Взлететь в одну высь дважды

Время работает не на меня. Через час я должен быть на совещании в академии охотников Лос-Анджелеса, а я до сих пор в рабочем комбинезоне и по локоть в застывшей шпаклевке. В спальне творится полный хаос: не считая пленки, которой пришлось укрыть все — от кровати и шкафов до плазмы, розеток, ламп и плинтусов, — сюда незаметно перекочевала половина моей художественной студии. Ящики с инструментами, респираторы, банки с краской, кисти и аэрографы и альбомы с эскизами. Живу как на стройке. Не снимая пленку с кровати, сплю то на ней, укрываясь старым пледом, то на тонком матрасе на полу. «Как скоро, — спросил Энджи ехидно, заглянув ко мне вчера вечером, — тут появится бочка с горящим мусором и пять греющихся вокруг нее бомжей?» Вообще, я не собирался заходить так далеко. Мне просто… нужно было чем-то занять руки и мысли в свободное от работы время и перестать думать о чем не следует. Шеннон бросила меня в начале весны, так что выбор стоял между грустным одиноким онанированием и «Эй, Дуг, как насчет вылепить на стене что-нибудь эдакое?» Да, я увлекся, признаю. Самую малость. Но лиственный барельеф на стене уже высох, и я как раз хотел напылить фоновый градиент, когда у меня из-под носа пропал нужный аэрограф. — Энджи! — кричу, выглядывая в коридор. Никого другого в мою спальню я не пускаю. Очень зря, надо сказать. Ответом мне служит молчание. И далекий шум игровой приставки из гостиной. — Энджел Райан Бёрд! — кричу громче, зная, что он прекрасно меня слышит. Интересно, если бы папа знал, каким он станет через двадцать два года, повернулся бы у него язык назвать этого демона ангелом? Закипая, я прохожу длинным коридором до лестницы. Спустившись на несколько ступеней, наваливаюсь животом на перила и свешиваюсь вниз. Энджи, с ногами забравшийся на диван, безостановочно лупит пальцами по кнопкам игровой консоли, не отрывая взгляда от экрана, на котором его персонаж отстреливается от армии зомби. Я спрашиваю у безучастной светлой макушки: — Ты не брал мой аэрограф? — Нет. — Энджи огорченно шипит и отбрасывает консоль, увидев всплывшее «Вы заражены» на экране. Он наконец удостаивает меня взглядом снизу вверх, откинув голову на диванную подушку: — А что это? — Энджи рассматривает меня со смесью любопытства и незамутненного веселья, мигом забыв про поражение. — Бля, Дуг, ты выглядишь как зомбак. Шпаклевка. Черт. Мне надо поторопиться, если не хочу предстать в таком виде на совещании. — Ты брал у меня что-нибудь? — спрашиваю нетерпеливо. Бесполезно объяснять. Лишняя по мнению Энджи информация не держится в его голове дольше тридцати секунд. — Такую смешную хрень, похожую на плод любви бонга и киберпанковой секс-приблуды? — это он у меня спрашивает, разводя руками? И что за больные сравнения? Впрочем, неважно. — Куда ты его дел? — уточняю хмуро. — Положил на место. — Энджи нежно улыбается и хлопает ресницами. Ну конечно, блядь! В представлении Энджи «положить на место» значит, потеряв интерес, оттащить на кухню и бросить на столе. А после ждать, когда кто-то из домочадцев, перерыв весь дом, заглянет туда и, извергая ругательства и проклятия, наконец обнаружит пропажу. «Зато как вы все радуетесь!» Его. Бесполезно. Учить. — Отнесешь ко мне в комнату, — говорю, отстраняясь от перил, и злобно топаю вверх по лестнице. — Но… — его попытку возмутиться тотчас перебиваю лаконичным: — Отнесешь. — Окей, сэр… — бурчит Энджи, нехотя сползая с дивана. Единственное, что этот ребенок понимает в совершенстве — со мной лучше не спорить и не ссориться всерьез. «Ты всего на семь лет его старше», — напоминает папа каждый раз, по-прежнему переживая за упущенный шанс продлить мое детство. Но мы оба