и ходит-то раз в сутки, поэтому проворонить его никак нельзя. Автобус опаздывает, Валентин беспокоится, но всё же клубы дорожной пыли поднимаются, и автобус, чихнув, с лязгом распахивает древние двери. Населяют салон закопчённые старички и редкая равнодушная молодёжь. За стёклами буйство лесов, но, кажется, только Армилла разглядывает их с интересом, остальные больше погружены в себя, сумки и телефоны. Село в низине напоминает формой подкову — после автобуса ещё долго спускаются с пологих холмов. Блеск жасминовых родников, разлившихся в речушку, виден издалека. Дома приземистые, с синими дождливых оттенков крышами, и сады вокруг тихие. Ближе всего оказалось как раз южное село, поэтому спешно на ходу приходится повторять словечки из кукандыкского диалекта. Встречает их местная босоногая девчонка в лёгком сливово-синем сарафане, длинном, до чумазых пяток, провожает их в гостевые дома — о прибытии известили, этнографов ждут и усердно кормят. От огромных продолговатых пельменей и правда получается впадать в задумчивость и философские настроения, и вино местное бессовестно вкусное. — Не такие уж они и угрюмые,— удивлённо замечает Валентин после дня научных наблюдений.— А ты говорила... Армилла пожимает плечами, не раскрывая глаз: — Устаревшие сведения, подумаешь. Они сидят в тростниковых креслах на веранде гостевого дома. Девушка забросила ноги на перила и расслабилась в кресле. Оранжевое заходящее солнце ласкает пальцы ног, и видно его даже сквозь прикрытые веки. Сарафан Армилла тоже выбрала в цвета местных. Гостеприимство тут и правда безразмерное, проголодаться хотя бы на минутку не получается. Звёзды дрожащими каплями усеивают небосвод, свежие капли после лаконичного душа растворяются на теле девушки, и она обнажённой растягивается на блаженной прохладе простыней. В соседнем номере возится Валентин. За день он успел перезнакомиться со всеми, наделать море фотографий и записей, провести для детишек несколько уроков математики, географии и даже пения, безмерно удивив Армиллу. Она подшучивала над ним: «Физкультуру тоже будешь вести? Тебе нужно будет подавать хороший пример». Он силился насупиться, но вместо этого расползался в улыбке, признавая, что фигура его далека от спортивной. Он чувствовал себя нужным. Местные женщины постирали ему дорожные рубашки, когда он помог им с починкой света в домах и настроил радио. Девушка, растворяясь в мыслях, сворачивается клубочком и засыпает. А просыпается уже сильно после полудня, сама удивляясь тому, как расслабленно спала, с нежными земляничными сновидениями, без малейших тревог. Генеральное руководство, что ли, распорядилось не трогать её даже мысленно в дни поездки? Она так же неторопливо умывается и натягивает лёгкий сарафан. Босиком прошлёпав на веранду, она щурится на жгучее солнце, заливающее всё вокруг. От него сливовые крыши совсем не кажутся сумрачными, скорее навевают мысли о сирени и вечной весне. На столе уже готов завтрак, и она со вкусом лакомится фруктами, рисом с горячими овощами и ароматным жасминовым настоем. Она обувает самые лёгкие сандалии: после такого завтрака необходимо пройтись, и вскоре она находит Валентина в компании местных старцев, хранителей истории. — В наших старых легендах этот цвет связывался с весенним цветением, когда природа раскрывается навстречу и дарит щедро себя, покоряя взгляды и мысли. И название наше неказистое не случайно: за ветхим кроется богатое, а замарашки скрывают в себе неведомые богатые тайны. Армилла погружается в звучание этого наречия, одновременно вязкого и певучего; фрикативные дентальные согласные тут и правда напоминают шипящие, и от этого речь кажется ещё более уютной. Едва она появилась, ей тут же освободили самое удобное место, тоже послушать, и принесли свежие напитки. Словоохотливая