━───────⊹⊱✙⊰⊹───────━
I
Священник проповедью новой
О благе милости Христовой
Растрогал всех. И лишь один
В сторонке старый селянин
Стоял, нахмурившись сурово.
Его спросили:"Слушай, дед,
В тебе, наверное, чувства нет,
Иль ты из Каинова рода?»
А старый селянин в ответ:
«Я не из этого прихода.»
Понс-Дени Экушар Лебрен.
Гениальность есть безумие, а безумие есть болезнь. Рыба всегда гнила с головы даже у самого удачливого рыболова. А если отсечь голову вовремя, то, пренебрегая вкусом, во время голода ели всякое.«1»
Она стала первой, подобрали на улице во время разговора с «Господом», который виднелся ей в трупе козы, что вскормил симфонический рой мух. Священников — иезуитов в Японии казнили за проповедование собственной веры, когда они раздавали чётки, выползая из прогнивших сырых укрытий. Цветы на болоте не растут, а посаженным побегам оставалось захлёбываться в кисейной крови собратьев.
Она смогла убить собственного Господа, сказав, что он жесток и требовал жертвоприношения. Писала довольно-таки хорошие стихи пока была маньяком, но, выздоровев, утратила эту способность, как и тягу к членораздельной речи.
— Отыймую от тебе власть приношения пречистыя жертвы к Богу о живых и умерших, понеже недостоин еси явился к нему приносити его…
«2»
Проходя мимо собора N-ского, что, возвышаясь каменным кипарисом, скрывал в своих тенях её, гаргулью, грызущую скорлупу от грецкого ореха, невольно брезгливо морщишь нос, точно чуешь запах разложения, что вплетался в благоухание ладана. Всякого сумасшедшего человека развлекает болезненное заострение на мелочах, иссушающих воспалённый мозг: она посвятила купленным грецким орехам (что были как раз таки похожи на этот мозг, какая ирония) симфонию, согласно которой каждый музыкант в орхестре должен был бросать инструмент и браться за вилку, выверяя ноту «ля». И было у ней сплошное «ля-ля-ля…». И вилки она любила исключительно серебряные, ведь они изгоняли демонов и непослушных бродяжек, если приложить их в облась виска или сонной артерии, а иногда (чаще всего) глаз. Прекрасно считала вслух и в уме. «Un, deux, trois» — говорила она своим широким, исцарапанным в уголках губ скорлупками, ртом,
пересчитывая корявыми пальчиками виднеющиеся ей ветвистые пики собора в то время как глухой судья в взбитом сливочном парике зачитывал приговор. Повесив, её глаза, напитанные вязкими вишнёвыми соками, пару раз внимательно моргнули, вглядываясь в мои очертания с безумным выражением, граничащим со слабоумием. До последнего не разжимала серебряную вилку, что была у ней дирижёрской палочкой, предстающей для мух авторитетом, а та, упав, звонко проголосила «я есть основа и конец».
— Анаксиос!