знаем: слишком поздно менять правила игры и ломать устоявшиеся привычки. Когда мама умерла, близнецам Тео и Огастасу было по семь, Энджи — пять, а Кэсси — всего два года. Чейзу накануне стукнуло десять, а мне двенадцать, но… так получилось, что именно я по долгу абсолютного старшинства носился с младшими братьями, когда отец валился с ног от усталости, на полную катушку отрабатывая и на службе, и дома. Я вытирал им сопли и делал завтраки, играл с ними и читал им мораль. Следил, чтобы они не убились — а они, видит небо, пытались. Мы были детьми и не хотели решать взрослые проблемы. Разница лишь в том, что в этой цепочке передачи ответственности мне не досталось старшего брата, который бы обо мне позаботился. Папа винит себя и до сих пор втайне считает мудаком, несмотря на мои запоздалые попытки доказать обратное. Он делал все, чтобы обеспечить наше будущее. Сколотил состояние и умудрился при бешеном графике не обделять никого из нас вниманием. Лишь бы тепло дома не угасло вместе с матерью. Лишь бы мы жили и продолжали чувствовать себя любимыми и исключительными. Даже я. Будучи подростком, я не видел этого и страшно бесился. Не замечал стараний отца, считал, что он меня бросил. Громкие слова, которыми я швырялся тогда, хлопая дверью художественной студии, где запирался от всего мира, должно быть, навсегда занозами останутся в сердце папы. Вот о чем я жалею. Но о том, что старший — уже давно нет. Когда я, смыв с себя всю шпаклевку, влезаю в чистые джинсы, натягиваю тонкий белый свитер и выхожу в спальню, Энджи с потерянным аэрографом уже сидит на затянутой в пленку кровати, скрестив ноги по-турецки. Он виновато покусывает нижнюю губу и заискивающе косит на меня большими голубыми глазами из-под мягкой светлой челки. — Зачетно, — говорит Энджи, кивнув на барельеф на стене. — Он еще не закончен, — отвечаю тихо, оттягивая пленку с дверцы шкафа, чтобы добраться до расчески. Ненавижу показывать работу в процессе, сырыми кусками. Энджи — исключение. Отчасти потому, что он редко спрашивает разрешения, чтобы поглазеть. Но в большей степени потому, что он всегда, как и сейчас, серьезно кивает, соглашаясь, и не бросается убеждать меня в том, что заготовка — готовый шедевр. — У вас снова Охуенно Важное Совещание? — интересуется Энджи и заметно расслабляется, только ему известными способами определяя, что я больше не злюсь за аэрограф. Мне бы все равно не хватило времени на напыление. Сделаю, когда вернусь. Будет предостаточно поводов отвлечься. «Теперь так будет всегда», — проносится в голове угрюмое, и я, невольно передернувшись, царапаю себя зубьями расчески за ухом. Сука. Мысли о нем умудряются задевать меня уже не только метафорически. — Да. Будем обсуждать, что делать с разломом у обсерватории Гриффита. Демоны лезут оттуда пачками. Надо залатать эту дыру. Городская смена каждую ночь дежурит… Но мы не можем так разбрасываться охотничьими ресурсами, — стараюсь, чтобы мой голос звучал ровно. Чего доброго Энджи прицепится и заметит, что я веду себя странно. — Он тоже там будет? — спрашивает Энджи, нахмурив рыжие брови. — Кто? — о, я отвратительный актер. Это подсказывает мне зеркало, с которого я оттягиваю кусок пленки, силясь изобразить нормальную прическу. Но Энджи, к счастью или нет, слишком кипятится, чтобы заметить, как я краснею пятнами. — Президент Соединенных Штатов, — огрызается Энджи. И тут же разжевывает, смакуя каждое слово: — Твой бывший лучший друг. Он же — Мистер Хуйло. — Мистер Хуйло, — напоминаю со вздохом, натягивая пленку обратно на зеркало. Прическе не помочь: волосы торчат, будто иглы, из-за не до конца вымытой шпаклевки, — по совместительству теперь Мистер главный городской