Так блестит вода,
когда лунный луч превращает ее в сталь.
Так поет стрела,
когда тисовый лук выпускает ее в цель.
Так поет война —
как тысячи ртов, распахнутых в новый гимн.
♫ Немного Нервно — Светлей
Выйдя из монастыря, Александр зашагал по улице, стараясь не принюхиваться к воздуху, ибо тот вновь пах кровью. Париж бесновался, Париж бурлил, Париж пылал ненавистью, и скоро — Александр чувствовал — вспыхнул бы и пламенем. Д’Арманьяк еще не вошел в город, а война уже началась, война была везде, кричала из тысячи ртов, алела лужами на земле, гремела ударами тарана в ворота. Гимн войны — крики и грохот ударов, звон мечей, хрип умирающих и стоны раненых, плач женщин и детей, треск огня. Огонь до сих пор пугал его, как и его сестру, огонь нес смерть, которую в ином случае им не стоило бояться. Ни одно оружие людей не могло ранить их, ни одна хворь, одолевавшая города и села и уносящая тысячи жизней, не прицепилась бы к их уже мертвым телам, они бы не истекли кровью, как тот бедняга-Мишель… Когда Жанна пила его кровь, у нее было счастливое лицо — Александр давно не видел сестру такой. Казалось — никогда, только в туманных воспоминаниях детства, жизни, которой у него не было. Он ожил, когда умер. Он родился мертвым, а со смертью и обращением наконец стал истинным собой, человеком, а не животным. Каким он был, Александр не помнил, и никогда не захотел бы вспоминать, но память сохранила отрывки о родителях и сестре. Больше всего — о сестре. Отец часто отсутствовал, а когда возвращался домой — говорил с сыном ласково, но редко, не зная, как общаться с таким ребенком, взрослым, но не повзрослевшим. Он не походил на них, его волосы были темнее, и кожа тоже, черты лица — другие, близнецы унаследовали белокурые локоны матери и ее же тонкие черты, от чего их не раз называли вдобавок детьми не отца своего, но отец никогда так не говорил. Отец любил их, даже Александра, и тем более — Жанну. Матушка тоже больше ласкала дочь, Жанна во всем помогала ей, поддерживала и была той опорой, какой обычно бывают дочери, но сама Жанна более всех из семьи тянулась к брату. Она часто улыбалась тогда, или же Александр запомнил лишь те минуты, когда на губах сестры цвела улыбка. Она была счастливой: плела венки из полевых цветов (Александр любил надевать их на ее локоны и любоваться тем, какой она тогда становится красивой); бегала с ним наперегонки по лугу, пока они были еще детьми; пела песни или псалмы; вдохновенно пересказывала брату проповеди священника так, чтобы тот понял… Но, когда они переродились, счастье Жанны Александр увидел лишь один раз. Когда же она пила кровь Мишеля… Александр стиснул кулаки. Было глупо ревновать, он должен был порадоваться за сестру, встретить своего cantante — неповторимый опыт и большая удача, такая кровь приносит непередаваемое удовольствие, и на этом все должно было закончиться. Вернутся главы Вольтури, они представят им новообращенного и Мишель пойдет своей дорогой. Его кровь больше не поет Жанне, потому что не течет по его жилам. Опустошенная лавка золотых дел мастера Легуа таращилась пустыми окнами, как пустыми глазницами. Суета схлынула с улиц города в Монфокон, где собирались кого-то казнить, и временно вокруг воцарилась тишина. — Не трогай меня! От внезапного девичьего крика Александр невольно вздрогнул. Вскинул глаза — в окне второго этажа лавки стояла девушка. Ее золотистые волосы развевал ветер, взгляд пылал решимостью, и вдруг она показалась Александру очень похожей на Жанну, хотя общего между ними с сестрой не было ничего, кроме оттенка волос. — Детка, я тебя не обижу, — голос, ответивший ей, был тише, но чуткий слух вампира слышал все. Александр узнал мясника-Кабоша. — Я посвятила себя Господу, и пусть я умру, но ты не тронешь меня и пальцем! — девушка истово перекрестилась. Кабош сплюнул. — Дурная! Я же тебе сказал, не трону! Прячу я тебя, не понимаешь, что ли? Если бы не я, и дом бы ваш сожгли, и сестру бы твою прирезали, она визжала, как поросенок! — Если бы не ты, она бы и не визжала! — отрезала девушка. — Не приближайся ко мне, дьявол! — Да это ты осатанела! Сколько тебе повторять, что я тебя, черт побери, прячу?! — Если моя семья погибла, то и мне незачем жить! Особенно в твоем плену! Сплюнув на пол, Кабош сорвался с места, но не успел перехватить свою