Меньше, чем люди

      — Грядёт шторм, Зуко. Пойдём лучше в каюту.       Зуко смотрит на небо. Вдалеке сверкает молния, и она тревожным чувством оседает у него в груди. Не только потому что их корабль может потонуть, случись буря, но и потому что молнии — единственное ремесло, которое ему теперь не освоить. Не до тех пор, пока он не вернётся домой, и Зуко понятия не имеет, сколько сотен лет ему суждено скитаться по миру смертных в поиске того единственного, что может убедить его отца отказаться от своего решения.       Зуко не знает, что именно ищет, но уверен, что поймёт, как только придёт время. Так определил сам Буми, безумный Бог мудрости, и Зуко ему верит, хотя вообще не должен был с ним разговаривать. Есть много вещей, которые он не должен был делать. По какой-то причине Зуко наступил на каждые грабли, которые только встретились ему на пути.       Ошибок он старается больше не совершать — предыдущих хватило на всю оставшуюся бесконечность.       (Но дядя говорит, что Зуко всё сделал правильно, исходя из своего призвания и долга, и иногда, в самые тёмные ночи, Зуко хочется в это верить)       — Ступай, дядя, — отвечает он, не поворачиваясь к Айро лицом. — Я хочу ещё побыть тут.       Зуко не произносит «наедине с собой», но дядя знает и понимает. Он колеблется, но затем отступает.       — Не задерживайся, мой племянник.       По палубе раздаются его тяжелые шаги. Зуко остаётся один, хотя краем уха может слышать голоса команды смертных, с которой они путешествуют в этот раз. Это обычное торговое судно, но, как и многие другие обычные суда, используют его для перевозки горючей смеси — главного оружия смертных, опасного, убийственного, беспощадного. Он точно знает, откуда эта смесь взялась, и тяжело сглатывает.       Есть что-то глубоко ироничное в Боге Агни, вынужденном жить в мире, горящем тем же огнём, что течёт в его венах.       До своего изгнания Зуко не довелось знать жизни смертных. Отец не одобрял его детского интереса к людям, чьи жизни так коротки и бессмысленны, и не позволял наблюдать за их бытом. Всё, что его интересовало (и, очевидно, интересует по сей день) в смертных — это войны, которые они ведут друг против друга. Теперь Зуко может видеть, насколько далеко распростёрлось влияние Озая на человеческий разум. Мир смертных горит, прямо-таки полыхает, и если в этом и есть чья-то вина, то точно не самих смертных.       За всё то время, что он бродит по людским землям, не было ни дня, который не сопровождался бы войной. Бессмысленной войной. Войной всех против всех. Войной ради войны.       Зуко, как и все в его роде, тоже Бог войны, но войны справедливой и честной. То, что происходит в мире смертных, отнюдь его не радует. Должно быть, отец знал, в какой упадок это его приведёт; одного его титула Озаю было достаточно, чтобы всегда предпочитать ему сестру. Зуко не обидно. Нисколько.       Он только чувствует себя бесполезным всякий раз, когда видит, что смертные забыли о понятии воинской чести. Для них также больше не существует справедливости. Не когда речь идёт о кровавой бойне, каждый день забирающей тех, кому ещё можно было бы жить и жить, завести семьи, развить в себе таланты, открыть что-то новое.       Но люди больше не верят ни в справедливость, ни в него самого, и они, в общем-то, правы; ему нет места в Пантеоне, и в нём самом нет места для справедливости, именованием которой по какой-то злой шутке Агни он стал. Вся его жизнь — одна сплошная шутка. Откуда Зуко знать, что такое справедливость, если никто никогда не был справедлив по отношению к нему? Как он может быть Богом справедливости в мире, где нет ничего справедливого?       Зуко сам не верит в справедливость — и оттого чувствует себя ещё хуже. Возможно, отец был прав, когда изгнал его с Небес. Какой Бог не будет верен своему предназначению? Он долго пытался забыть о том, кем был на самом деле, чтобы идти нога в ногу с семьёй, но однажды, наслушавшись речей мудрецов, действительно попробовал привнести справедливость в войну — и чем это закончилось? Нет, справедливости не существует. У Зуко было много поводов удостовериться в этом, и его изгнание стало последней каплей.       Раньше людской быт манил его; он считал, что в смертных есть что-то, что не дано Богам. Право выбора, например. Возможность самоопределения.       