II
«Отец Анри, приехав в город Дьепп,
Неплохо там сумел обосноваться:
К нему толпой на исповедь стремятся.
— А чем он знаменит? — Он глух и слеп.»
А. де Баратон.
Спустя лишь некоторое время, отделившись от жужжащих мыслей и ничем не уступающих приятелей, в коих он не без ироничного удовольствия стал находить схожие черты с обитателями тени церкви, Франциск пристрастился к своим походам. Заунылый гул уже не разбавлял вопли, а лишь буднично встречал его. В воздухе витал привычный дух фимиама в неразрушимом союзе с гнильным землистым оттенком. Он, медленно стекая в сопровождении кашеобразного тумана с крыш, обволакивал почву, просачиваясь вглубь, дразня червей. Листья чавкающе хлюпали под ногами, цепляясь за подошву, подпрыгивая до края мантии, с удовольствием отпечатываясь на светлых одеждах Баптиста. «Жмяк» и он тотчас брезгливо хмурился, точно вспоминал своих деток. — Вот ведь забава… — бесполезно отряхиваясь, а скорее размазывая, дабы то стало заметным поводом для жалоб, он продолжил — прямо как этот criss¹. — Мне лестно такое сравнение. — тень, невозмутимо скользнув из глубин комнаты, обнажила прищуренные, точно перевёрнутый кончик ржавого скальпеля, дегтярно-черные глаза. Набухший самоварчик, выпячив широкую грудь, небрежно фыркнул, без надобности поправляя бублик на голове. — Сравнение! Вы при больных тоже проводите свои сравнения, а? У юристов и докторов схожая манера — обманывают за деньги, только вы приятным для себя образом губите. Во всём преуспели? Раздался хриплый смешок половиц, которые были придавлены выступавшей фигурой, что, сливаясь с мглой, переняла её повадки, облегая маленького человечка напротив. — Во многом преуспели, верно. Вас разве не ждут? Я даже, не верьте своему счастью, немного опоздал. Видя неприкрыто-насмешливое выражение Франциска, Бюффе, обрумянившись, звучно вскипятил воздух в ноздрях, выпуская его из краника, волнуя неряшливые усы. Он был из тех людей, что любили всех одинаково, в сущности же никого. Чем быстрее человеку удавалось уловить в его манерности «пожалуйте», тем быстрее он становился к тому равнодушным, забывчивым и даже презрительным. Тем подозрительнее, запальчивее и пренебрежительнее относился к непонятному, страшащему себя существу. Но, подобно калекам, стремящимся к единственному знахарю, он обладал всепрощением и лаской несчастных. Его разнообразные детки преданно прятали глаза, заковывая их веками пред редким снисхождением проверки, боясь, что годами отточенные речи могут смыться заплывшим взглядом. — О не волнуйтесь, я не стану утруждать себя верой в вас. Это слово звучно вытекло из его рта, позволяя Франциску скривиться в отталкивающей гримасе, что, однако ж, наслаждалась утверждённым тоном их взаимоотношений. — Не стану, вам вера не свойственна. Оглянувшись по сторонам, шаркнув туфлями, встревожив гальку, болотистые глазки сверкнули по направлению к врачу, заимствуя золотой отблеск отражающихся церковных куполов. Баптист, понизив голос, хрипло сказал, поддавшись вперёд — Человек сам становится Богом, если преодолевает свои иллюзии, но вы цепляетесь за иллюзии и называете их верой, заползая в пещеры с тенью — вновь оглядываясь, всматриваясь в возвышающийся золотой крестик, он закончил — Бога. Пред глазами мелькнул собор, облепивший свечи, что, отбрасывая свет, лишь выделяли тьму, засевшую на святых ликах. Холодные исполинские стены, впитывавшие многочисленные молитвы, что остались запечатанными меж тонких, переплетающихся в единую витиеватую систему, беспроглядных щелей, что радушно высвобождали холод, вторя собственную мольбу. Франциск, увидев отражение креста, покосившейся башенкой стоящим в мутных глазах напротив, нахмурился, не в силах отвести взгляд, но пытаясь изменить угол, спрятать хотя-бы его часть: верхний кусочек, быть может правый кончик… — «Вы назваете их верой», стало быть вы осмеливаетесь думать, что вы смогли преодолеть иллюзии? — казалось, что глаза Бюффе переняли причуды зеркал, отражая солнечные лучи, грозясь выжечь склеру смотрящему. И потому Бастьен, произнося последнее, чувствовал подступившие, спасительные слёзы, что, омывая глазное яблоко, ненадолго могли бы его спрятать.«5»