алхимик. Ему придется быть на совещании. — Я ловлю себя на том, что бешусь. Одновременно от мысли, что он будет там, за одним со мной столом, и от допущения, что козел проспит и пропустит совещание, а Совет снова спустит ему это с рук. Гейб Лестер исключительно талантлив. Ему прощают такие косяки, за которые меня в начале карьеры гнали бы взашей из академии. Я повторяю с нажимом, будто он может услышать отсюда мое требование: — Он там будет. Целых два месяца прошло с возвращения Гейба в Лос-Анджелес, а меня колотит как в тот день, когда я впервые за три года увидел его на пороге академии с сигаретой в зубах. «Зона для курящих за пределами территории», — помнится, вырвалось из меня дежурное. Потому что я глазам своим не поверил. И запаху его ментоловых сигарет и парфюма. И вмиг обострившимся чувствам, которые орали в голос, что передо мной Гейб Лестер. Все такой же высокий, мускулистый и здоровый, как буйвол. Со свежей щетиной и знакомой ямкой на подбородке, завораживающе, чисто по-мужски красивой мордой и небрежным ежиком выгоревших на концах волос. Мне сложно было поверить, что он захочет вернуться. Что появится без предупреждения, лично, а не в виде одной из его дурацких открыток из мест, по которым он колесил на байке, в почтовом ящике. «А ты все такой же душнила, Бёрд?» — спросил Гейб с еле заметной улыбкой, прищурив один глаз и затянувшись поглубже. Унизительно. Меня отстранили на целую ночь службы, отняв секиру из небесного металла, за один всего удар по наглой роже. И еще — подумать только! — доложили отцу, хотя Гейб, по слухам, старался умерить пыл руководства. Какое благородство с его стороны! Мне двадцать девять лет. Они могли бы просто ограничиться выговором. Или вычесть штраф из моей зарплаты на худой конец. Но отец был поставлен в известность, а дальше информация просочилась к Огастасу, благодаря которому и стала достоянием широкой общественности. «Габриэль Лестер вернулся! Прикиньте! Тот самый, с которым Дуглас учился. Про него еще говорили, что он лучший алхимик западного побережья!» Мы не просто учились вместе и были лучшими друзьями. Я стараюсь не вспоминать о том, что осталось в прошлом. Наши жизненные принципы разошлись, наши цели… оказались безумно разными. Я бросил учебу в классе алхимии и переквалифицировался в охотника. Мечтал бороться с демонами на улицах, а после пройти не самым быстрым и легким путем из патрульных в городскую смену, баллотироваться в Совет. Вносить посильный вклад в будущее охотников западного побережья, делать что-то правильное — не только для себя. Гейб все-таки выучился на алхимика и даже какое-то время отработал в лаборатории. Ему пророчили головокружительную карьеру и славу, которая бы отпечаталась гранитом и золотом в веках — настолько хорош он был. Но он предпочел бросить все, как только сдал последний экзамен. Не подаваться ни в охотники на нечисть, ни в алхимики. Не сражаться на улицах. Не варить противоядия и зелья или создавать небесное оружие. Он бросил абсолютно все, даже своего духа, койота Кэйю. (Гейб ни разу не упомянул ее на обратной стороне дурацких открыток с видами на Гранд-Каньон или Миссисипи. И я сомневаюсь, что он вообще призывал Кэйю за эти три года.) Гейб всегда хотел свободы — и получил ее. Однажды он просто вскочил на байк и уехал в неизвестном направлении, оставив мне свой диплом алхимика и цепочку на шею, которую я подарил ему на восемнадцатый день рождения. Через месяц от него пришла первая открытка. Из Невады. После он писал нерегулярно. Но вести от Гейба приходили только по воскресеньям, и я возненавидел себя за то, что каждое — просыпался и первым делом бросался к почтовому ящику, чтобы вырвать утреннюю почту у