«3 »
Самого Цезаря солдаты часто приносили домой на своих плечах. Гениальные люди часто провоцировали свою гениальность шальными напитками. Сократ умер вследствие пьянки и белой горячки. Этот в пьяном бреду (ибо даже в сумасшедщих есть доля рассудка, что не присутствует у пьяниц) составил собственную «Борьбу с Богом», отсылаясь к «Библии», говоря, что при написании «чувствовал привкус уксуса на губах». А позже, под впечатлением от прочтённой газеты, стал католиком, позднее иезуитом, ныне же (как удивительно) атеист. Ненавистник браков был подавлен винистым каблуком меж лопатками. Идиот или дикарь малочувствителен к внешним раздражителям, потому как лицо его не обременено интеллектом. Но, по мере развития грецкого ореха, пробития скорлупы, (что нормой не является) чувства становятся осязаемыми и (о ужас) осозноваемыми, приобретая бо́льшую значимость. Пошлейшая мелочь, завиденная им, превращалась и извращалась в прыгающую какофонию, что беспрепятственно выливалась в очерках. Обычно он называл это «творчеством» (что по сути являлось бинарными и кватернарными комбинациями ощущений). Автор многих карикатур, белое духовенство терпеть его не могло потому как тот имел винные погреба больше, чем у них…»
— Анаксиос! ¹
Холод. Он мрачно взирал на названных судей, чувствовав устремленные на него бесстрастные аскетичные взгляды. Их лица облагородились, впитав из стен выражение боли и страдания, точно каждого распяли вверх ногами. Пламя свечей танцевало на слившихся воедино образах, отбрасывая кашеобразные грязные тени, которые, казалось, насмехались, пока он стоял там, чувствуя безмолвное осуждение. Мужчина испытывал неведомое ранее осознание предательства и обиды на пляшущие в огне лица, ощущение, будто они покинули его и теперь смотрят свысока, дырявя собой холодные, от чего-то солоноватые, расплывчатые, тягучие, точно нуга, стены собора.— Совлекаю с тебе всю одежду пресвитерскую, в ней же предстояти Господеви, ради лукавых своих дел, к тому не достоин еси…
Остриженная волнистая прядь, спрятанная средь серых волн, точно сгнивший паразит, окрутив в воздухе трагичный вальс, (воспевающий себя, а не хозяина) упрёком приземлилась на мраморный пол, просачиваясь меж жадных щелей, в которых муравьи давно распростёрли руки в дрожащей молитве, глядя на свою неминуемую погибель не шелохнувшись, точно смиренные статуи. Он с тяжёлым взглядом следил за падением прядей, что ныне лежали неподвижно, принимая пустую и трагичную позу, простирая руки на Запад и Восток.— Исполнися лице его безчестия, яко бо чести сей не разумея…
¹Хор, чьё пение восхвалял собор, заливал собой пространство, точно скоро хлынувший потоп, пожирающий маленький хлпикий плот, что выстраивался годами, сгнивая, однако держась на плаву, отдавшись милости, которую ныне потерял. Он отскакивал от могучих старых стен, ещё более надменно возвышающихся над сгорбленной и ничтожной фигурой Франциска, что, понурив голову и прищурившись, рассматривал ранее им незамеченные трещины в полу, из которых, как он на мгновение с ужасом обнаружил, тоже возносилась эта укоризненная исповедь, готовая вот-вот выползти наружу и сорвать с него холодной хваткой прилипшую ткань, саван. Точно умирающий, представший пред врачём, указав на икону твердил: «и этим я лечился.»— Тог _ да И — у — да зло — че — сти — вый
Sed a periculis cunctis libera nos semper, Virgo gloriosa et benedicta.
— Сре — бро Лю — би — ем…
Domina nostra, mediatrix nostra, advocata nostra…
