на мостовой батистовый платок,
короткий взгляд пронзителен, как шпага,
недолог век безумства и отваги —
к чему гадать, что нам готовит рок?
♫ Йовин — Батистовый платок
Париж был похож на огромный улей и одновременно на муравейник. Шумный, многолюдный, словно никогда не спящий город; здесь рядом уживались монахи, нищие, воры и знать, нищие звали себя королями, а король терял разум. Францию сотрясали войны; не успел наступить зыбкий мир с Англией, как начались внутренние распри между арманьяками и бургиньонами. По воротам замка Сен-Поль опять ударили тараном. Предводитель восстания Кабош ревел, призывая наподдать сильнее, на другой улице толпа ломилась в Бастилию, на мостовые лилась кровь, которую слизывали оголодавшие бездомные собаки. Аромат крови казался Жанне ароматом райских садов — сладкий, дразнящий обоняние, восхитительный и пьянящий, лучше всех запахов мира. — Как ты думаешь, как скоро они выбьют ворота? — спросил Александр. Он наблюдал за происходящим с живым интересом: глаза блестели, рот чуть приоткрылся, но взгляд был цепким и внимательным. Жанне до сих пор было немного странно видеть брата таким. Они родились чуть более ста лет назад, но ни ей, ни ему нельзя было дать более семнадцати. Им и было семнадцать — они застыли в этом возрасте навечно, как бабочки в янтаре: прекрасные и неизменные. Жанна появилась на свет на пять минут раньше брата, но считала себя старшей не поэтому. — Выбьют однажды, — холодно ответила она, но, хотя голос ее звучал равнодушно, следила Жанна за происходящим с тем же увлечением. Никто не замечал их, скрытых за высокими бочками в узком переулке, но если бы они вышли наружу, на них бы тоже обратили мало внимания — францисканских монахов не стали бы трогать, а лица брата и сестры скрывали шапероны из коричневого грубого сукна. Грешно носить хабит, не имея отношения к религии, но — какая разница? Грехом больше, грехом меньше; они и так были обречены на Ад, если Ад существовал. — Сейчас… нет… сейчас! — Александр чуть ли не подпрыгнул от возбуждения. Ворота затрещали, сломались, и толпа ринулась внутрь. Жанна закатила глаза. Люди были дикарями — кровожадными и в погоне за наживой теряющими всякий разум и то самое подобие, что приближало их к их Господу, в которого они столь неистово верили. Этой верой они прикрывались, чтобы творить жестокость, эта вера оправдывала их убийства, и истинный Бог, умерший на кресте, чтобы искупить грехи земли, никогда бы эту веру не одобрил. — Напомни, что они хотят? — попросила Жанна. Александр задумался. Цели бунтовщиков близнецы понимали смутно, но поднято восстание было не ради грабежа. Не только. — Вроде бы они хотят захватить власть. — Они бургиньоны? — Кажется, да. Подойдем поближе? — Александр просяще заглянул в глаза сестры. Он был выше ее на голову, но безоговорочно признавал Жанну главной и слушался ее беспрекословно. — Нет, — отрезала Жанна. — Мы останемся здесь. Если ты хочешь посмотреть на внутренность замка, то можешь попасть туда в любое время, и не думаю, что тебе нужно его грабить. Александр поник, но не стал спорить. В ноздри Жанне ударил запах крови еще более сильный, а чуткий слух уловил грохот, крики и плач из-за ворот Сен-Поля, и если запах был ей приятен, то крики… К крикам она еще не привыкла. Все еще не привыкла, хотя прошло сто лет и ей полагалось принять эту часть своей послежизни, как нечто само собой разумеющееся. Отец говорил, что она будет получать удовольствие, но пока удовольствия не было — только страх и печаль. — Смотри, смотри, они уже выходят! — Так скоро? — удивилась Жанна. — Я думала, Сен-Поль достаточно богат, чтобы разорять его до поздней ночи… — Нет, они не бросили грабеж, — Александр замолчал, прислушиваясь. Жанна последовала его примеру, но и без чуткого слуха вопли толпы «Смерть ему» были отчетливо различимы даже через две улицы, и Жанна решила бы, что бунтовщики скрутили самого Карла VI, но алебардники вели связанного юношу, ровесника близнецов. — И это их враг? — Жанна вскинула бровь. «Проклятый арманьяк»… «посмел плюнуть в лицо самому герцогу»… «вздернуть его»… — отрывки гневной речи толпы резали чуткий слух. — Он их оскорбил, — сказал Александр. — Какие они ранимые, — цокнула языком Жанна. — Если он плюнул в лицо их драгоценному герцогу, что же этот герцог сам не вступился за свою честь? У него нет шпаги? Он мог заколоть мальчишку на месте. — У мальчишки тоже есть шпага, — заметил ее брат. — Ему это мало помогло. Уйдем отсюда, — устало попросила Жанна. — Столько крови будит во мне аппетит, а смотреть на казнь у меня нет ни малейшего желания. Тем более, это не последняя смерть в Париже. — О, моя драгоценная сестра, скоро здесь потекут реки крови, — улыбнулся ей Александр. — Прекрасное будет время. — Ага, — кисло протянула Жанна, поправляя края шаперона.***