девушка рядом шёпотом рассказывает ей, как теперь уважают Валентина. Зовут его тут ласкательно Валиу, потому что иначе уже никак: он ещё ранним утром согласился посмотреть больного маленького сына одной из жительниц, тут же приготовил какие-то порошки, и ребёнку уже гораздо лучше. Конечно, после этого доктора Валиу полдня таскали по разным домам, слушать советы и просить помощи, разве что на обед отпустили. Армилла чуть было не сообщила удивлённо, что не знала за своим спутником таких умений, но вовремя решила смолчать, лишь с улыбкой покивала. — Учитель, учёный, врач, электрик, радиомеханик, историк и музыкант, кто ты ещё? — заинтересованно спрашивает Армилла, снова вытянув обнажённые ноги на перила веранды. Неторопливые беседы в закатном свете за шесть дней стали их маленькой традицией. Девушка думает, что будь она его ученицей или пациенткой, обязательно бы влюбилась в горящие глаза Валентина и его тонкие кисти. Даже бороду он подравнял, чтобы не пугать местных ребятишек, и расчёсывать волосы начал почаще. Валентин неопределённо пожимает плечами: — Миллионером и плейбоем меня точно не назовёшь. Столько всего интересного в мире, ты же знаешь. Ты и сама немало знаешь и умеешь, просто не всегда говоришь. Девушка улыбается, выбирает для него самый аппетитный персик из большого блюда и протягивает: — Держи. Только салфетки возьми, а то опять весь в липком соке будешь. Они разговаривают о любимых книгах. Закатные лучи, облизав на прощание смуглую кожу девушки, растворяются в пении сверчков, и с неслышным гудением одно за другим зажигаются россыпи созвездий. Разговаривают вперемешку на разных наречиях, и Валентин снова, не дыша, слушает тихие песни девушки, и кто-то из местных затих невдалеке, прислушиваясь тоже. На седьмой день, чуть не объевшись сверх всякой разумности, Армилла вынуждена прощаться, опасаясь лопнуть и породить новую галактику. Всё-таки гостеприимство южное иногда чрезмерно. Её провожают с сожалением: — Если верить преданиям, вы так похожи на родоначальницу нашу, Светлую Инстрию... Девушка запирает слова внутри себя, лишь смущённо кивает и с грустью идёт прочь по закатной дороге к автобусной остановке — её и так подвезли на овечьем такси на самые верхушки холмов. Доктор Валиу остался тут ещё на некоторое время, благо, ещё лето, и в университете не хватятся. Армиллу ждут работа и кофейные будни. В дорогу её снабдили лакомствами, но ещё приятнее ей было услышать от Валентина тёплое с привкусом грусти: — Жалко, конечно, что порознь. Но я какое-то время тут побуду.— Он молчит и мнётся.— Знаешь, моих сил не хватало. Когда мы встретились тогда в сети, у меня был непростой период. Буквально руки опустились, и я не знал, что делать дальше. Чувствовал себя неприкаянно. Столько всего знаю и умею, но никогда не ощущал себя нужным. А ты несколькими фразами сумела это исправить. Починила мой мир. Волшебница, не иначе. Помолчав, он добавляет: — Восполнила что-то очень недостающее. Я хотел бы, как ты, уметь создавать целые миры. Девушке кажется, что всё это гораздо лучше, чем если бы он признался, что влюблён в неё. И хорошо, что не признался. Валентин неловко обнимает её: впервые с момента знакомства. А она улыбается и глубоко вздыхает, чтобы не начать шмыгать носом и не расчувствоваться слишком сильно. — И, кстати, они все очень приветливые, совсем не угрюмые, и с соседними сёлами вполне хорошо дружат. Это, кажется, единственное, что ты выдумала. Тут она ещё больше сдерживается, чтобы не расплакаться, поэтому прощание выходит скомканным. Но она приказывает своему телу запомнить его объятия надолго. Автобус прибывает на удивление вовремя и даже ни разу не ломается по дороге. На станции под вечер свежо — осень уже равнодушно сообщает о скором приходе. И в поезде Армилла