Biche

Не то чтобы Ганнибал был полностью эгоистичен. Не то чтобы он хотел питать в себя больше похвалы, больше видеть восторженные лица вокруг каждый раз, когда ему стоит пройти мимо. Не то чтобы он был одержим всем этим точно также, как и тем, кто сидел сейчас перед ним. Такой по своему очаровательный, глубокий и точный, такой совершенный, что хотелось упасть перед ним на колени и послать свои эго и нарциссизм к чертям собачьим. Милое, очаровательное создание, которое желало, чтобы его схватили злобными, испачканными кровью огромными руками, утащили далеко и не дали возможности сбежать, позвать на помощь. Лектер бы не позволил даже пискнуть милому созданию, заткнув грубо, но при этом с полной нежностью и уверенностью его рот. Ганнибал бы просто не простил себе, своему эгоизму и нарциссизму, чтобы кто-то еще, кроме него и всех его отрицательных (по его мнению вполне положительных) чувств услышали этот жалостливый крик о помощи, или о просьбе сделать ещё. Еще сильнее царапнуть его, ударить, удовлетворить. Уилл Грэм, более известный в этом заведении среди сверстников как "заучка, ботан, зануда", а в учительском большом кабинете среди профессоров как "умничка", сейчас мило сидел на своем месте в огромной кафедре, за столом, посередине третьего ряда сверху. Одна его рука опирается локтем на поверхность светлого стола (наверное, берёза), более похожий на подобие того, что предназначено для книг и тетрадей (для лежанок учеников), и его ладонь подпирает щеку, не давая светлой (темной по цвету волос) головушке упасть и заснуть. Длинные кудри, которые, если их выпрямить, касались бы кончиками плеч, сейчас взлохмаченные, торчат по сторонам небрежно, и Уилл даже не потрудился убрать несколько локонов со своего бледного лица. О, Ганнибал так любил смотреть в эти глаза, которые иногда скрывались за прядями каштанового, шоколадного и многих других подходящих цветов для волос Грэма. Такие глубокие, яркие при свете, почти похожи на самое яркое небо в солнечную погоду без единого облака, и такие темные, серые, почти бесцветные, когда свет из окон кафедры не падал ему на лицо. Прекрасно, идеально. — Итак, — Ганнибал отвлекся от лишних мыслей, быстро облизав нижнюю губу, а потом медленно провел кончиком языка по верхнему, не совсем ровному ряду белоснежных зубов. Он думает. — мы продолжим на философской антропологии. Взгляд бронзовых глаз опускаются ниже, на собственный стол, на котором очень ровно, почти на уровне эстетики лежали стопка бумаг со списком на последующий год учебным планом разных курсов и разных предметов, что вел Ганнибал. Серебряного цвета ручка, желтый карандаш с черным грифелем, ластик и скрепка. Небольшой набор, но большего ему и не надо. Учебник отложен в сторону. Он хоть и предпочитает работать по учебному плану, но своими методами. Ему ни к чему, как большинству остальным, заучивать половину или больше половины учебника, который предоставлен организацией учебного плана. Это было бы слишком легко: повторять одну и ту же строчку, пока студенты со скучающим видом станут все вяло записывать в свои тетради, запишут все сегодня — забудут через пять минут, если их спросить. Их внимание нужно заполучить, нужно отдать им свое особое внимание, дать им что-то ценное (знания), но на более личном уровне. Нужно знать язык тех, с кем находишься в одной каморке, и не нужно их теснить своим отдельным языком, жестами и отдалённостью. Нужно влиться друг в друга, чтобы каморка стала не такой тесной. Нужно располагать к себе. — Кто-нибудь может мне, пожалуйста, сказать, о чем идет речь? Тишина. Прошла минута. Две. Три. Тишина. — Мы говорим о науке, которая изучает сущность человека, — Ганнибал поднимает глаза и оглядывает своим стойким взором всю кафедру. Тут не более, чем пятьдесят студентов, и все одного возраста. — и о том, как человек относится к другому, такому же существу, как он сам. Как он относится к происхождению. Обществу в целом. И все начинается скучно. Он еще не привлек их внимание. Он не привлек внимание Уилла, который так и продолжает тупо пялиться вниз на стол, также держа свою голову щекой на ладони. Только кудрей на лице стало больше. Голова немного склонена вправо. Уснул? — Позвольте, — Лектер делает паузу, слабо начиная постукивать медленный ритм костяшками сжатого кулака по поверхности своего стола, привлекая внимание лишь некоторых, а уже затем продолжает под монотонный стук, — позвольте познакомить вас также с таким понятием, как