Диагноз - С-34

— Шелли, запишите: диагноз поставлен первого марта одиннадцатого года... Две тысячи одиннадцатого, прошу прощения. Диагноз - С-34, parvocellulare pulmonis dextra. Напротив врача в тёмно-синей форме бледное, прозрачное лицо с взглядом-лезвием, что упёрлось в трещину плитки пола. Мышцы челюстей то напрягались, то расслаблялись — это было единственным движением, что пока мог себе позволить пока этот силуэт. — Глупый вопрос... Мистер... Доктор, позвольте, в рамках врачебной тайны и этики у вас спросить о сроках? — наконец холодные, серые губы размыкаются еле-еле: давление у него упало ещё пару минут назад, но плотный слой тонального крема, что скрывал «порез от разбившейся кружки», заставлял персонал кругом не беспокоиться — ничего не видно ведь, да и от спиртовой салфетки отказался. — Ничего не глупый, мистер Уолст. Моё слово сейчас вот точно будет не совсем этично. — Адам ведь живой, просто тревожный сигнал в виде опущения одного века и лёгкого западания как раз таки правого глаза вынудили Мэтта затащить Гонтье сюда, в палату. Без драки не обошлось, конечно — бить Адам не хотел даже в крайней степени ярости и бессилия, но Мэтт лез только так, отчего литое стальное перо на браслете супруга рассекло ему щеку до самой скулы. Он и сейчас сидел бы в крови — да порез неглубокий был, обработали, а в бардачке всегда лежала старая, уже никому ненужная косметичка. — Вы очень вовремя обратили внимание на глаза... Синдром Панкоста очень красноречив. Без лечения он не проживёт больше трёх месяцев. Ставьте на один сезон. И заставляйте лечиться. Приходите за лекарствами, если передумает. В худые длинные ладони с короткими пальцами легла бумага с отказом от лечения. Верхняя губа невольно приподнялась так, что галочка сверху сгладилась а зубы накрепко стиснулись от рези в глотке. Больно, да так, словно ему ее решили перерезать изнутри: слезы не успели подкатить к глазам, как последовал обессиленный выдох. — У него больше пятидесяти процентов шанса выжить, мистер Уолст. Поговорите. Психолог, психотерапевт — медицина сейчас сильнее, чем когда либо. Страшно, мне бы на Вашем месте ещё как было бы страшно. — Да не было бы. Притащил бы за уши свою жёнушку в больницу сказал бы персоналу не выпускать её ни при каких обстоятельствах. Будет капельницы вытаскивать — привязать руки и ноги. Медицина перестаёт быть этичной тогда, когда появляется слово выживание. — Тревор облокотился на подлокотник и украдкой поглядывал на врача. Тот безлик только для ещё более безликого напротив него Мэттью. Какое человеческое упущение. Гордый подбородок, жёсткие, седые с отливом увядающего золота волосы и такое же яркое золотое кольцо на левой руке — ровно там, где положено быть кольцам у тех, у кого супруги живы и, возможно, католики. Тот протянул бумагу — кольцо блеснуло гравировкой, а связка мышц перевалилась под синим рукавом. Такие не жалеют, Тревор-то знает. Он и сам бы не жалел, на самом деле, даже зная Мэттью. Если бы не знал — сказал бы тоже самое, посоветовал бы мистеру Гонтье бросить курить и рассказал бы о плане лечения, грубо нарушая всякую этику медицины. Сказал бы лично Мэтту — потому что Адам уже труп. Он не будет бороться. Так пусть Уолст сразу с этим мирится. Нечего его жалеть: в этом отделении всегда ветрено и холодно, несмотря на отопление и мощные стены. Но какой толк от этих стен, если МакНивану тепло, а Нила и Мэтта шатает от холода, словно они умирают? Если бы Мэтта он знал, то посоветовал бы спасать себя. Или не посоветовал бы. Там нечего спасать. — Стоило бы заняться Мэттом. Мы, конечно, давно уже не та компашка, которая была, когда в моей квартире ещё были вмятины от барабанной стойки, а на его гитаре скол от косяка с моей спальни, но... - Сандерсон тяжело опустил плечи и сел рядом, поджимая ноги так, чтобы брючны не тряслись. — А смысл? Нет, конечно, мы ему поможем. А потом найдём его тело через пару месяцев. — холодные глаза, что смотрели вот уже почти десяток лет на Нила с наигранной нежностью, наконец приобрели свой истинный оттенок холодного стекла. На толику секунды, но Нил был чувствительнее любого датчика человечности, как и не так давно почивший Джерри Хортон — человек ни друг, ни враг, но скорее друг. — С чего ты это взял? — голос Нила стал испуганно-грубым, сиплым. Ему страшно от того, что он начал улавливать в самом близком человеке: наверное, Мэтту точно также страшно было почувствовать запах неладного от Адама, который начал «гнить» изнутри. — Ему же всего тридцать. А то у тебя в пятнадцать не было друга, который умер. Ты его помнишь, но все же не... — Прости, я хочу выйти подышать воздухом... не выйдем минут на пять за стеклянные двери? — Тревор кивнул на участок для курения, через который можно будет увидеть вышедшего из стеклянного кабинета онколога Мэтта. — Тревор