«Схожесть. И гении и сумасшедшие бывают монотипичными: вся жизнь их убита каким-нибудь одним предметом, выводом, следствием… Один врач заклеймил себя страстью к почкам. Вследствии такой черезмерной помешанности (как помешанных так и великих) практически невозможно настаивать на взгляде на предмет, занимавший всю их жизнь, под углом. Источник их заблуждения лежит куда глубже, нежели чем у других (что людям, не обременёнными интеллектом, не мешает доводить всё до абсурдности, они наверняка, прочитав это, сочли бы себя гениями). У иных же мнение составляет род одежды, меняемой по прихоти моды, дуновению ветра или же погоде…»
После долгого столкновения взглядов, или, если быть точнее, отражении одного другим, Баптист, не ощущая густые, рассекающие лицо, слёзы, ухмыльнулся, оголяя ряд пожелтевших зубов с неестественно тупыми клыками. — Я их никогда и не питал, дабы силиться преодолеть. — видя, что мрачный возвышающийся взгляд напротив витал «внутри» а не «вне», тот, всматриваясь в свои туфли цвета жжёного сахара, шаркнул ими, позволяя широкой спине показаться — зато прекрасно подпитываю чужие. Вам это так же свойственно. — и, пытаясь держать тело стабильно относительно вертикального положения, с таким же чавкающим «жмяк» исчез за многочисленными щелями домиков. Баптист, посещая маленькие издохшие комнатушки деток, буднично одаривал их пренебрежительно-снисходительным взглядом, садясь на какой-нибудь дряхлый стул, исцарапанный невпопад написанными словами или же молитвами. Всякий раз когда к нему, бросаясь в ноги, выли в просьбе исповедаться, хотя тот не имел к тому никакого свойства или же отношения, он, широко распяв колени, возлагал на них скрипящее туловище, принимая всё тот же вид вечной занятости. — Давай-давай, быстрее. Стены невольными слушателями сочувственно скулили, наблюдая за равнодушием одного и стонами другого, что в попытке прирасти к полу вился в ногах, желая обцеловывать другие, завидев хоть толику испытываемого ими отчаяния. Во время очередного перформанса Франциск, заимев приятную вольность к любой комнате, вошёл внутрь, удивлённо вглядываясь в жалкую, мечущуюся на полу, сгорбленную и иссохшую тень. — Поймите, поймите, я не хотела, нет…конечно… Завидев, а скорее ощутив вновь нависшую тень, Баптист, не изменяя положения, сердито фыркнул. — Приличия, приличия должны ведь быть, вы в комнате дамы. Или изволите так на неё глядеть? Пред вами так же в предсмертных агониях пляшут? — он, сверкнув дольчатыми глазками, чуть более звонко продолжил — вряд-ли, здесь зрелище куда необычнее. Женщина с лицом, похожим на кончик серебряной вилки, вперила взгляд в неестественно выделяющуюся средь белых стен вытянутую, точно кипарис, фигуру. Она, схватившись за выцветшие волосы, стала их перебирать пальцами, образуя подобие трезубца. — Не желала…точно не хотела, верите мне? — тёмные с намёком на вишню глаза в безнадёжной и жалкой просьбе уставились на Бастьена, что внимательно всматривался в её черты лица, а в особенности руки. — А он вам верит? Он, посматривая за происходящим, свёл ноги вместе, позволяя рукам покоиться на животе в крестике. — …потому как…потому как говорит, что Он меня услышит. — Он никогда не силился вас услышать… Вишнёвые глаза из приятного оттенка побагровели, облепившись лопнувшими капиллярами. Предсмертно завыли половицы под скрежетом ломанных, застревающих меж щелей, ногтей. — Слушал исповедь свою…и себя я не узнавал.....