свершение полового акта. Секс. Как думаете, это является изучением сущности того, с кем вы спите? И тут большинство голов поднялись. Поднялись бы и остальные, если бы они не были в наушниках. Мелкие, грязные детишки. Но Уилл? Нет. — Естественно, является, — отвечает сам на вопрос Ганнибал, потому что он и не хотел услышать ответа, он хотел внимания к себе. Но внимание не всех. Лектер обходит свой стол, и теперь его полностью видно. Его волосы уложены, как и всегда. Серый костюм идеально лежит на нем, идеально вычищенные черные туфли блестели, как только на них попадал свет из окон, идеально выглаженная рубашка цвета глициния с белыми пуговицами, которые тоже блестели. Серый, по цвету костюма, галстук. — Мы многое можем узнать о человеке, судя по его внешнему виду, запаху, — Ганнибал сделал паузу, и незаметно принюхался. Пот, одеколоны парней, духи девушек, возбуждение, сигареты, жвачка, дезодорант, стиральный порошок и гель для тела. Но среди всех запахов также выделялись и другие. Которые профессор Лектер сейчас и хотел уловить. Мед, кедр, дождь и шерсть. Собачья шерсть. Уилл любит собак, и это правда. Не только явно по запаху, но и иногда заметно на одежде, когда звериные волоски оставались на ней. — Узнать оболочку. Узнать то, что он хотел бы показать, но не дал бы узнать его таким, каким является на самом деле. Опять тишина. Кто-то кашлянул слева, а справа громко, почти напоказ зевнул. — Стала бы элегантная, дорогостоящая проститутка, раздвигающая ноги за пару тысяч говорить о том, что прямо сейчас, пока она принимает в себя все, ее ждут дома двое маленьких детей, — интерес снова пронесся между рецепторами Лектера. — и некормленый муж? Ухмылка лишь слегка дрогнула губы профессора. — Не стала бы, не будь ей слишком хорошо, — тихие смешки также пронеслись по кафедре. Оживились. Ганнибал делает шаги в сторону, заведя обе руки себе за спину и закрепив их в замок на пояснице. Его медленные, ровные шаги в восстановившейся тишине были громкими, подошва и каблуки стучали по чистому паркету. Недостаточно чистому, как заметил Ганнибал, когда опустил голову и продолжал говорить: — Нам всем есть что скрывать. А что скрываете вы? — А вы? — последовал резкий, нахальный и громкий вопрос шепелявого парнишки на самом верхнем ряду, на самом последнем, седьмом. — Ничего, — ответ ровный и короткий. — Лжец, — другой голос, женский, кокетливый. — Возможно, — Лектер озадаченно прикусил губу, слегка прищурился, подняв голову и найдя сразу же тех, кто говорил с ним так коротко. Он знал их всех тут наизусть от имен, и вплоть до места проживания их дальних родственников. Обдумывает ответ. На него внимательно и выжидающе смотрят, ожидая этого ответа, готовые усмехнуться, готовые унизить и показать себя с хищной стороны. Все эти студенты дышали прямо единым организмом. Кроме идеального, тихо Уилла Грэма, который, к слову, лежал на своих двух сложенных на столе руках. Заснул. — Возможно, — повторил Ганнибал, остановившись у стены кафедры внизу и облокотившись на нее спиной, подогнув ногу в колене, чтобы поставить подошву на стену позади себя. — Вы не узнаете обо мне больше, как и многие проститутки, что раздвигали передо мной ноги. Посвистывание разнеслось по не такому уж и большому помещению (для пятидесяти студентов и одного профессора — вполне достаточно), кто то тихо посмеивался и начинал шептаться, а девушки, которых удосуживался одарить своими взглядом, улыбкой и подмигиванием Ганнибал — краснели, отворачивались, прятали лица ручками с крашеными ноготками. — Но я знаю больше о вас, — вдруг Лектер вытянул руку вперед, указательным пальцем обводя всю кафедру, будто предупреждает. Его рука остановилась на одном из пухлом, прыщавом мальчишке с неаккуратно стриженными волосами. — Джонни, прошу. — Что? — пацан не переставал улыбаться, но нахмурился. — Встань, пожалуйста. Джонни подчинился. Его живот выглянул из под стола, слегка задев край, и видно, что толстяку стало неприятно, больно немного, когда при соприкосновении рубашка и вязанная, синяя жилетка на пуговицах приподнялась вместе с ним, слегка лишь оголив его нижнюю часть живота. — Скажи мне что-то, — Ганнибал задумчиво замычал. — Что-то обо мне. Удиви меня. Джонни молчит. Смотрит прямо на мужчину, и прямо показывает взглядом своих черных глаз (настолько они тёмно-карие), что не будет отвечать. Либо не хочет, либо нечего ответить, либо боится. Все варианты верны. — Как поживает твоя тётушка? — Лектер отходит от