Слышишь, Жанна?

      Все тело Мишеля словно горело на адском огне. Жар исходил изнутри и охватывал каждую кость, каждый участок кожи, испепеляя дотла и никак не отпуская — так горят грешники в котле, но если он попал в Ад, то за что? Он старался быть праведным, он не совершал тяжких грехов, нарушал заповедь, всуе произнося имя Господа, но все так делали… иногда сквернословил, бывало, что пил вино, но ни разу не брал шпагу в руки, чтобы убить ради забавы, не воровал, не прелюбодействовал, посещал все необходимые мессы и верил в Бога.       Почему тогда так больно?       Где он находился — не понимал; на мгновения приходя в себя, Мишель осознавал, что не варится в котле, а лежит в постели, но не успевал даже открыть глаза, проваливаясь обратно в свое пекло. Иногда он чувствовал, что лба касается чья-то прохладная ладонь, и вспоминалась то матушка, то та девочка, Катрин, в которой Мишель вдруг увидел сестричку, которую всегда хотел иметь. Что с ней стало, когда его убили? Что, если казнили и ее? Было бы жаль, ужасно жаль; Мишель совсем не знал Катрин, но ни она, ни ее семья не заслуживали гибели взамен за спасение чужой жизни.       Что скажут матушке? Она будет плакать… и Арно будет плакать; он растет воином и считает себя настоящим мужчиной, но и мужчины, бывает, плачут.       Очередной приступ боли скрутил все тело, каждую мышцу, и, не выдержав, Мишель застонал, дернулся — но руки были связаны. Зачем его связали? Разве в Аду нужно сковывать грешников? Им некуда бежать…       На его лоб снова легла холодная рука.       — Уже четыре дня прошло, — голос звучал мелодично, что совсем не вязалось с атмосферой геенны огненной, где место лишь омерзительной какофонии и зубовному скрежету. — Хайди, что, если…       Ответа Хайди Мишель не услышал, провалившись в боль.

***

      Он проснулся неожиданно свежим, отдохнувшим и чувствующим себя более, чем прекрасно, как если бы долго и крепко спал. Терзающий тело жар исчез бесследно, словно был только кошмарным сном, ничего не болело, мысли не путались — давно Мишель не чувствовал себя так хорошо.       Его окружала темнота, но почему-то в этой темноте отчетливо различались силуэты. Присмотревшись, он смог различить очертания деревянного шкафа, сундука и стола со стулом, на стене висело распятие, а напротив кровати было окно, но либо ночь выдалась безлунной, либо луну временно скрыли тучи, либо дома закрывали небо, не пропуская сюда свет.       Куда «сюда», Мишель все еще не понимал, но если он каким-то чудом выжил, его могла забрать к себе Катрин… нет, не могла, оборвал он себя, ей никто бы этого не позволил. Она всего лишь девочка, и потому поступала неразумно, не думая, чем ей грозит его спасение. Тогда кто мог унести его тело с мостовой? Кому это было нужно? Дофину? Маргарита была так добра к нему, она хотела его спасти и могла послать слуг искать его.       Простыни пахли свежестью, и вдруг Мишель осознал, что чувствует не только этот запах. Ароматы наполняли комнату, самые разные — кровь. вино и жареное мясо из трактира поблизости, откуда доносились также веселые пьяные голоса, чуть затхлая вода Сены, весенний ветер, несущий на своих крыльях благоухание цветущих деревьев, вонь из сточной канавы… Раньше Мишель не подозревал, что запахов бывает так много, и что ночь может быть наполнена таким количеством звуков: кроме голосов из трактира — шаги стражников по мостовым, шелест крыльев ночных птиц, шорох прячущихся под половицами мышей… к тому же, он видел в темноте, что теперь наконец показалось странным, каким и должно было быть.       И еще он был связан — запястья и лодыжки туго перехватывали веревки, так, что пошевелиться было почти невозможно. Ни Катрин, ни Маргарита не стали бы его связывать. Значит, его похитил враг? Зачем, если его уже почти убили? И, хотя веревки держали крепко, боли от того, как они врезались в тело, он не чувствовал.       За дверью послышались тихие шаги. Мишель напрягся: сейчас он увидит, кому обязан спасением, ибо, кто бы ни забрал его сюда, а именно этот человек не дал ему умереть.       