Как же так? Не узнаю… Баптист, совершив над собой усилие встать и без усилия задеть Франциска, направился к дверному проёму, что, жадно впитывая свет, не пропускал его внутрь. Женщина, в нервном возбуждении вглядывалаясь в эту картину, обломав последний ноготь, завершила — Кто же рядом там стоял.? Бастьен, устав удивляться, постарался то изобразить, привычно собираясь причислить сказанное к очередному навенянному бреду. Однако ж в его голове всплывал судьбоносный спор, так как в случае выигрыша его вес в обществе, подобно гаргульям, вцепившимся в плечи собора, станет непоколебимым. Но впервые в жизни над собственным желанием врастать корнями вглубь нависло нечто, что эти самые корни могло бы отравить или же стать им удобрением — желание, кое просыпается у собаки, что, завидев как его сородич от голода лакомится кошкой, вспоминает про собственные клыки — самоуверенная злобливость. И вопреки, а не для, назло, а не во имя, он удивительно быстро приземлился на освобождённое место, вглядываясь в эту старуху с жадным интересом. — Вы пытаетесь писать стихи? Женщина, выдернув очередной не сопротивляющийся клочок волос, неестественно тихо заговорила — Видите как быстро выпали? Стоит лишь раз провести рукой. Вы меня разозлите и я это опробую на вас. Франциск приподнял бровь, борясь с желанием вместо замешательства на лице выдать ехидную нотку и потому стал накручивать усы кончиком пальца, как и многие мужчины с подобным украшением, отвлекая внимание. — «Это»? Она, тучно выдохнув, стала зачёсввать волосы вверх. — Если больное животное гладить против шерсти, то оно быстрее станет лысым. Ему итак плохо, а мы добавим. — Боюсь, что с людьми всё немного- — Нет. Чем вы не животное? — она, широко раскрыв руками покрасневшие, налитые, точно спелые вишни глаза, продолжила — такие же глаза, такие же в них мысли, такие- — Нет… — выпустив таки насмешливую гримасу, приукрасив её скрещенной ногой, придавленной весом левой руки, Франциск заметил — откуда ж вы знаете, что́ у них в голове? — А что же сложного? Что же сложного! Вы ограниченный, как и все. Животных едят и мордой не воротят, чем люди хуже? То же сделала и я, но, ох-ах! — она, резко подскочив, от чего мужчина слегка поддался корпусом назад, рокочуще засмеялась, хотя то больше походило на визг — и вы, и все вы уже едите друг друга, но не так, не естественно.! Столкнувшись с неожиданно ожившим сопротивлением, мысли о сделке и злонравии были смещены наступившим отвращением к ситуации и Франциск, стремительно подскочив, сжимая руки в кулак, всё больше и больше раздражался происходящим, намеренно дразня себя видом плящущей гарпии. — Я. Не намерен терпеть подобное, будь вы хоть трижды умалишённой при рождении! — и, не ожидая, противясь ответу, он опрометчиво оголил пред ней спину, не успев услышать, а лишь почувствовать стекающую вниз по его шее густую бордовую массу. Корпус немедля неестественно прокрутился назад, а руки рефлекторно дёрнулись, но он сдержался.«Невыносимо.»
Но она не успокоилась при виде его волнительного состояния, а лишь звонко, точно ребёнок, засмеялась, хлопая в ладоши. Раздался болезненный хлопок двери, что предпочла бы наконец отпасть, чем вновь скрыть за собой разворачивающуюся день за днём сцену. Баптист, прислонившись к стене со скрещенными руками, довольно взглянул на багровевшее лицо и приближённый к этому цвету чёрный воротник, что начал впитывать в себя кровь. — Поэтому я, дабы лишний раз не доводить до крайностей, ухожу заранее. Грудь Франциска в попытке успокоиться мучила ткань, неестественно быстро расширяясь и с тем же усилием прижимаясь к телу. Как это было ново для человека, что ранее был неприкосновенным по воле Божьей, а ныне из первобытного и жалкого страха. Насколько невозможным казалось ему такое действие, поведение, стекающая вниз багровая масса. Всё его существо восстало, силясь не принимать происходящее: это мерзкое создание, жалкие попытки угрозы, неожиданное их исполнение, хлипкие двери и насмешливо-снисходительный взгляд болотных, сверкающих в слиянии с утренним солнцем, глаз. — О, вы так себя утруждаете, несчастный. Могли бы и вовсе не заходить. Восковое лицо Бюффе, таки решив вступить в диалог с заранее известным исходом, собиралось открыть рот, но попытка была грубо пресечена неестественно громким, надрывным восклицанием — Ах, забыл! Прошу простить. У вас ведь cocotte² — формальности, выслуга пред комиссией, надо ведь женщину радовать очередным розовым бантиком, не смотря на то, что рука, на которой будет он красоваться, выглядит умершей три дня