— Ты снова не зашёл в магазин.
Выглядывая в коридор из-за двери собственной комнаты, Саша пытался не прозвучать упрекающе, но справиться с собой при виде нетрезвого отца в полурасстёгнутой дутой куртке было крайне сложно. Тот вернулся с пустыми руками и с такой же пустой, вусмерть пропитой головешкой, в которой давно уже не осталось места заботам о семье и домашнем очаге. Зато в рабочей сумке бились друг о друга разом несколько сомнительных бутылок.
Когда Саша пришёл из школы, мама беззвучно плакала на кухне, скрыв усталые глаза за потрёпанным платком. На простой весёлый вопрос «Что у нас сегодня на обед?» от сына, который впервые за пару недель появился в приподнятом настроении, она заплакала уже вслух, виновато утирая горькие слёзы тканью. Потом, едва живая, рассказала, что послужило причиной для очередного срыва. Обеда не планировалось. Кушать попросту было нечего, и найденная в карманах кофты мелочовка никак не спасала положение.
Саша не думал, что некогда среднестатистический, но стабильный семейный бюджет претерпит будто бы эффект бутылочного горлышка и катастрофически обмельчает до такого состояния, что он не сможет купить пачку макарон. Но факт оставался фактом: судя по всему, отец ещё вчера сгрёб всевозможные остатки себе на питьё и потратил всё строго по заданной траектории. Уж на чём-чём, а на алкоголе отец не экономил.
— Да найдёте, чё пожрать, — вяло отмахнулся мужчина, не сразу попадая петелькой куртки в крючок.
— Пап.
Собакин поджал губы и несмело вышел в коридор. Впрочем, со стороны он выглядел весьма угрожающе и решительно. Неудивительно. Терпение в этой семье висело не крепче растянутых у окна бельевых верёвок.
— Еды вообще не осталось. Маме нечего готовить.
— Отвянь, малой.
Отец неровным шагом проследовал мимо сына в комнату. Дверь за ним тягуче скрипнула.
Саша услышал, как жалобно вновь всхлипнула мама за соседней стеной. Снова он не помог ей. Она слабая, она больная и всё равно всегда выкладывается ради Саши на полную, а он в свою очередь может только объедать её да подтаскивать деньги на конченые ингаляторы, которые ему даже никто не прописывал.
Со злости он пнул собственные берцы, и несильная, но неожиданно яркая боль притупила комом подступающее раздражение. Не сказав больше ничего, Собакин вернулся к себе с намерением не выходить из уголочка относительной суверенной безопасности до завтрашнего утра. Так он провалялся в постели часа три, а то и больше, бесцельно разглядывая карикатурные узоры бледно-жёлтых обоев. Голова будто назло была завалена бредовыми ненужными мыслями, какие обычно бывают при поверхностной дрёме, когда тело уже отключилось, а мозг упрямо продолжает работать по полной программе. Абстрагироваться не удавалось. Редкий, но оглушительный в тишине квартиры стук стёкол друг об друга и плескание на дне мутной жидкости можно было слышать чересчур отчётливо.
Не так страшно, если он напьётся и уснёт.
Нет,
в идеале, он напьётся и уснёт.
Саша без особого энтузиазма повертел пустой мобильник, на который входящие не поступали уже четвёртый день (в последний раз это была Вероника, случайно отдавшая Собакину собственную тетрадку по геометрии), и снова занялся ещё более бесполезным залипанием в единую точку. На этот раз на тёмном потолке, покрытом пылью и чем-то подозрительно чёрным по углам. Светлых идей в голове не было. Он чувствовал, что стоит ему только взять ручку, как она переломится напополам от разочарования в горе-творце. Часы прожигания времени в ожидании следующего, чуть более разнообразного дня были отвратительны.
Свернувшись в удобный кокон из одеяла и согрев, наконец, ледяные ступни друг о друга, Саша готов был провалиться в сон, но тот вынужден был прерваться наихудшим из возможных способов — басистым криком и битой посудой. Спёртое в момент дыхание помешало Саше быстро сориентироваться и выйти на разведку. Хватаясь за широкий ворот домашней майки, блондин с трудом вылез из импровизированного гнёздышка и, путаясь в собственных конечностях, рванул на кухню. Мама жалобно взвыла.
Когда кричит мама — это плохо.
Когда летит посуда — это
очень и очень плохо, критический случай.