В комнату вошла девушка в облачении францисканского монаха — сначала Мишель не поверил своим глазам, но так и было. Хабит скрадывал ее фигуру, но не портил, и даже под бесформенным балахоном было понятно, что она худенькая и стройная. Лицо ее могло принадлежать ангелу — нежное, изящное, словно созданное из фарфора руками искуснейшего мастера. По хрупким плечам струились золотистые волосы; если локоны Катрин Мишель сравнил бы с жидким золотом, то головку этой девушки венчал солнечный свет.       Она была прекрасна. Нечеловечески прекрасна — не бывает таких красивых людей.       — Вы очнулись, — сказала девушка, и Мишель узнал тот самый мелодичный голос, который обращался к некой Хайди.       — Да, — ответил он. — Послушайте, мадемуазель, я… — и замолчал, не зная, что спросить — какой из тысячи вертящихся в голове вопросов выбрать первым.       — Вы Мишель, верно? — спросила девушка.       — Да. Мишель де Монсальви. А вы?       — Жанна.       — Просто Жанна?       — Просто Жанна.       Она остановилась у двери, не проходя внутрь комнаты и не спеша его развязывать, но Мишель забыл о путах, любуясь ее глазами — в темноте он не слишком хорошо разбирал цвет, но они казались красными, что придавало ей особого очарования.       …у людей не бывает красных глаз. Люди не видят в темноте. Люди не слышат шагов стражников, когда те идут по соседней улице.       — Вы спасли меня? — спросил Мишель.       — Если это можно так назвать.       — Где я?       — На улице Сен-Дени, в монастыре святого Марка.       — Вы монахиня?       — Нет.              — Но… — Мишель беспомощно моргнул, окончательно перестав что либо понимать. — В таком случае, кто вы?       — Вы когда-нибудь слышали сказки про лугару?       Няня рассказывала ему в детстве: лугару, по ее словам, были ведьмами, которые продали душу дьяволу. Они могли снимать с себя кожу, как снимают платье, прятали ее в лесу, и без человеческой оболочки превращались в сияющий шар. Чтобы защититься от них, няня разбрасывала у дома зерна: лугару не прошла бы внутрь, не пересчитав их, и это занятие задержало бы ее до крика петуха, который, как известно, прогоняет все злые силы.       — Слышал, — тихо сказал он.       — Что именно вы слышали?       — Лугару пьют кровь. Но при чем здесь…       — О, это важно. На самом деле лугару никак не связаны с дьяволом. Они не подписывают с ним контракт на продажу души, и они не способны снимать свою кожу, пряча ее в корнях лесных деревьев. Они не становятся светящимися шарами и не пересчитывают крупу. Но они действительно пьют кровь.       Мишель встряхнул головой. Бедняжка оказалась сумасшедшей.       — Думаете, я безумна? — Жанна усмехнулась, словно прочитав его мысли. — Тогда как вы можете видеть меня в кромешном мраке, где нет ни свеч, ни луны?       …и вправду. Все происходящее было слишком абсурдно и походило на дурной сон, запутанный, сложный и пугающий. Удивительное спасение, удивительное обострение органов чувств, удивительная девушка…       — Хотите сказать — вы лугару? — Мишель хотел, чтобы это звучало насмешливо, но вышло испуганно.       — Только если рассматривать лугару, как существо, пьющее кровь. Таких, как я, чаще называют иначе. У нас много имен. Носферату, ламии, стригои, упыри, вриколаки, вампиры…       — И вы — вампир?       Жанна посмотрела на него, и в тот же момент, словно повинуясь ее воле, луна вышла из-за туч. Мягкое призрачное сияние осветило комнату, но и без света луны Мишель прекрасно видел, как глаза его спасительницы вспыхнули алым, а клыки — удлинились.       — Господи! — воскликнул он. — Вы и правда…       — Более того, — сказала Жанна. — Вы тоже.       — Я?..       Мишель в ужасе уставился на нее. Он — вампир? Он стал лугару? Он будет пить кровь живых? Это звучало, как бред безумца, но тогда безумными должны были быть они оба. Или только он один, а Жанна была его видением.       — Вас хотели убить кабошьены, — продолжила она. — Я это видела. Они выволокли вас на улицу, и били так, что даже эти побои могли стать смертельными. Мясник хотел отрубить вам голову, но у него дрогнула рука. Вас не стали добивать, решили, что вы и так умрете. Но вы не умерли. Точнее, умерли, но не совсем. Я обратила вас.       — Почему? — только и смог выговорить Мишель.       — Если честно — сама не знаю, — сказала Жанна. — Но надеюсь об этом не пожалеть.       