тому назад! — последнее было сказано не его ртом, не приподнятыми на носках туфлями и сжатыми за спиной руками, а бездонными глазами, напитанными тенью от нависших бровей, что грозились заслонить их собой. — Я бы попросил вас так не выражаться! Какое право…— Баптист, оторвавшись от стены, неестественно нахмурился, приподнимая сжатый кулак ввысь, но, проследив за ним, тот лишь безвольно опустил его — неужели вы не видите какие тучи нависли над нами? Подтверждением взревел гром, высвобождая скопившийся поток, что, приласканный золотыми куполами церкви, при соприкосновении образовывал определённую мелодию, что, однако ж, непредусмотрительно скатывалась во влажную почву, отдаваясь не привычной «ля», а грубым «чавк».━───────⊹⊱✙⊰⊹───────━
Ветер с привычной вольностью подчинял себе клочковатые сорняки, что, вцепившись в близрастущие пёстрые растения, вздымали ввысь в нервном возбуждении. Зауныло и жалобно скулили ставни, то и дело ударяясь рамой о стены, осыпая их покрытие или же встречаясь с уже опустевшим, начав отбивать внешнюю часть. Забор в сговоре кланялся в разные стороны, точно le bâtonnier³, представляющий безнаказанность выходки. Причудливая симфония громко раздаваясь в округе, стремясь впитать себя в почву, гордясь невпопад звенящими звуками. В окнах замелькали возбуждённые взгляды, что в единственное время непогоды помышляли об одном, глядя на мрачную тень, что, точно сама природа отрицала её существование, не принимала ни в чём участие. Вода, безнадёжно прорываясь вглубь иссохших шрамов, жалобно горбилась, обнаруживая зияющую пустоту: дерево изнутри было изменено в угоду разнообразным паразитам, населявшим его. Оно неосознанно восстало, становясь их опорой и защитой, подпитывая и приближая собственный неизбежный конец. Необходимые процессы были давно смещены заботами о тяготах жизни населяющих, однако ж при необходимости соблюдаемы. Этот исполинский урод, отбрасывая тень на близрастущие травы, крал у них солнце, не принимая его в ответ. Лишь ветер, резко обрывая засохшие ветви, тихо завывал «тшшш».
━───────⊹⊱✙⊰⊹───────━
Выругавшись, Бюффе, обволакиваемый дождём, придерживал свой бублик на голове, перебегая в дальнюю сторожку, приятно пылающую изнутри тёплым светом. Бастьен же остался хмуро глядеть тому вслед, поёжившись от представления ритмичных ударов, смывающих кровь в котту. Ближайшим вариантом уединения была комнатушка Курчавого и, приближаясь к ней, однотонный гул разбавился резким скрипом двери: показалась чья-то маленькая длань, указательным придерживающая ручку. Ветер, теряя терпение, силой выхватил дверь, с жалобным всхлипом впечатывая её в стену, от чего та таки отпала, показав край белой мантии, украшенной брызгами, возникшими при падении дерева о скопившуюся в низине воду. Франциск замер, медленно поднимая взгляд выше, перебираясь на уже ясные узкие бёдра, выпирающие из-под намокшей от дождя ткани. Он смог уловить тонкий шлейф смолы, гармонично играющий с влажным воздухом. Руки, застывшие в неуверенном жесте в сторону упавшей двери, желая поднять или поглумиться над ней… Мужчина не смог больше ограничиваться лишь ими и потому стал скользить выше, впиваясь в невмещающуюся из-за освещения под его собственную тень, фигурку. Затем раздался хриплый голос Курчавого, от чего она, встрепенувшись, босыми ногами облегла удаляющиеся дома, скрываясь из вида. — Не вынесла! Или не захотела. — он, подпирая растрёпанные бока сухими руками, навис над старой подругой, что ныне благоговейно покоилась в ногах. Франциск тяжело выдохнул, потирая переносицу, вглядываясь сквозь помутневшие глаза в точку, где ранее витал схожий с ладаном аромат. — Кто у вас был? — Не захотела или же не вынесла…? — всё так же сгорбившись над мокрым силуэтом когда-то бежевой двери задумчиво произносил Курчавый. — Неужели и на ней были написаны ваши молитвы? — теряя терпение Франциск шагнул, вынудив покойницу плачевно заскулить под нависшей не расчитанной тяжестью, от чего нога чавкающе прохудилась вглубь, где у людей бывает сердце. — Я повторюсь: кто у вас был?