Иконы, казалось, вторили хору в своей мрачной и зловещей песне. Их голоса всплывали на фоне мерцающих, освещенных, танцующих, точно ведьмы в предсмертных конвульсиях, свеч, игриво задевающих торжественно-мрачные лица. Священник почти физически ощущал давящее присутствие созданий в позолоченных рамках, сливающихся с мелодией хора, шепчущих одно единственное, многоликое и безгранное «Иуда». Бастьен, казалось, не находился и вовсе в своём теле, лишь наблюдая за картиной издалека, в то время как символы его веры и надежды придавались праздным слезам, омывая горящие потешные свечи. Его руки судорожно подрагивали, пытаясь найти друг в друге опору, болезненно впиваясь изломанными ногтями в исхудавшие влажные ладони. Затем, встав, но не уменьшая, а, как казалось, увеличивая свою низость, терновый потолок собора когтистыми шипами упирался в спину мужчины, отсчитывая каждый хрящик, как искусный мастер, что наконец покорил кольца наполовину срезанного дерева. Франциск на негнущихся покалывающих ногах ушёл, а хор мрачным судьёй отпечатался в его сознании, медленно, словно эхо, отдаляясь по прошествии пяти лет. Неминуемый крах должен был настигнуть его как только он пересёк в исподнем порог дома Божьего, ведь именно церковь в то время была статной и непоколебимой заменой книг, новостей, сплетен… Однако время шло, старые рубцы становились грубее, потому как человек без руки, не видя её вдали от тела, не так сильно переживает потерю, тем более если он избегает зеркал. Безмолвной массой предстал он пред зеркалом в ту ночь. Вследствие чего и слёг. Не смотря на то, что врачи его лечили, шпиговали таблетками, точно перепёлку, пускали кровь, не смотря на всё это Франциск таки выжил. Ныне же он делил с ними одно поприще, подобно человеку, что, находясь в пустыне, припал губами к кактусу, не обращая внимания на его колючки и яд. Ни один больной не подавал на него жалоб, так как смерть имеет свойство связывать язык. Сильнее всего мать любит то дитя, что принесло ей больше страданий, и потому Бастьен бесконечно сильно любил свою исписанную, много раз переплетаемую, лежащую пузом кверху, словно покорная собака, рукопись, что выступала пухленьким ребёнком среди остальных ранее написанных трудов. И потому при упоминании своего излюбленного чада лицо матери всегда вспыхивает болезненно-умилённо, вспоминая все невзгоды, что каждый раз взращивают любовь в больном сердце ещё сильнее.«4 »
Шестой час утра, двенадцатое июня.
А после вчерашней ночи и этого удушливого положения судьба (о, распутница!) предоставила мне возможность исполнить проспоренное.
По возвращении с вечерней мессы (на которую меня любезно пропустил Хосе, вспоминая о моём наставничестве и набитом кошельке)оказалось, что комната моя лишь по собствнному умозрению, ибо обнаружил, что в работе появилась чья-то метка, оставленная почерком, более похожим на сливающийся воедино причудливый узор, нежели надпись, имеющую смысл. Путём мыслимых и немыслимых усилий (я же потянулся вниз, под стол, за давно забытыми пыльными очками, превозмогая головную боль из-за избытка вина, ужасно.) всё-же удалось разобрать нечто интересное, цитирую: «Ещё будучи священником вы писали эту «антирелигиозную» работу, думаю, что прежде чем дать вам сан архидьякона вас стоило заново окрестить. «.............» Однако, даже если бы окрестили, сейчас вам бы не помогло потому как «................»Сегодня в шесть, не собор, но подле, дом сумасшедших, вас даже пустят внутрь, как минимум вы похожи на одного из них. Но, если глаз замылен и они вас не признают, то, в качестве подстраховки, можете показать мой почерк…да и странно было бы, если б в брошенное церковью дитя не пускали всех ненужных…»
Франциск в присущем с недавних пор разгулом власти направился к похожему на старое горбатое тело, украшенное многочисленными шрамами, что виднелись в разного покроя черепице, словно протезах, заборе, точно зубам у стариков, редеющим в непонятном порядке, дому «Божьих людей», что при входе равнодушно и уныло встречал постоятелей выверенными временем речами, сливающимися в единый и неразрывный гул, нежели организацию, полную царей, вельмож, магов, алхимиков, ведьм, судей и прочих фантастических тварей. Находился он, как и церковь, в глубокой глуши, окружённый многочисленными киселевыми болотами, кишащими какой-то непонятной, пульсирующей и зловонной жидкостью, которая того совсем не стыдилась, если не позабыла и вовсе. Нос развлекался ароматами разложения вперемешку с медикаментами, спиртом и его употребляющими. На пороге встретила, как