Мишель закрыл глаза. Вампиры… кровь… лугару… безумие. Если бы кто-то рассказал ему это еще вчера, он бы поднял сказочника на смех, но не верить Жанне не мог — все в ее облике подтверждало ее правоту. И выжить он не мог, его не спас бы ни один лекарь… он не спасен, он мертв. Просто не до конца.       — Быть может, мадемуазель, вы меня развяжете? — наконец попросил Мишель.       Жанна тихо хмыкнула.       — Нет. Вы способны освободиться сами.       — Сам?       — Попробуйте, — предложила она.       Чтобы порвать такие толстые веревки, была нужна огромная физическая сила, какой Мишель не отличался. Он делал ставку на скорость и ловкость, и в дуэли на шпагах мог бы победить соперника размеров Кабоша именно благодаря более быстрой реакции и ловким движениям, но в борьбе врукопашную был намного хуже, чем его младший брат Арно. Пытаясь освободиться, он бы только опозорился в глазах дамы, чего ему не хотелось — неважно, кем она была. В первую очередь она была девушкой.       — Поверьте, — сказала Жанна. — вы сможете.       Покраснев от смущения из-за предвкушения неудачи, Мишель изо всех сил дернул веревки, ожидая, что те лишь сильнее вопьются в тело, но веревки лопнули так легко, словно были сделаны из мягкого хлеба. Сев, он осмотрел запястья, на которых не осталось ни следа от пут.       — Раны заживают, — объяснила Жанна. — Вампиры бессмертны и почти неуязвимы. Еще четыре дня назад ваше лицо выглядело так ужасно, что если бы вы остались человеком, скорее всего, навеки получили бы шрамы.       — Шрамы украшают мужчину, — попытался пошутить Мишель.       — Смотря какие шрамы.       Ее невозмутимость поражала его не меньше ее красоты — казалось, словно Жанне безразлично все вокруг, и даже если бы прямо сейчас сюда ворвались вооруженные кабошьены, она бы спокойно с ними поздоровалась. Мишель хотел бы быть таким же спокойным, но невольно и ему передавалась часть ее уравновешенности; благодаря этому он до сих пор не впал в припадок безумия.       — И что мне теперь делать? — спросил он.       — Ничего особенного. Просто жить. Даже не обязательно становиться францисканцем. Но я бы не советовала вам попадать под прямые солнечные лучи на чьих-то глазах.       — Я сгорю?       — Нет, вы выдадите себя. Но не сгорите. Когда взойдет солнце, я покажу, что бывает с нами от его света.       — Это больно?       Жанна с усмешкой покачала головой.       — Это красиво.       Мишель провел ладонью по лицу. Думать о случившемся серьезно он пока не хотел — слишком все получалось безрадостно. Если он лугару, если он вампир — он мертв. Он на самом деле мертв, и, будучи мертвым, не сможет вернуться к матери и Арно, и показаться на глаза своим друзьям в Париже — тоже. Даже Катрин не сможет утешить, сказав бедняжке, что жив, потому что он не жив.       — Вы голодны? — спросила Жанна.       Голоден ли… Голода не было, было другое, что-то, чему Мишель не мог найти определения. Он хотел пить, но к жажде это чувство не имело никакого отношения. Он хотел есть, но не стал бы, если бы ему предложили нечто вроде рагу из баранины, каким угощала Катрин, и даже изысканнейшие кушанья не вызывали аппетита.       Мишель кивнул. Движения Жанны он не заметил — она только что стояла у кровати, и вдруг оказалась у двери. Приоткрыла, позвала:       — Хайди!       Вошедшая на ее зов Хайди оказалась девушкой еще более необыкновенной красоты, чем ее подруга, ослепительной, невероятной, но вызвала при этом у Мишеля меньший восторг, чем Жанна. Он смотрел не на обворожительную деву с пшеничными кудрями, а на бокал в ее руке — этот бокал напоминал чашу Грааля, какой он себе представлял святой артефакт, слыша множество легенд о нем: резной, позолоченный, изящный, и с плещущейся в нем кровью.       Приняв бокал, Мишель сделал глоток — опасливо, боясь, что мерзкий вкус вызовет в нем дурноту, но… но он ни разу еще не пил ничего вкуснее. Слаще меда, пьянее вина, кровь наполняла его вены, согревала, дарила силы и жизнь — чужая кровь. Человеческая кровь.       Он пил человеческую кровь.       Он считал себя честным и праведным христианином, но взял бокал из рук лже-монахини и выпил то, что, несомненно, обрекло его на путь в самые глубины Ада — но не это пугало больше всего. Даже не то, что он обратился в неведомое пока существо. Больше всего его пугало другое.       То, что Мишелю было абсолютно все равно.