Монастырь святого Марка на улице Сен-Дени считался францисканским, и никто из парижан в том не сомневался. Монахи жили отдельной жизнью, в своем собственном мире, посвященном молитвам, посту и богослужению, монахи стремились к святости, в ограничениях, умерщвлении плоти и самобичевании приближая себя к Царству Небесному — так все думали. Так все должны были думать, и кто-то из монахов действительно был святым, но в этом монастыре, расположенном недалеко от моста Менял, не было ничего святого, кроме крестов. Говорят, кресты отпугивают нечисть, вот только это оказалось одной из многих сказок. Ни распятие, ни святая вода, ни молитвы не причиняли здешним монахам и монахиням вреда, они любили чеснок, отражались в зеркале и не сгорали на солнце. — Они так шумят, — пожаловалась Адельхайд. — Черт возьми, — завистливо протянул Феликс, — я бы к ним присоединился. — Нельзя, — сурово оборвала его Шарлотта. Корин посмотрела на Феликса, и тот заметно расслабился, вдруг подумав, что доволен сидеть в монастыре; по крайней мере, здесь его окружали симпатичные девушки. — Я голодная, — пожаловалась Адельхайд. — Мы должны быть взаперти? Настала ночь, но город не успокоился — гудел встревоженным ульем. До слуха Жанны доносились обрывки фраз, в которых парижане требовали «немедленно найти этого арманьяка»; очевидно, юноша, взятый ими в плен в Сен-Поле, сумел сбежать. — Голодная, — досадливо сказала Шарлотта. — Адельхайд, твоя жажда чрезмерна! — Я не питалась неделю! — возмутилась та. — Неделю? Господин говорил, что мы не должны допускать голода! — ужаснулась Корин. — Что, если ты потеряла бы контроль? Льется столько крови, мы можем потерять контроль и выдать себя! — Я была не голодная, — Адельхайд опустила глаза. — А потом вдруг поняла, что голодна… — Иди, — махнула рукой Шарлотта. — Они пока поутихли, — объяснила она Корин. — К тому же, сейчас ночь. Но ты пойдешь не одна. Жанна, ты сыта, я надеюсь? — Сыта, — проворчала Жанна. — Иди с Хайди и проследи, чтобы она не делала глупостей. Жанна не любила Хайди — та казалась ей вертихвосткой, глупой красавицей, чересчур озабоченной собственной внешностью и своим успехом у мужчин. То, что Хайди надела монашескую рясу, было бы для нее трагедией, и лишь Корин не давала очаровательной немке взбунтоваться против насильственного скрытия ее очаровательного личика и стройной фигуры. С Хайди было не о чем говорить, кроме нарядов, причесок и косметических средств — будто ей были нужны эти средства. Но благодаря улыбке Корин Жанна подумала, что, возможно, прогулка с Хайди окажется даже приятной.***
Ночь благоухала весной, апрель цвел даже здесь, среди камней и стен. В иные годы близилась бы Пасха, но в этом году она выпала ранней, в марте, и, если бы не война, миряне готовились бы к празднику Вознесения — но сейчас всем было не до того. Божественное уступило место земному. — Опять грязь, — брезгливо пожаловалась Хайди, двумя пальчиками приподнимая подол хабита, чтобы не макнуть его в очередную красную лужу на мостовой — пошел дождь, и потоки воды размывали засохшую кровь. — Ты любишь кровь, — напомнила ей Жанна. — Когда-то я любила мед, но все же не хотела бы испачкать в нем платье. Жанна хотела ответить что-то язвительное, но вдруг наступившую было тишину ночи разбили вдребезги истошные женские крики. Раздался грохот открываемых дверей, топот ног, все, рыщущие по городу в поисках беглеца-арманьяка и просто не спящие ринулись на шум. Хайди среагировала быстрее Жанны, схватив ту за руку и скользнув в сторону — тенями они слились с ночной тьмой, наблюдая за новым открывшимся им зрелищем. Из лавки золотых дел мастера вытаскивали того самого юношу, которого Жанна уже видела. Били нещадно: его лицо стало кровавым месивом, он почти не стоял на ногах; ей захотелось отвести глаза, но она приказала себе: смотри. Должна смотреть. Хайди закрыла лицо руками; в своей жизни она видела и испытала много жестокости, в своей послежизни была жестокой сама, но видеть чужие