поднялся, похлопал по широким бёдрам, на уровне которых болтались карманы выданного халата, после чего повесил белую ткань на вешалку и первый направился к концу коридора, не ожидая Нила. Нилу чисто по-человечески страшно. У него подкашиваются ноги, и, если честно, идти он за Тревором не хочет: глядит на бледное лицо Мэтта каким-то жалобным, почти собачьим взглядом, и, наконец, снимает халат и направляется за МакНиваном-Сандерсоном. Они прожили вместе больше десятка лет: немногим меньше, чем сами Мэтт с Адамом. Но сейчас Сандерсону удивительно холодно на совместном ложе, ночью за рабочим столом, пока супруг спит, утром, когда они пьют кофе. Холодно, холодно, холодно. Ему кажется, что на него глядит своими голубыми глазами нечеловеческая бездна, которая никого никогда не щадит. Но ведь эта бездна, наверняка, о чем-то да думает? Думает, конечно, думает. Думает, что Нилу стоит завязывать с трудоголизмом и быть осторожнее со здоровьем, что Мэтту давно пора сказать все прямо, а ещё лучше ударить, если вздумает зарыдать, что Адам и не хотел никогда доживать до своего возраста, только почему-то они все игнорировали его старую попытку повеситься, после которой тот почти потерял голос и музыкантом быть перестал — сломался, окончательно. Только бездне с высоты своей моральной силы и остроты своих зубов легко указывать тем, кто всего этого не имел. Думает, как и любой человек, конечно, думает. — Не пойми меня неправильно, Нил, но... Адам не будет лечиться. — на улице апрель, дует холодный ветер, потому Тревор ещё кутается в тёплую фланель рубашки, пропахшую парфюмом не то его самого, не то Нила. — Он мёртв уже лет семь, с того момента, когда мы вытащили его из петли. Да, я понимаю, что он нужен Мэтту, но с этим ничего не сделаешь. Можно я... — блондин поворачивается к Нилу и своеобразным жестом вытянутой руки просит стрельнуть сигарету — вообще-то он не курит, привычки у него нет, но хотелось чем-то себя занять. Да и курящий Нил чуть спокойнее Нила, не держащего в руках сигарету. — Держи. Давай подожгу. — и его крупные тёплые ладони прикрывают с одной стороны сигарету в зубах Тревора, а взгляд невольно цепляется за мелкие веснушки на носу МакНивана, но взгляд тут же теряется, когда тот в ответ поднимает светлые ресницы и глядит на него, а затем на подожжённую бумагу. — Я тоже, пожалуй, закурю. Ты же понимаешь, как это звучит? Я знаю, что ты прямолинеен, Тревор, но это перебор. Для меня и Адам, и Мэтт, и тем более ты — семья, я не могу взять и сказать одному, что другой возьмёт и однажды не проснётся... — Лежа на кровати с кровавой пеной у рта, и это ещё очень повезёт, если метастазы не пойдут в кости, потому что рак костей не берет ни одно наркотическое обезболивающее. Я понимаю, что перебор, но мы говорим о смерти. Ты же понимаешь, что Мэтт — следующий? Он безумец без собственной личности, он жил как дополнение к Адаму, а теперь он, ровно половина его жизни, от первого поцелуя и первого секса на столешнице по подростковой дурости, до сегодняшней бумажке об отказе от лечения, умирает. Ты правда думаешь, что однажды нам не позвонит его пожилая соседка снизу и не пожалуется на зловоние? Или что он не двинется умом и не станет сообщать о смерти супруга и продолжит жить так, словно тот живой? — ТРЕВОР, ПРЕКРАТИ. — Ты просто не хочешь об этом думать, Нил. А это все может случится. — Если бы ты только знал, насколько ты меня порой пугаешь... Нил искренне пытался долгие годы найти тому причину, искал и сейчас. Что такого могло таиться в обычном человеке, который каждый день делал обычные человеческие дела, а вечером засыпал под мелодрамы такого, что его, Сандерсона, да не робкого десятка, пугало. Искал и сегодня, когда Мэтт, обессиленный и хрупкий от собственной тоски и душераздирающей истерики, упал прямиком в его неловкие объятия, а Тревор тогда докуривал вторую сигарету, правда, не подряд. Ужас заключался в том, наверное, что Мэтт не плачет, да и эмоций-то у него как таковых нет, а теперь гляди: от слез сошёл тональный крем и стал виден порез, а тёмный карандаш для глаз отпечатался на светло-рыжей рубашке Нила. Искал, пересматривая старые семейные фото, где Тревору ещё всего-ничего, может, лет десять, и его отправляют ни то в христианскую гимназию по воле деспотичного отца, ни то в мужской монастырь рядом — одна беда, что там, что там, как потом выяснилось, детей умудрялись бить преподаватели, а прихожане иной раз и насиловать. Мыслей много: куда же разбежались все эти задушенные ложной верой дети разбежались и в кого превратились? Кем по-настоящему стал Тревор МакНиван, которого ни раз бил до полусмерти отец, который потрошил котят и крупных птиц лет эдак с девяти, а в тринадцать начал рисовать такое, отчего слабохарактерная мать валилась в обмороки? Кем стал этот человек? И точно ли труп среди них — Адам?