всю ночь не спит. Она ведь знает будущее. За столько веков всё происходит почти одинаково, только нюансы выбивают из колеи. Ей хочется, чтобы в её воспоминаниях тихая Стелла, красотка Лилия и дурашливая Нана остались такими же юными, восхищёнными и обнажёнными на горячем песке, по пояс в волнах, на утренней крыше. Ей нравятся поезда за то, что она пьёт в поездках чай, а не бесконечный кофе. Она просит принести ей жасминовый чай, и добрая пышная проводница заваривает ей свой личный чайничек. Они болтают глубоко за полночь, и Армилла угощает её южными лакомствами. Она знает будущее: оно всегда одинаково, только в деталях разное. Валентин вряд ли скоро вернётся в родной город. А вернётся смуглый и более уверенный в своих силах, среди холодов и стремительно летящих вниз листьев. И лёд неловкости будет уже не сломить. Он будет делиться своими исследованиями, они будут переписываться, а потом будут кидать друг другу музыку и ссылки на новые книги. А потом и это общение растворится в ворохе лет, а через несколько десятков лет она прочитает о нём грустные строки, лаконичные, как всегда. Стоит ли затевать добрые знакомства, которые всегда заканчиваются? Ей нравится выходить ночами на станциях городов, названия которых она не всегда запоминает. Она сбрасывает сандалии и встаёт босыми ногами на прохладный асфальт перрона. Ей хочется впитать ощущения от нового места кончиками пальцев, пожить в нём эти двадцать минут стоянки, а потом распрощаться навсегда — как с людьми. К людям она редко прикасается настолько доверчиво и открыто, к городам и деревьям чаще. Она знает будущее: каждый раз, окидывая взором мироздание и отчаянно желая раствориться в великой пустоте, она всё равно будет привязываться к этим добрым и тёплым девчонкам, к докторам, учителям и кем там ещё Валентин может оказаться. Он ухитрился прислать ей тёплое письмо из своей кукандыкской глубинки: взял с собой переносной модем, забрался на холмы, чтобы связь хоть немного ловилась. Дома, побросав дорожные вещи на пол, Армилла с тихой улыбкой читает его сообщения, уже раздевшись перед душем. Экран домашнего старенького компьютера озаряет её голубоватым светом в тёмной комнате. Девушка долго стоит под душем. Потом босиком выходит на балкон и вдыхает ночной воздух. Он влажен, как воспоминания. Армилла вдруг понимает, что ей нужно; она натягивает светлое платье, на этот раз в тёплых жёлтых оттенках, как прибалтийский янтарь в утреннем свете, и лёгкие босоножки. Пусть ночь свежа, но ей идти недалеко. Бармен в кафе, где она играла на фортепиано, кивает ей, как старой знакомой, и даже не спрашивая, готовит напиток в тон её платью. Она садится за инструмент и опускает руки на клавиши. Сколько бы веков ни проходило мимо неё равнодушно, музыка всегда примиряет её с действительностью. До рассвета в кафе звучат её мелодии, и бармен, конечно, не берёт с девушки денег, а лишь задумчиво слушает. Он огромный, ему барная стойка тесна, но движения его ювелирны. Закончив игру, она потягивается и не глядя находит ступнями сандалии — сбросила, когда бармен принёс второй бокал с янтарным напитком. — Кофе будешь? — спрашивает он её. — Кофе я на работе ещё выпью, несколько литров, как обычно. — Ну да, как я мог забыть. — Ничего ты не забыл.— Она тихо смеётся.— Только притворяешься. Скажи лучше, как тебе музыка сегодня. — Волшебно, как всегда. Армилла довольно улыбается и хлопает ладошкой по его подставленной пятерне. Его руки тоже огромные. Музыку её бармен слушает уже несколько веков. Сколько бы таверен тут ни сменялось, какая бы корчма ни доживала свои дни, он всегда готовит тут напитки в цвет её платья. Девушка машет ему рукой и выходит на свежий воздух. Утро уже пробралось в город. Колокольчик над дверью прощально звенит. Можно начинать всё сначала.