показалось от части из-за слабого зрения, от части из-за действительной схожести, мохнатая курчавая дворняга, что издалека казалась стоящей на двух передних лапах, но это несчастное животное оказалось лишь местным ²Хароном, что, однако ж, не был озабочен в какую часть идёт новоприбывший, так как заканчивали все одним, прекращая радовать других лишь в земле, передав почётную должность червям, придирчиво облепивших тело, перенимая повадки носителя, от чего многие рассказывали за символичную плату первоходцам, что даже насекомых с той земли следовало бы сжигать, а прах скармливать приближённым ко двору, что и при обычном состоянии не привносили пользу, если не наоборот. То была высочайшая случайность, скрытая в тенях Дома Божьего. По утрам дитя жалобно скулило, прося мать подвинуть хотя-бы левое плечо и позволить ему (чьи глаза начали бы гнить и искажаться из-за недостатка света, что и произошло) увидеть солнце, что так же надменно-спокойно взирало бы вниз на одно из двух уродливых созданий. Но, если уродство первого было заметно внешне, то второй же при звоне колоколов и стекавших с крыш золотыми куполами, обданными летучим запахом ладана и слипшимися со стенами исповедями, казался на фоне этого страшного горбуна ещё более возвышенным и привлекательным. Франциск, подойдя к ранее дворняжке, ныне сторожу, заметил перемену в его лице, что из-за буйной и беспорядочной, точно кончик старого веника или стог сена, растительности казалось контрастно диким и простодушным, как никогда соответствуя месту службы. Если и поп и дьякон, входя в церковь оголяли свою грудь и гордо свешивали золотой крест, то этот же человек всем своим насмешливо-смирившимся видом говорил «я сам себе крест». — Уж не думал, что нынче священники снисходят до нашего общества, аль вы к нам? — с показным простодушием, поклонившись сказал мужичок, ехидно накручивая свои непослушные, разросшиеся в разные стороны причудливых размеров, точно братья близнецы, которым так неприятна их схожесть, усами, хитро и от чего-то нервно прищурив голубые глаза. Когда он инстинктивно нахмурился, волнистый лоб бывшего священника быстро и беспощадно вылился на его лицо, словно девятый вал, разбиваясь о берег, омывая пеной волосы. Его брови, когда-то полные цвета и выражения, теперь оставались нахмуренными и опущенными, словно они выносили очевидно несправедливый, однако неминуемый приговор. Острый нос Бастьена сморщился в отталкивающей гримасе, а всё его существо начало излучать чувство отвращения и неудовольствия. — Добрый вечер, я больше не могу называться священником. И, если б я знал, что у вас проблемы с памятью, то обязательно решил бы тот вопрос. — его слова были полны терпеливого раздражения, точно учителя, повторяющего раз за разом заученную фразу пред одними и теми же лицами. Человек напротив удивлённо приподнял ворсистые, точно персидский ковёр брови, что причудливо нависали над его мягкими и узенькими глазками, обрамлёнными рядом морщин, что, словно нетерпеливые руки, тянулись всё дальше и дальше к глазам, что было свидетельством течения времени, усталости, тягости жизни этого создания. — Довольно вам клиентов, неужто в завещании вас мало указывают? Франциск бросил на низкорослую фигурку беглый взгляд, от чего та лишь раззодорилась, принимая смиренный вид, словно в насмешке над этим видом преклонения. — Случай, стало быть, тяжёлый? — и, не дожидаясь ответа, он резко обернулся назад, крикнув через плечо своим бодрым для столь болезненного тела голосом — Гришка, Гриша, заруби барана! Франциск нервно приподнял бровь, точно то была судорога, а не реакция на сказанное. Последние несколько лет его мозг прибывал в воспалённом состоянии и потому такое случалось нередко. Старичок ухмыльнулся, оголяя ряд здоровых, не потерявших нижней неровности зубов, что было свойственно лишь детям — Чертёнок, половину барана режь. Вторая пусть побегает, Курчавый будет рад, то-то удивится, когда узнает, что не бредит, то-то удивится…схватится за свой коврик и давай