Теперь Зуко познал земной мир сполна, и он не хочет ничего, кроме как вернуться домой, хотя знает, что его там не ждут. Отец видит в нём разочарование Агни; Азула, должно быть, потешается над его неудачами; другие Боги Пантеона его толком не знают, и им незачем ждать его возвращения. Единственный, кому есть дело до Зуко, спустился в мир смертных вместе с ним, оставив все блага Небес ради… чего-то. Ради него? Зуко всё ещё не знает, как реагировать на эту идею.       Для Богов Агни он — позор. Другие Боги Пантеона, должно быть, вовсе забыли о его существовании. Отец сам изгнал его, не пожелав иметь ничего общего с единственным сыном, и Зуко трудно представить себе кого-то, кто был бы рад его уходу больше Азулы. Но дядя Айро здесь. С ним. По своей воле. И он терпит его, откровенно говоря, сложный характер, хотя в любой момент может вернуться домой и забыть о нём, как сделали остальные. Оставить в прошлом. Возможно, даже возненавидеть.       Это должно что-то означать, но Зуко трудно поверить, что кто-то действительно выбрал его. Не власть. Не силу. Не Азулу. Его. Никчёмного Бога, в которого больше никто не верит.       Который сам в себя не верит.       В небе сверкает молния. Потом ещё одна. И ещё.       Среди смертных существует поверье, что бушующая гроза означает важное решение, которое вот-вот будет принято в Пантеоне. Зуко не знает, так это на самом деле или нет, но в ночь, когда его изгнали, людской мир перенёс страшную бурю. Возможно, это совпадение. Возможно, так отец, повелитель молний, сопроводил его отъезд. А, возможно, поверье просто не врёт. В любом случае, у него нет возможности узнать наверняка — новости с Небес до смертной земли не доходят.       Потерявшись в своих мыслях, Зуко не замечает чужих шагов. Он, к своей чести, всё ещё не вздрагивает, когда слышит голос капитана за спиной:       — Сэр? Пойдите-ка вы лучше в каюту. Грядёт беспокойная ночь. — Когда Зуко не отвечает, мужчина прокашливается. — Кхм, сэр?       Он так и не даёт ему ответа (хотя, право слово, почему все так хотят, чтобы он ушёл с палубы?), но отрывает взгляд от разрывающегося молниями неба и молча направляется в каюту, где наверняка ждёт дядя Айро. Его больше не шатает от волн, как в самом начале этого долгого путешествия. И, если подумать, не так часто бросает из стороны в сторону от ненависти к себе до презрения ко всему миру. Это прогресс. Зуко думает, что, возможно, начинает поправляться. Шрам на его лице уже давно не болит, но есть раны, скрытые глубже, чем на поверхности божественной кожи.       Внезапно Зуко останавливается. Он поворачивается, чтобы посмотреть на капитана, и понимает, что этот человек многое повидал; это видно по его глазам, уставшим, но всё ещё живым. Зуко так привык смотреть в глаза угасших изнутри людей… он не знает ни его имени, ни истории, но всё равно хочет услышать ответ.       — Скажите, капитан, вы верите в справедливость?       Капитан выглядит удивлённым, услышав вопрос.       — Справедливость? Молодой человек, большинство людей назовут вас глупцом, если вы верите, что в мире существует справедливость, — грустно усмехается он.       Поджав губы, Зуко молча кивает. Он уже давно не надеется — зарёкся таких ошибок больше не совершать. Он сам видел больше, чем когда-либо доведётся любому смертному. И всё же, по какой-то причине, продолжает спрашивать.       Зуко поворачивается, чтобы уйти, но голос капитана заставляет его повернуться обратно:       — И всё же, молодой человек, — произносит он с некоторой грустной улыбкой, — я верю в наших Богов. Я верю, что, если молиться всем сердцем, они услышат наши голоса и откликнутся. Я верю, что Боги заботятся о нас. По крайней мере, некоторые. Я верю, что они могут быть справедливыми.       В небе сверкает молния. Зуко не обращает на неё внимание, по крайней мере, старается. Что ему до молний? Есть вещи гораздо важнее не сбывшихся планов.       — Спасибо, капитан.       — Не за что, молодой человек. А теперь идите в каюту.       Да, Зуко пойдёт в каюту. Он выпьет чаю с дядей Айро, возможно, сыграет с ним в пай-шо. Зуко терпеть не может эту игру, но его дядя, в конце концов, заслужил долю его признания. Он может с этим справиться, не так ли?       Капитан ошибается. Боги не справедливы, даже лучшие из них. Некоторые пытаются, и это никогда не заканчивается для них хорошо. Но дело в том, что Зуко больше не Бог — во всяком случае, не полноправный. Изгнанный, забытый, никому не нужный. А это значит, что он может быть справедливым хотя бы по отношению к близким. Хотя бы к дяде Айро.       Ему всё-таки придётся играть в пай-шо. Какая жалость.