Отец держал маму за шиворот халата, уперев её худое тело в столешницу. Все шкафы были нараспашку, на полу, подле ног взрослых, лежали и крупные, и совсем мелкие осколки, в то время как старший Собакин наготове возвышал очередную кружку с розовым зайчиком.
— Где мой хавчик, мразота? Куда ты дела всю мою еду?!
Женщину крупно трясло. Без того всклокоченные спутанные волосы превратились в полнейшую неразбериху. Глядя зашуганными глазами маленького, как раньше, ребёнка, Саша представил, как отец уже оттаскал маму за волосы, а та не проронила ни звука, чтобы не беспокоить сына.
— Пап…
Грузный мужчина мгновенно обратил внимание на вошедшего. Его совершенно отупевший мутный взгляд сфокусировался на Саше, но быстро вернулся к главной проблеме — к маме, которая, казалось, перестала дышать, лишь бы не навлечь ещё большие беды.
— Сука спрятала жрачку, холодильник пустой, — процедил отец маме на ухо, но всё же достаточно громко и для Сашиного слуха, — сама она не годится даже на сухпаёк скоту, но почему-то наивно полагает, что может выедать этот дом как ей вздумается.
Саша интуитивно вздрогнул, когда ещё одна посудина встретилась с полом. Спасибо, что бросали не в него.
Ему было искренне невдомёк, откуда у изрядно выпившего мужчины сохранилось столько силы и слепой ненависти. Отец говорил, почти кричал, чётко и без запинок, складно, чего раньше практически никогда не случалось. Обезумевший и с отшибленной памятью — что делать с таким кадром Собакин не знал, однако капающие на столешницу тихие слёзы подстёгивали к импровизации.
— Мы предупреждали тебя, что еды больше нет. Денег тоже нет, только твоя скорая зарплата.
— Ну конечно,
блядь, так легко набивать пузо за чужой счёт. Родная, — мужчина нетвёрдо впечатывает кулак матери чуть выше поясницы — недостаточно для полноценного удара, но всё же она сдавленно кряхтит, распрямляясь до хруста в позвонках, — ты вырастила нахлебника и подхалима! Ебучее домашнее животное.
А потом ещё удар. И ещё. Началось.
В бока, по лицу, в открывшийся живот. Мама лишь издавала болезненные затравленные звуки, но не кричала и не плакала навзрыд. И это было ужасно. Ужаснее всего на свете. Саша оцепенело смотрел на неравную бойню от силы минуту, смаргивая несуществующие слёзы, которые так хотелось пролить от беспомощности и крепнущего презрения, но которые упрямо застревали поперёк горла и напрочь отказывались проливаться.
Не было крови. Отец почти никогда не бил наотмашь — оставлял синяки и подтёки, мог вывернуть руку, мог душить или намеренно затыкать нос и рот. Но крови не было никогда. По крайней мере, в случае с женой, с Сашей же церемониться было «не по-мужски».
— Воспитала пидораса и подонка, какого чёрта ты всех равняешь на себя? Хочешь, чтобы твой сын гнулся под мужиков, зарабатывая на жизнь, только потому что ты его нянчишь и лелеешь, как маленькую сучку?
Пустые оскорбления в свою сторону Саша стоически не воспринимал — чего те стоят, когда с двенадцати лет приходится слышать их на постоянной основе?
Но грести своё дерьмо под него — дело одно, а приравнивать то же самое к маме…
— Эй-эй, бать, — Саша вдруг улыбнулся, вслепую и негнущимися пальцами пытаясь нашарить пустую кастрюлю на сушилке. Что с ней делать Собакин ещё не придумал — такой дешёвой железякой и котёнка не оглушишь, — но всё же предмет обороны придавал какой-никакой уверенности. — Не еби мозги, слушать тошно.
Готовящий следующую тираду отец замер с раскрытым ртом. Раскрасневшееся щетинистое лицо выглядело в моменте столь комично, что Сашка не выдержал и глухо прыснул в кулак, заглушив насмешку. Фатально и опрометчиво. Но образ неразумной нажравшейся свиньи слишком забавно вязался с буянившим отцом.
— Тебе жизнь не дорога, шкет?
Саша рассмеялся уже вслух, угловатые острые плечи затряслись в такт. Смешного в этих словах не было ровным счётом ничего, но нервы сдавали напрочь: разъярённый отец, который вот-вот пропишет в лицо, напуганная измученная мама, замершая на шатком стуле, идиотская кастрюля, которая лишь на выброс и годится. Так привычно.