молиться… — Гм. — вновь привлекая к себе внимание и не желая объясняться с этим человеком более, Бастьен достал предварительно вырванный листок с узорами, что оказались почерком, и молча, словно то было само собой разумеющимся, показал самодовольно хохочущему мужичку в неряшливой и, если та фигура вообще придавала значение слову «стыд», постыдной одежде. Тот, не прекращая переходящего в кашель радования прищурился, вглядываясь в причину своего успокоения. — Ах, вот оно как. То-то ясно что за морда у вас довольная. — при произношении «морда» тот ехидно сверкнул маленькими глазками, придавая тому какое-то особенное значение, глядя на стоическое лицо, возвышающееся напротив. — Ну идите, идите. Знаете, куда? Ан, чёрт с вами и всеми, тут он как свой, везде найдётся интересненькое, точно в соборе, да? Франциск сухо кивнул, игнорируя последнее, и неуверенной поступью вошёл внутрь, услышав позади тихое «Бог-то Бог, да и сам не будь плох». «Предупреждение ли?» возникло в голове Бастьена пока он, тревожа грязную и мокрую гальку под ногами, что неприятно и жадно, точно иглы, впивалась в подошву, зашёл внутрь под незаметные во время разговора, но ныне нарастающие неразборчивые вопли какого-то молодого мужчины, которые через пару минут резко оборвались. По спине бывшего священника прошлась, пересчитывая липкими руками позвонки, рябь холодных мурашек, что, словно бесстыдная любовница, медленно перебиралась на плечи жадными до золота руками, пытаясь нащупать крест, невзначай задевая лопатки. Её прикосновение вызывало дрожь, пробегающую по костям, как объятия змеи, медленно проникающей внутрь его скелета, обхватывая своим чешуйчатым телом кости до противного, неестественного скрипа. А затем, не обнаружив распятия, резко впивалась костями в мозжечок и вопила в уши голосом того мужчины. Рука, сжимающая причину его появления здесь, предательски дрогнула, бездумно скомкав причудливые узоры, что, выглядывая из-под образовавшихся складок, насмешливо вновь слились воедино, словно всё так и должно было быть. Извилистые двухэтажные здания выстроились коридорчиками, точно пришпиленные в землю старые доски, составляя неровное подобие круга, в центре которого была «пастьба» как он услышал от мимо проходящего человека, что вёл за собой кого-то упирающегося под руку. И в этой полянке высоким уродом возвышалось дерево неопределённого вида, ибо не имело ни листьев ни намёков на почки или былую жизнь, иссохшими ранами впитывая паразитичный рой муравьёв, что драли тело изнутри, не забывая тем погордиться снаружи. Вокруг же этого трупа была вытоптона, точно пастбищем, дорожка. Могильня, не примыкающая к дереву, но и не слишком отделяющаяся от него, точно в каждом обходе вокруг совершался какой-то тайный и пока не ясный для Франциска ритуал. Словно каждый посещающий это место человек брезговал подходить к некогда могучему и красивому дереву, что ныне омрачало ранее приятные радости. Оно, некогда величественное, некогда наполнявшее окрестности ароматом и красотой, некогда приносившее радость посещавшим его детям и взрослым, теперь стало мрачным символом отчаяния и упадка. Сейчас же малые избегали его, а старые приближались к нему только из-за сохраняющихся воспоминаний о том, что оно когда-то значило для них. — АагХааАаАрРрр! — послышался скрипящий хрип из близстоящей хибарки, сопровождаемый какой-то возьнёй, какая бывает у собак, нервно бегающих по кругу за хвостом — Бог, Он меня послал на Землю! Пустите, кто вам внушил, что я сумасшедший?! Франциск врос в землю, сжав рукой край мантии, дабы та не подрагивала. Ему казалось, что в тот момент он слышит что-то не от мира сего: необузданное, грубое и откровенное, искреннее в своей первобытности и помешенности. Да, то было определённо умственным помешательством. Это был голос человека, чей разум давно покинул этот мир или скрылся от него.«Человек помешанный»