разносчика из рук. Ха. Десятки испорченных воскресных завтраков. Не в первый раз в моей жизни что-то пошло вопреки моим ожиданиям с исчезновением Гейба Лестера. Но я не простил ему не это. А то, как все закончилось. Молча. Без единой попытки… предложить мне уехать вместе с ним. А два месяца назад Гейб вернулся. Вошел в академию как к себе домой, доложился руководству и восстановился в должности штатного алхимика. Чтобы через пару недель Гейба, обцелованного в задницу со всех сторон с его исключительным талантом, повысили до главного городского алхимика. — Пиздец, — комментирует Энджи и морщится, будто сожрал лимон целиком. Он негодует из-за меня, подозревая, какой это удар по моей гордости — впахивать несколько лет, чтобы оказаться на одном уровне с тем, кто спустил три года в трубу и не интересовался все это время ни охотой, ни академией. Глаза Энджи вспыхивают недобрым огнем. — Мы можем подсыпать ему порошок генитальной чесотки? — Сколько раз повторять, — откликаюсь с невольным смешком, бросив расческу в ящик с инструментами и выправив цепочку из-под воротника свитера, — это порошок просто чесотки. — Нет, — ухмыляется Энджи, — если его насыпать в трусы. Так и вижу, как прошу Гейба, не задавая лишних вопросов, расстегнуть ширинку и снять штаны. Было бы смешно… если бы я не подозревал, что он немедленно это сделает. — Спасибо за заботу, Эндж, — вздыхаю, шагая к двери спиной, — но мне придется его терпеть. Алхимики утверждают, что могут выплавить люки из небесного металла и заделать разлом. Это в интересах академии. — «Это в интересах академии»! — передразнивает Энджи и разочарованно плюхается на кровать, отвечающую скрипом пленки и скотча. — С тобой жутко скучно. «Может, поэтому Гейб и бросил меня здесь одного?» — хочется отшутиться нервно. Плохой знак. То, сколько самоуничижительных шуток я готов придумать перед очередной встречей. Походы в академию превратились в пытку. И все же — я обязан выполнять свою работу, что бы ни кипело при этом в груди. А потому я машу Энджи на прощание и спускаюсь вниз. Стараясь не пересечься ни с кем по пути, выскальзываю на улицу и сажусь на байк. — Кеназ, — зову вполголоса, и в бледно-розовом закатном небе, широко расправляя крылья и мягко встречая ими порыв теплого ветра, материализуется мой дух — каменный орел по кличке Пакс. Скрытый под мороком и невидимый глазу простых людей, Пакс любит летать наперегонки с моим байком, пока я гоняю по Санта-Монике. — Кто быстрее? — надев шлем, спрашиваю его с улыбкой, и завожу мотор. Пакс отвечает громким клекотом и, хлопая крыльями, пролетает мимо распахнутых ворот. Нагнать его, набирая скорость и плавно срезая на поворотах, мне удается лишь на границе Санта-Моники и Лос-Анджелеса. Насыщенные краски закатного неба здесь мешаются с городскими огнями, ветер становится суше и чуть теплее, чем на побережье. Играя, Пакс то снижается, беззаботно паря в воздушном потоке, поднятом автомобилями, то, мощно взмахивая крыльями, взлетает выше макушек пальм, теряясь из вида. «Это… весьма необычно, — вспоминается мне вдруг сдержанный, но с очевидным намеком, насколько я ненормален, комментарий охотника, который проводил мою инициацию. Тогда я впервые соприкоснулся с изнанкой. И дух Пакса, выбрав меня, спикировал на мое предплечье. Духи каменных орлов испокон веков выбирали членов моей семьи. Удивило присутствующих другое. — Это… самец орла. Они с Дугласом… не разнополые». Отец побагровел. В шестнадцать, когда мне казалось, что весь мир повернулся ко мне задницей, я подумал, что он сгорел от стыда из-за меня. Каким же идиотом я был. Отец готов был вцепиться в горло того охотника. Пол духов определяется совсем не так, как пол обычных