стены, легко оттолкнувшись от нее одной ногой, что была поставлена подошвой. Стоявший мальчишка нахмурился сильнее в недоверии и непонимании, а улыбка исчезла с лица. Ноздри стали раздуваться. — У тебя красивая жилетка, — Ганнибал стал осматривать мальчика от V-образного выреза, из под которого виднелся белый ворот рубашки, вплоть до краев, внизу, его жилетки и рубашки, которая тоже торчала из под синей пряжи маленькими уголками. — Она связала? Да. — Какое это имеет значение? — вдруг спросил кто-то. — Лучше спросите меня заново, — медленные шаги направляются к другой стороне помещения, чтобы остановиться у стены напротив. — Имеет ли значение тот факт, что я знаю об этом? — А откуда вы знаете? — Это мы с вами и пытаемся понять, — Ганнибал вздёрнул гордо подбородок. Тайный. Скрытный. Будто боится раскрыть свои карты. Нет, не боится. Он намеренно держит козыри в руках до конца всей фальш-игры, чтобы потом осознание рухнуло на головы всем сидящим сейчас, а потом восхищение всех сидячих рухнули на светлую башку Ганнибала Лектера. Но Уилл? Нет. — Смею предположить, — Лектер даже не смотрит на толстяка. — что ты все еще забавляешься мыслями о ней. Она что, так молода? Кто-то прыснул себе в кулак в тишине, слишком громко, будто хрюкнул. Потом снова, потом еще один, еще одна, и множество других, заставляя бедного Джонни краснеть настолько, что теперь его прыщи на лице выделялись неприятно белым. Ужас. — Садись, Джонни, мы всё поняли, — Ганнибал остановился у стены, к которой шел, но теперь лицом к ней, а не спиной. Опирается рукой, вытянув вперед. Думает. Думает. — Имеет ли значение и то, — Ганнибала подбирает правильно слова, оттягивает каждое почти по слогам, чтобы не только оттянуть время своих раздумий, но и привлечь, обострить слух студентов. — что это также связано с религией? — Религия? — кто то удивлённо спрашивает. — Религия. Ганнибал смотрит прямо в белую стену напротив себя еще со вздёрнутым подбородком, словно ведет конфронтацию с ней. — В христианстве библейское представление о человеке как «образе и подобии Бога», внутренне раздвоенном вследствие грехопадения, — профессор объясняет, отталкивается рукой от стены и опускает голову, чтобы она была направлена прямо. Взгляд бегает по студентам, по тем, кто слушает. О Боги. Уилл. Милый, милый Уилл. Голова парня оставалась покоится на его сложенных руках, но на боку, и он слушал одним ухом, пока второе заглушали руки. Его шея казалась еще тоньше, чем она есть, его щека, что лежала, казалась больше из за давления на нее. Голубые заинтересованные глаза смотрели прямо на Ганнибала. Невинно и без стыда одновременно. — Что такое человек? — вопрос задан всем, но отвечает все еще сам мужчина, не отрывая свои глаза от Грэма. — Этот вопрос все еще формулируется как основной вопрос философии. Эпоха Просвещения. Вспомним хотя бы одного из центральных мыслителей философии этой эпохи. Ну? — Кант, — блондинка в первом ряду, в самом близком, но все еще таким далеким от Ганнибала, ответила тут же. — Иммануил Кант. — Верно, — Ганнибал кивнул. Но он даже не посмотрел на нее. Его голодные, жаждущие глаза все еще устремлены в голубые, светлые очи Уила на третьем ряду посередине двух других парней, что казались здоровяками рядом с ним. Ганнибал сделал шаг вперед. Еще один. Еще. Лишь бы рассматривать личико мальчика ближе, такое интересующееся, любопытное и по-детски невинное. Но он не ребенок. Восемнадцать лет как никак. Хотя для Ганнибала Лектера он подошёл бы также, как сын отцу. —Кант разграничивает антропологию в «физиологическом» и «прагматическом», — голос профессора не слишком тихий, но и не слишком громкий, чтобы выдать его абсолютное также открытое любопытство к одному из всех студентов. — первая исследует то, «что делает из человека природа», вторая – то, «что он, как свободно действующее существо, делает или может и должен делать из себя сам». — При чем здесь религия? — При том, что если бы вы внимательно меня слушали, — Ганнибалу приходится отвести неохотно глаза от его милого мальчика к другому, не такому милому, нахальному в последнем ряду, который заговорил самый первый из всех. — то заметили, что я говорил о Боге, и о том, что человек является его прототипом. И возлюблен, и возненавиден им же за все его грехи, которые он свершил, ступив на землю. — Вы это не упомянули, — кто то очень внимательный слегка приподнял настроение Ганнибала Лектера, и его раздражение сменилось слабой улыбкой. — Вы не