гостью-пленницу за талию, стащив с окна. Девушка птицей бросилась вперед, взмахнула руками, как крыльями, но полетела не вверх, а вниз — прямо на мостовую. — Лоиза! — взревел Кабош. — Лоиза!.. Александр замер статуей, наблюдая, как предводитель бунтовщиков выбегает к лежащей девушке и падает рядом на колени, с удивлением понимая, что тот плачет — зачерствевший душой живодер, которого половина Парижа считала чудовищем, выл, как раненый зверь, но Лоиза его не слышала — и все же была еще жива, Александр чувствовал, как кровь течет по ее телу. Кровь… такая… сладкая? Нет, этого не может быть. Ему не могло повезти так же. Слишком диковинная удача… но они с Жанной были близнецами, и их cantante могли появиться в одной местности. Они делили одну судьбу на двоих. — Монах! — вдруг взревел Кабош, увидев его — стоило спрятаться, но Александр привык, что обычно на францисканцев и так почти не обращают внимания. — Монах, поди сюда! На негнущихся ногах Александр подошел. Больше всего хотелось молнией метнуться к Лоизе, пока она еще жива, упасть на колени рядом и впиться клыками в горло, но он умел сдерживаться — они все умели. Вольтури были королевским ковеном, и, какой бы статус ни занимали в человеческой жизни, став вампирами и членами стражи, неизменно приобретали манеры, присущие лицам королевского рода, в том числе — сдержанность. — Помолись о ее душе, — проронил мясник, поднимаясь на ноги. — Она самоубийца и ее ждет Ад, но она была праведной и заслужила Рай. Вы, нищие францисканцы, зовете себя последователями Христа… она хотела быть Христовой невестой. Клянусь тебе, монах, я бы ее не тронул! Я говорил ей, что позабавлюсь с ней, и в том мой грех, но я ее пугал. Она забавно боялась… я действительно хотел держать ее при себе, но я бы ее не тронул, если бы она не захотела сама… — Вы любили ее? — выдавил Александр. Кабош тупо взглянул на него, будто только что увидел — будто каялся не перед ним, а перед пустотой. Или не ждал от монаха, что тот заговорит. — В ней было мое спасение, — наконец ответил он. — А теперь уж что… в Аду мне гореть без возможности на иное. Но за ее душу помолись… Махнув рукой, Кабош зашагал прочь, шатаясь, как пьяный. Дождавшись, пока его медвежья ссутуленная фигура скроется, Александр лишь тогда опустился рядом с Лоизой, чье тело медленно покидала жизнь. Или не покидала, но как бы сильно она ни расшиблась, упав на мостовую, была обречена, ибо ее взял за руку вампир, слышащий пение ее крови. Александр зажмурился до боли в веках. Зов тянул, манил, сводил с ума… он пожалел бы потом, и Жанна бы могла рассердиться, но Александр забыл даже о близнеце, когда впился клыками в нежное запястье и на его глазах от этого невозможного удовольствия блеснули слезы.***
Монастырская библиотека была обставлена так богато, что святой Франциск, проповедовавший нищету, увидев это, пришел бы в ужас. Мягкие кресла, светильник, озаряющий темное даже днем помещение золотистым сиянием, резные дубовые столики, лепнина на стенах — не хватало только блюд с фруктами и сладостями, но пища здешним обитателям требовалась лишь духовная. — Много из этих вещей переписал лично отец, — сказала Жанна, остановившись у полки огромного шкафа, занимающего собой все пространство стены. — То есть, Аро? Вы зовете его отцом? — спросил Мишель. — Да, — в ее голосе отчетливо прозвучала гордость. — Другие зовут его господином, даже Рената, хотя она — его щит… но я зову отцом. И Александр тоже. У нас был родной отец, но Аро тоже дал нам жизнь. — Дал, отняв? Я не осуждаю, — уточнил он. — Я пытаюсь понять. — Именно так и есть. Дал жизнь, отняв ее. Вы поймете, — мягче сказала Жанна. — Пока вы растеряны, и это естественно. Вам не дали возможности прийти в себя. К сожалению, сейчас и здесь такой возможности просто нет, поэтому постарайтесь думать о другом. К примеру, об этом, — бережно сняв с полки одну из рукописей, она протянула ее Мишелю. Когда он взял рукопись, их пальцы соприкоснулись. — Что это? — Истории. Легенды, записанные отцом, когда он жил в Дакии. Записи были сделаны аккуратным каллиграфическим почерком, легким для прочтения. Мишель пробежал глазами страницу: народ волков; Залмоксис, великий бог, к которому воины уходят после смерти; бог грозы Гебелейзис; знамена с изображением змея с волчьей головой… это было жуткой