Внезапным уколом прозвенело в голове Франциска это необычайное, столь ёмко выражающее суть, сочетание, от чего тот лишь внимательнее стал вслушиваться в происходящее, наконец совладав с ногами, направляясь в сторону звуков, но, прежде них старой деревянной двери, о которую, если удариться, точно умрёшь от инфекции, ибо она обладала обилием разбухших заноз, торчащих, точно жало ос. — Я никого не звал! — и, не медля ни секунды, словно сказанное было обдумано множество раз, человек, чей голос походил на смесь добродушия и безразличия, кое бывает у монархов, которым докладывают о людских потерях, сообщив при этом, что траты на кушанье сократились, звонко рассмеялся рокочущим смехом, точно сам в своём веселье становился одержимым. Внезапно дверь распахнулась и оттуда показался мужчина неопределённого возраста, а неопределённого потому как лицо у него было совершенно детское и неестественно сидело на пухлой, точно младенческой шее, зачем-то украшенное через чур длинными, точно кончиками лисьего хвоста, усами, неряшливо крошившимися посередине. Он был малого роста, неказист. Пухленький животик, точно признак какой-то особенной гордости этого человека, покоился на маленьких, казалось бы отделённых от тела, живущих своей жизнью, ножках, причудливо стоящих в цвета жжёного сахара туфлях. Вся фигура его походила на тучный маленький самовар, стоящий на миниатюрных и скорее декоративных ножках, а краник, или же нос, высоко торчал вверх, от чего вода сама по себе не могла вытекать правильно и вся суть самовара терялась, если не приложить ненужного усилия, налив больше воды чем следовало. — Чего вам? Ну чег-о-о вам? — даже не глядя на Франциска чопорным, излишне формальным голосом начал усатый дитёночек, что видимо лишь по одному виду того, как держалась фигура напротив определил, что пред ней следует создавать этот серьёзный и вечно занятый вид. — Кто…кто так кричал? — не обращая, или, стараясь не обращать внимание на тон мужчины, с непонятным для себя участием спросил «похожий на них». Человек напротив принял снисходительно-сочувственный вид, который бывает у людей, что, в угоду Господу, построили дом призренья, нищими сделав крестьян, словно тот спрашивал о неимоверных глупостях, не стоящих ни малейшего внимания и даже упоминания. — Ах, что вам за забава! Курчавый это, Курчавый. — и, заметив, но, скорее ощутив пристальный возвышающийся над всей его нееестественной, точно нарисованной детской рукой фигурой, тот ещё шире улыбнулся, позволяя своим болотным, сверкавшим глазам походить на дольки разрезанного и гниющего лимона, из которого иногда, как сейчас, неестественно сочились соки, собираясь грязной кашицей в уголках глаз — Аль вдохновились речами его? Франциск укоризненно свёл брови вместе, сжимая руки теперь не от желания их неподвижности, а от боязни движения, что определённо деформировали бы фигуру напротив, но придав ей, быть может, наконец правильные пропорции. — Кто. — повторяя не своим, а тем голосом, который бывал у него последние два года, холодным и презрительно-возвышающимся голосом, брезгливо и невольно сморщив нос, процедил Бастьен. Дитёночек сразу же перенял враждебный настрой того, пред кем он ранее воображал, что следует выслуживаться, а ныне ждать выслуживания, и, гордо приподняв своё пузико, скорчил, как ему казалось, ту же гримасу. — Нет, это вы кто? Я — Баптист, здесь заместо матери и отца, а вы кто? Кто вас сюда пустил? К кому вы? Я вас, к вашему же сведению, ранее не видел! — и, не дожидаясь ответа, тот фыркнул, деловито надвинув маленькую несуразную, похожую на приплюснутый бублик, шляпку на лоб, так, дабы она облегала тенью его глаза, что ныне казались совершенно чёрными — Не видел, нашёлся родственничек! Стало быть уходит кто, а этот явился, эдак «а мне то, мне?!» А чёрт вам! — и, грозно показав кулак, он, от чего-то раскрасневшийся, то ли довольный своей речью, то ли действительно понимающий что́ говорил, мужичок, фыркнув себе под ноги, прошёл мимо, специально задев его плечом своим мягким и желеобразным тельцем. Франциск в своей голове тут же приписал ему чахотку, подагру, свищ и блох, всё так же не сдвинувшись с