Так беспечно.
Ещё немного, и Сашу безобразно вырвет подобием сегодняшнего школьного завтрака.
— Ну у тебя и рожа, — сквозь рвотные позывы хихикнул Собакин, швыряя кастрюлю на место. Применения ей не найдётся, это он уже понял. Тут только спасаться бегством и желательно через окно — даже у проживания на первом этаже есть плюсы.
Отец двинул ему локтем в грудную клетку, заставляя дезориентировано пошатнуться. Совсем не больно. Но и смеяться больше не так хотелось. Саша поправил на себе смятую футболку и исподлобья глянул на разозлённого пуще прежнего мужчину; в виски ударила одна простая мысль — либо его сейчас пришьют, либо должно случиться какое-то немыслимое чудо.
Возможно, если вся ненависть выльется на Сашу, то мама сможет ещё немного пожить спокойно. Отлично. Не утопичная околорайская жизнь, но по крайней мере в неделе затишья.
— Давай выйдем. — Вдруг приказал отец таким тоном, будто бы даже предложение делал.
Саше не дали времени осмыслить своё положение: за запястье, как испорченную с годами шарнирную куклу, вывели — почти вышвырнули — в коридор. Собакин непонимающе потоптался. Отец резкими дёрганными движениями влез в рукава своей куртёнки и даже не забыл переобуться, сопровождая каждое своё действие лишь тяжёлым грозным дыханием в нос.
— Ты же хотел в магазин? Идём.
В горле комом застыло непонятное предчувствие. Этот мужчина — явно не тот человек, который в момент оттает и предложит уступку — уж за восемнадцать лет жизни Собакин понял это как дважды два. Он пожевал губу, но всё же натянул ботинки и накинул кофту. Не так важно, в чём умирать.
— Быстро!
Отец ногой отпёр дверь, а Сашку пропихнул вперёд.
— Полегче, — невольно сорвалось с губ. Отец захлопнул за ними дверь с такой силой, что кажется на другой стороне дома посыпались потолки. Полегче явно не получилось.
На улице находиться было просто невыносимо: дул вьюжный ветер, в лицо летели колкие беспощадные снежинки, то и дело оставляя на коже микроскопические, визуально незаметные рубцы. Пришлось запахнуться в тонкую кофту с особым усердием. Краем глаза Саша заметил заплаканное тревожное лицо мамы в зашторенном тюлем кухонном окошке, но зрительный контакт пришлось экстренно прервать — его, словно каторжника, пнули вперёд.
Голые коленки в разорванных джинсах морозило ещё сильнее, чем Сашка подозревал. Холод по цепной реакции поднимался к бёдрам, стремительно понижая температуру тела. Сам он дрожал, уткнувшись носом в начало неряшливого капюшона. Пожалуй, если конечно он останется жив, стоит пересмотреть зимний гардероб самым критичным образом.
Они шли у кромки тёмного, ужасающего одним лишь своим существованием леса. Метель хоть и застилала взор, но никак не могла полностью перекрыть разверзающуюся лесную черноту. Сосны и соседствующие с ними низенькие ели лапами-крючьями безобразно перекрывали тропинки, ведущие к просёлочной дороге за городом. В обычное время Собакин гулял там с друзьями, иногда сокращал пути от дома до торговых центров и других контрольных точек, необходимых для подросткового счастья. Теперь же, вот ирония, он может быть затащен туда собственным отцом и схоронен под случайной сосенкой.
Однако старший Собакин до талого вёл его мимо, огибая лес и действительно направляясь в сторону не самого хорошего в городе, а всё же супермаркета. Показалась переулочная мостовая дорога. Не столь мрачная в сравнении с тем же лесом, но всё-таки пугающая своей безлюдной тишиной и мнимым умиротворением. Наверху проезжали случайные редкие машины. Сбоку, в метрах трёхстах, расположилась дворовая парковка.
Позади шёл отец.
Стоило зайти под мост, как всё тело против его, Сашкиной, воли испещрилось трусливыми мурашками. Даже если он будет кричать, то в такое время его уже не услышат. А если и услышат, то определённо предпочтут за километр обогнуть неблагополучное место.