ересью, но рассказывалось так интересно, что Мишель не смог оторваться, пока не прочел всю страницу. — Я даже не знаю, где Дакия, — проговорил он. — Сейчас это земли Молдавии, Валахии и Трансильвании. Отец говорит, что они были колыбелью вампиров. Про эти три княжества Мишель мельком слышал, хотя Франции не было до них особого дела. Он и не думал о них, как и о каких-либо других землях, кроме родной страны и Англии, стремящейся захватить их. — Значит, ваш отец родом оттуда? — Нет, он родился в Греции. И Кайус, и Маркус, и их жены. О Греции отец тоже писал, — Жанна дотронулась до еще одной рукописи. — Много… но колыбелью вампиров зовет иное место. Наверное, там родился его собственный создатель. — А где родились вы? На ее личико набежала тень. — В Каркассоне. — Ах, да… «Ты забыла свой Каркассон?» — спрашивала Шарлотта. Альби, Тулуза, Монсегюр… — Вы принадлежали к катарам? — Вы тоже считаете их еретиками? — взгляд Жанны вспыхнул так, что щеки Мишеля могли бы покраснеть, если бы кровь все еще текла в его теле. — Нет… то есть… если честно, я об этом не задумывался. — Нет нужды думать о тех, кого уничтожили. Я не была катаркой, — уточнила она. — Я была христианкой. И они были христианами. Они не делали ничего плохого и верили в Христа, лишь считали Его не Сыном Божьим, а ангелом, но жили по Его заповедям. Так же верили, молились, соблюдали пост, помогали страждущим и никого не убивали. Они были на самом деле добрыми людьми, как и называли себя. — Но Христос не был ангелом, — возразил Мишель. — Не был. Но кем бы Он ни был, Добрые Люди исповедовали Его учение… я не хочу говорить об этом. Лучше расскажите о себе, — попросила Жанна. — Присядем? Мы не нуждаемся в отдыхе, но отец считает, что комфорт приятен всем существам. Сев в кресло после того, как устроилась дама, Мишель принялся рассказывать — про родную Овернь он мог говорить часами, описывая все то, что еще недавно описывал Катрин, но если Катрин, слушая, взирала на него с восторгом, то Жанна оставалась спокойной. Лишь глаза ее вспыхивали особенно яркими огоньками, если Мишель упоминал интересную ей тему. Никогда Мишель не видел таких глаз, как у нее, и, говоря с ней, постепенно понимал, почему Жанна кажется ему намного привлекательнее остальных вампирок. На первый взгляд красивее были другие — величественная Шарлотта, веселая яркая Корин, невозможно притягательная Адельхайд… но Жанна, не превосходящая их горделивостью осанки, грацией и очарованием, превосходила другим. Ее глаза были самым прекрасным, что Мишелю доводилось видеть за всю его жизнь. Переменчивые, живые, пронзительные — алые рубины из королевской короны, капли крови из Чаши Грааля, вспышки пламени в восходе солнца… Они не меняли цвет, как у Катрин, оставаясь алыми, но выражение их менялось каждую секунду, и в них можно было смотреть вечно. — Как жаль, что я больше не вернусь домой, — вырвалось у Мишеля, когда он закончил свой рассказ. — Нет, — быстро исправился он, — я ничуть не жалею о том, что спасен вами. Я счастлив, ибо получил новую возможность жить, пусть даже так. Но… — Ваша семья, — подсказала Жанна. — Вы будете тосковать по ним. — Да. — Мне повезло, — помолчав, сказала она. — Моя семья здесь. Больше никому не повезло так же. — Вы не думали о том, чтобы забрать родных к себе? Если бы они согласились? Хотя это проклятие, — Мишель смущенно потер шею. — Но если они привязаны к вам… не слушайте меня, миледи, я несу чушь. Вы правы, я все еще в растерянности. — Верно, — фыркнула Жанна, но он ощущал — ей совсем не смешно. Ей грустно, и эта грусть похожа на старую рану, которая зажила, но спустя годы все равно иногда болит. Тоска по чему-то… по кому-то. По близким людям и по себе самой. Вдруг Жанна напряглась, как натянутая тетива, и сразу же следом за ней это почуял Мишель — быстрые шаги, чья-то кровь совсем близко, шепот, слетевший с чужих губ, ибо шепот услышали бы здесь так же хорошо, как и крик: — Сестра!***
Все Вольтури вышли во двор монастыря, где стоял Александр, бережно прижимая к себе тело девушки в белой ночной рубашке. Шагнув к Шарлотте, он опустился перед ней на колени, покаянно опустив голову, и положил свою ношу к ногам временной главы ковена. — Простите меня, миледи, но я не смог поступить иначе, — проговорил он. — Ее зовут Лоиза. Она укушена. Она моя cantante.