места, сверля взглядом теперь, как ему казалось, ещё более уродливую преграду. Из-за двери раздалось жалобный, точно тина, наматываемая на выступы, скулёж, который пробивался сквозь щели жидкой массой, сочась меж ними, от чего она и разбухла, от чего она покрылась безжалостным шрамовым слоем, словно жабьей кожей. Франциск, находясь в раздражённом, но осознанном состоянии, сделав глубокий вдох и свистяще выпустив воздух наружу, что вылетал беспорядочными перьями дыма, постучал, стараясь избежать контакта с выступами. — Здравствуйте, я Франциск Бастьен, врач, м- но, как только он произнёс последнее слово, дверь задрожала и по всей её длине прошлись, точно когтями, мелкие вибрации с неприятным рокочущим звуком, что, видимо наткнувшись на углубление, на некоторое мгновение замолк. — Вра-а-ач…? Ах, врач…врач, врач, врач! Я так и знал, знал, что мои люди…заходите… Бастьен был удивлён столь лёгким допуском и, недоверчиво выждав с полминуты, потянул ручку на себя, которая даже не была закрыта на замок. Помещение то было тёмной, не смотря на вечернее время суток, узкой, точно…келья комнатушкой, в которой единственным светом была не свеча, а окно, сквозь которое виднелся маленький кружок Луны, что, пробиваясь чрез приоткрытые ставни, проникала в дуэте с холодным воздухом внутрь, не задевая свечу, словно говоря ей «к чему мне ты? Я выше, я вечно, а ты — ничто». Бетонный стол был укрыт непонятного рода мантией, на которой виднелись молитвы различного пошива: Суры, вырезки из Ветхого Завета, Дуа… Всё остальное же было в кромешной вязкой тьме, что, словно признавая за Луной себе подобное, обрамляла её, показывая собственные строгие изгибы, возвышающиеся в несоразмерной высоте, что, если не знать, что это комната, могла бы дотянуться до ночного светила. Вдруг тьма эта обрела причудливые очертания, подползая к Бастьену, чем-то царапая пол. — Пришли, пришли за мной… Луна сегодня ясная, я знал, знал…- тронутым от нежности и трепета голосом, что был похож на скрип старых петлей, произнесла тень, сверкая в ночи бесцветным глазом, что словно леветировал в пустом пространстве. — Быть может…от чего вы так кричали.? Глаз причудливо сщурился, принимая форму полумесяца. В нос ударил запах жжёной сажи вперемешку с благоухающими гнильём травами. — Как вы не поймёте? Вы ведь…или вы… Тут Франциск осознал, что человек этот или существо стало догадываться о случайном характере его прихода и это стоило срочно предотвратить. — Конечно я понимаю, что с вами нельзя так обращаться…неподобающее поведение для…персоны вашего статуса. Он услышал медленный хлопок, что был сухим, точно у человека были не руки, а две дряхлые ветки, затем он повторился, нарастал и к нему прибавились радостные взвизги и топот босых ног, отбивающих какую-то старую, прыгающую мелодию. — Мой, мой! Ах, как долго, долго! — и не успев увидеть, а лишь почувствовать толчок в свою грудь, Франциск удивлённо выдохнул, ощущая на своей спине чьи-то жадные и скребущиеся холодные руки. — Ну, ну же, пошли, пойдём! — он увидел всё тот же ясный, с едва виднеющимися кровавыми червями, что обволакивали его глазное яблоко, что уставилась на него в нервном подёргивании.«Что же…неужели так…до такого может опуститься человек? Утратить всё былое? Забыть или хотеть забыть…? Неужели разум совсем покинул его, оставляя страдать тело?»
— Куда же вы намереваетесь идти? — с напускным спокойствием произнёс Бастьен, запустив руки за спину, непременно сжав одной другую, не противясь, а скорее страшась действия. — Как! Ка-а-ак куда?! — взревел тот, отстраняясь, точно от огня, прислонившись, а точнее уткнувшись спиной в холодный бетонный массив, сжав тряпку с разбросанными и написанными невпопад молитвами, судорожно бормоча их себе под нос — Отче наш, иже еси на небесе́х......Иннаа лил ляяхи..... — закрыв глаз, что был бледным призраком уставлен недоумевающего мужчину, Курчавый, обхватив себя руками и покачиваясь, продолжил прыгать с одного на другое, совершенно позабыв о госте, Луне, призвании…