животных. Это… тип энергии, который охотники, проводящие инициацию, чувствуют и озвучивают новоявленному борцу с нечистью. Согласно древним байкам, для баланса охотник и его дух должны быть разнополыми. Хотя после тринадцати лет владения Паксом я не сказал бы, что мы с ним охотимся хуже остальных. На въезде в Уэстлейк я замедляюсь и, украдкой оглянувшись по сторонам, въезжаю в ворота академии. Скрытая под мороком, для людских глаз эта постройка с небольшой прилегающей территорией предстает в виде заброшенной больницы, наглухо обнесенной высоким забором. Для охотников же под покровом довольно простых чар академия вырастает среди невзрачных окрестностей в ярком освещении прожекторов как высокое, украшенное изящным портиком с мраморными колоннами и чем-то напоминающее греческую архитектуру здание. Я люблю это место. Аккуратно подстриженные газоны и фонтаны со статуями знаменитых охотников и алхимиков западного побережья. Чистые дорожки и плодовые деревья с пышными кронами, густой запах цветущих кустов. Даже парковку люблю — мой личный маленький вклад. Я целых полгода капал на мозги руководству. Глупо в двадцать первом веке игнорировать то, что охотники добираются на работу на личном транспорте. — Кеназ, — отзываю я Пакса, позволяя ему раствориться на изнанке внешнего мира. Паркуюсь между тачкой Смайла, моего напарника по службе, и… знакомым черным байком. Выходит, Мистер Хуйло не проспал и явился даже раньше меня. Удивительно. Сняв шлем и пристроив его на руле, я еле удерживаюсь от глупого, совершенно детского порыва достать из кармана кожанки завалявшийся там мелкий баллончик с розовой краской и изобразить на корпусе цветочек. В свое оправдание прошу заметить — я бы сделал это красиво. — Ровно семь, — раздается насмешливый голос за спиной. Я беззвучно чертыхаюсь под нос и делаю вид, что увлеченно оттираю несуществующее чаячье дерьмо с сиденья байка. Он что, поджидал меня на парковке? — Ты все такой же охуенно пунктуальный, Бёрд. Ничего не отвечаю. Украдкой кошусь на Гейба. Замечаю его ухмылку. И трехдневную щетину. Если я позволяю себе не пользоваться триммером, то выгляжу как забулдыга, выползший из-под моста. Но Гейбу до обидного идет эта легкая небритость. — О, мы до сих пор не разговариваем вне зала совещаний? — интересуется он со смешком. Сложно понять по столь короткому звуку, веселит это Гейба по-настоящему или, быть может, раздражает? — Сколько еще продержишься? Неделю? Месяц? — Мне не о чем с тобой разговаривать, Лестер, — цежу сквозь зубы, наконец оставляя байк в покое. Надо зайти в академию. Подняться по широким ступеням портика, окунуться в привычную рутину. Поздороваться с другими охотниками, а не тем, кому вмазал бы еще разок. В качестве напоминания, что меня нельзя вышвырнуть из жизни, а после вернуться спустя три года и делать вид, что все осталось по-прежнему. — Ого. Он говорит, — комментирует Гейб и… делает шаг в мою сторону. Огромных усилий стоит не дернуться или, того хуже, не заломить руку, которую Гейб зачем-то тянет к моей шее. Нет, вместо этого я цепенею, не в силах пошевелиться и избежать прикосновения. Секунда. Другая. Пульс учащается и, наверное, бьет Гейба прямо по пальцам, которые вскользь касаются моей шеи и поддевают цепочку. — А это, — произносит он тихо, с непонятной эмоцией в голосе, — принадлежит мне, не так ли? — Ты оставил ее, — говорю после мучительной паузы, находя силы отвернуться и не посмотреть в его глаза. — Забыл? Гейб не отвечает. Не знаю, чего я ждал. Банального «Извини?» — Ничего страшного, — говорю хрипло, отталкиваю его руку, и так задержавшуюся на моем плече, и прохожу мимо Гейба, бросая, не удержавшись: — я тоже много чего забыл за три года.