страдания ей все равно иногда было тяжело. — За что они его так? — шепнула Хайди. — Он арманьяк, — Жанна скривила губы. — И что? — Иногда убивают и за меньшее. Одобрительные и гневные крики толпы заглушил пронзительный девичий плач. Золотоволосая красавица бросилась к лежащему, упала на колени рядом, схватила его в объятия, будто пыталась укрыть от смерти. Будто у нее могло получиться. — Кабош! Дорогу Кабошу! Предводителя бунтовщиков сопровождал мясник, вооруженный топориком, чье лезвие уже не раз сегодня рубило плоть не только коровьих и свиных туш. Жанна постаралась не смотреть на лезвие. — Где он был? — прогрохотал Кабош. — В погребе Легуа! Он на стороне арманьяков! — Нужно сжечь эту лавку! — Да, сжечь, чтобы с ней сгорел весь мост! — огрызнулся Кабош. Юноша вдруг зашевелился, слабо и еле слышно прошелестев: — Они не знали, что я спрятался у них… Благородно, черт возьми. Жанна закусила губу. Этот юноша, Мишель, как называла его плачущая девочка, напоминал ей Александра, хотя она и не понимала, чем. Он был обречен, но отчаянно пытался защитить дорогое ему — из последних сил, совсем как… Жанна сильнее сжала клыки, но не ощутила ни боли, ни вкуса крови на языке. — Это я… Кабош зажал девочке рот прежде, чем она договорила, сгреб ее в охапку, подняв над землей. Толпа орала и бесновалась, не обратив внимания. Гийом ступил к Мишелю. — Самая отвратительная казнь в моей жизни, — прошептала Хайди. — И самая бессмысленная. Что он им сделал? Просто потому, что он арманьяк, они так его ненавидят? — Он плюнул в лицо их герцогу, — ответила Жанна. Кабош закрыл оцепеневшей от ужаса девочке глаза. Гийом занес топорик. Хайди отвернулась. Жанна смотрела — она тоже словно оцепенела. Хотела бы отвести взгляд, и не смогла бы. Сейчас незнакомому ей Мишелю отрубят голову. Он был чужим, Жанна его не знала, возможно, он бы с таким же наслаждением наблюдал за чужой казнью, как эти люди наблюдают за его, возможно, его предки убивали катаров в Монсегюре, возможно, он был сторонником аутодафе и ненавистником всего, что монахи звали «ересью»… но Хайди была права, эта казнь выглядела мерзко, гадко и бессмысленно. Когда все происходит на плахе или эшафоте, действие приобретает хотя бы оттенок чего-то благородного… Вдруг на другой стороне улицы она увидела Александра. Брат метнул пристальный взгляд в сторону Гийома — и занесенный топорик опустился не на открытое горло, а левее, к плечу. Кровь хлынула потоком, девчонка снова закричала, забилась в руках у Кабоша, тот заревел, зовя какую-то Лоизу, люди побежали, кто куда… Мишель остался лежать на земле посреди алой лужи. — Он жив, — неверяще шепнула Хайди. Жанна одним быстрым движением переместилась к нему. Нельзя было делать то, что она собиралась сделать, но… она ни разу не нарушала правила. Ни разу не шла наперекор отцу. Выполняла все приказы. Она имела право получить что-то взамен. Жанна опустилась на колени перед лежащим, схватив его за руку. Жизнь все еще не покинула тело. Счет шел на секунды. Тень Александра накрыла ее; близнец словно загородил сестру собой от Адельхайд, если бы та вздумала помешать. Если Александр следовал за ними… может, этот юноша тоже напомнил ему… Выбросив из головы все мешающие мысли, Жанна поднесла запястье Мишеля к губам, приоткрыла рот, обнажая белые зубы. Клыки удлинились, став на кончиках острыми, как кинжалы. У этой крови был совершенно особенный запах, поняла она. У Сен-Поля это чувство притупляло большое количество другой крови, но… не было аромата лучше. Неужели?.. Вонзив клыки в чужое запястье, Жанна потянула кровь — и замерла. Она никогда не пила ничего вкуснее. Это был божественный нектар, напиток жизни, слаще меда, лучше любого вина. Неповторимый вкус, невозможный, настолько приятный, что все ее тело содрогнулось от наслаждения, ранее неведомого. Вот почему она хотела его спасти. Не только потому, что напомнил. Вне всяких сомнений, это был ее cantante, и его кровь пела ей. О таких людях говорили в ковене: они были редкостью, вампир мог прожить тысячу лет и не встретить своего «певца», и Жанна никогда не думала, что испытает подобное, но прямо сейчас кровь Мишеля пела, наполняя ее тело, а она, в свою очередь, впускала в его тело яд, который либо изменит его, либо убьет. Вряд ли ему было это важно. Когда-то Жанна выбрала обращение, боль и вечную зависимость от крови, но не смерть — и ни разу об этом не пожалела.