упомянули о том, что мы возлюблены и возненавидены. — Именно. Плюс балл, — проговорил мужчина, делая шаги назад. По огорчённому вздоху удивления и возмущения из первого ряда можно понять, что, скорее всего, это та блондинка была не довольна тем, что за ее правильный ответ балла не прибавили. — Хочу выслушать, все же вашу точку зрения, друзья мои, — Ганнибал произнес последние два слова скорее воркующе-наигранно, нежели искренне и преданно (преданно своей профессии и своим предметам, которыми он обучает остальных, конечно). — Что для вас есть Бог? Давайте начнем с этого. Что для вас есть Бог, что для вас есть служение Богу? Верите ли вы в Бога? Некоторые переглянулись, и в глазах все тех же некоторых читался ужас. Незнание. Страх. Страх предполагать, страх того, что их варианты могут быть отвергнуты, но Ганнибал учтив, и даже не смотря на свое альтер эго он готов к принятию. Только вот никто не готов предоставить это. Кроме Уилла. Мальчик приподнялся, и теперь в этих голубых очах читался блеск, заинтересованность, молчаливое предупреждение о том, что он не остановится, если его милые губы раскроются. И пусть будет так. Профессор Лектер готов ко всему. Он уже принял. Он впитал в себя. — Я верю, — раздался внезапно голос в пятом ряду кафедры. Голос тихий, низкий и грубый, словно наждачкой небрежно управляли. — Почему? — Потому что боюсь, — отвечают тут же. Ганнибал задумался. Задумался над ответом своего ученика, взвешивая все возможные варианты страха, которые имел ввиду этот парень. Питер. Его звали Питер. Довольно симпатичный в своем возрасте: смольные волосы, серые глаза, чистая на вид кожа (не считая большого родимого пятна на левой щеке, примерно, если сравнивать диаметр с крышкой пластиковой бутылки), прилично и ухоженно одет, и запах его уловим отсюда. Не совсем приятный одеколон и гель для душа. Сочетались не совсем идеально, но приемлимо. И за всем этим сидело нечто большее, чем тот, кто смог бы показать свои страхи. Он открылся сейчас, в эту секунду, сам того не осознавая, пока сидит в этой душной, ебучей, кафедре. Между его страхом перед Богом (быть наказанным Им) и перед страхом оказаться в Его ловушке, все таки пасть на колени и сложить руки в мольбе — есть огромная разница. Хотя, казалось бы, значения одинаковы. Но какова суть? — Ты боишься, — Ганнибал делает паузу, слегка сощурив глаза, когда задерживает свой взгляд на Питере. — Оказаться на коленях. Это превысит всю грань твоего собранного мира, который ты так тщательно выстраивал с малого возраста. Тебя били? Нет. Нет, тебя не били. Ты был обожаем, и ты боялся оказаться неправильным. Питер смотрит вниз, на свои сложенные на груди руки, медленно покачиваясь на лавочке верхней частью тела, сам того не замечая. Будто нервный тик. Но нет. Принятие. — Ты боялся остаться один после того, как все узнают, каков ты на самом деле, — Лектер поворачивается спиной к аудитории, прикрыв глаза на долю секунды. Так ему показалось. Пред ним встал Дворец. Его собственный, который он так старательно строил своими идеальными руками, такой замечательный и такой эстетичный во всех своих мерках, что было бы непростительно испортить его лишним украшением, которые, как известно, профессор себе может позволить в силу своей зарплаты и в принципе в силу своих огромных возможностей. Но нет. Он запирает лишнее внутри, чтобы снаружи ничего не было видно. Чтобы никто это не видел. Чтобы все открывали рты наружному свету Дворца. Ганнибал открыл глаза только тогда, когда почувствовал тяжесть в обеих руках. Были подняты. Возносят. Боготворят. Заметили ли другие? Определённо. Догадались? Нет. — И ты запер все внутри, оставляя свою оболочку непоколебимо совершенной, — Ганнибал опустил руки резко, так, что его раскрытые ладони хлопнули по его бёдрам. Он повернулся обратно ко всем на носке, как солдат. — Но что у тебя внутри видно через окно. Я вижу это окно. Питер поднял свои серые глаза на Ганнибала. И это было прекрасно. Видеть, как кто то другой, которого узнали и поймали словно с поличным, теперь молчаливо просит прощение за то, что скрывался так долго. Но никто не осуждает. Все молчат. Все заинтригованы. Вот чего он ждал. Все внимание к нему. Все внимание Уилла к нему. А Уилл сидит на месте смирно, выпрямившись и с полным обожанием продолжал слушать, хлопать глазками и слегка лишь приоткрывать рот, когда хотел восхищаться, но усердно скрывал это восхищение. Ганнибал Лектер тоже видел его окно. И дворец Уилла пуст.