Он не успел обернуться, как его с усилием толкнули вперёд, сбивая с ног. Ожидаемо. Саша пренеприятно проехался по заледенелому тротуару ладонями, сдирая в некоторых местах кожу, но зуд быстро померк на фоне следующего пинка в бок. Отец так сильно ударил под рёбра, что в серых глазах мальчишки замерцало до звёздочек, а руки, помогавшие подняться, вдруг перестали слушать команды и жалостливо потянулись к очагу боли.
— Почему ты просто, — отец ударил снова. Ногами, будто Саша мешком мусора был, до которого жутко коснуться как-то иначе, — не можешь быть
нормальным ребёнком? Почему тебя всегда нужно
воспитывать?
Чёртик на плече лукаво просился парировать что-нибудь о самой концепции содержания в семье детей, но Саша его с усилием заткнул. Если теперь начать возникать, то любимые отцовские методы «воспитания» ужесточатся и обрушатся на и так некрепкого и телом, и здоровьем мальчишку смертоносным грузом.
Но несмотря на своё бедственное положение во всём этом несправедливом мире, Саша всё ещё хотел пожить. Хоть немного. Хоть бы до двадцати была возможность просуществовать и не сломаться. Он не сделал очень много из желаемого.
Он не может…
Отец бил его до тех пор, пока сопротивление не начало исчезать, а окружение вокруг Саши не поплыло пламенной рябью. Пока слабые руки в тонкой несогревающей зипке не свалились по бокам, открывая беззащитную грудину, которую легко можно было переломить, если применить достаточное количество силы. Или просто наступить сверху.
Саша чувствовал пинки в бёдра, спину, под коленные чашечки, как только он пытался встать. Боль уходила на задний план. Всё горело, но тонкие искры костра уже не казались чужеродными, а наоборот, ощущались почти близкими и приветливыми, наливали веки свинцом, удерживали слабый запах хлороформа перед носом. От отца больше не слышалось криков — уши заложило. Хотя его даже не били в голову…
В одно мгновение всё переменилось.
Угасающее сознание уловило новые звуки, вакуум рассеялся. Вместо глухой тишины Собакину различимы стали стёртые зимние шины проезжающих над головой редких машин, хруст падающей у лица крошечной снежинки, обламывающей невообразимой красоты узорчатые лапки. Посторонний бойкий голос. Не мужской.
— Что вы творите, ироды? — прошкрябал голос, всё более напоминающий глубокий старческий. Силуэт старушки Собакин не видел, но почему-то представил сразу глубокие западающие носогубки, морщины, уходящие в виски, усталые, но обязательно светлые глаза.
Улучив момент, Саша сумел перевернуться на другой бок, сворачиваясь в комочек и желая застыть в этом положении на без малого вечность. Но последние порывы инстинкта самосохранения подстёгивали бежать. Для начала хотя бы заставить себя усесться в вертикальное положение.
— Поколение моих дочерей и сыновей! — горкотала старуха, стремительно приближаясь. Саша не видел выражения лица своего отца, но наверняка оно было похоже на озлобленное замешательство получасом ранее. Смешной. — Такой здоровый козлина — и на маленького! Да разве это мы учили вас быть такими злыми и беспощадными?!
Хорошо стелит, подумалось Саше, пока он пытался разлепить влажные ресницы: те были то ли в крови, то ли припорошенными снегом. Как бы там ни было, уже через секунду на дороге отпечаталось пятнышко крови размером не больше ногтя мизинца. Потом капнуло ещё, непонятно откуда. Блондин, тяжело упираясь ладонями, смог привстать. Всё плыло. Аляповатыми пятнами он видел чёрную куртку отца, пальто бабульки цвета насыщенной марганцовки, яркий слепящий свет недалёкого фонаря.
Саша стоял забитым дворовым щенком, будто бы поджимая хвост. Лицо щипало, боль побоев начала возвращаться, становилось аномально холодно и ничего не хотелось так сильно, как хорошего двадцатичасового сна. Почему-то подумалось о маме. О том, как она тоже плачет, как сильно дрожат её запястья и как хочется ей скорее увидеть живого и невредимого сына. Собакин хотел того же. Хотел, чтобы мама тепло обняла его и спела добрую колыбельную, под которую он, так её и не дослушав, провалился бы в сон.
Зрение мало-помалу возвращалось к юноше. Он снова видел свои алые руки, но не в крови, а всего лишь сильно замёрзшие. Он видел почти отчётливо серую каменную стену перед собой от силы в метрах десяти. Видел низкую, но бойкую старушку с пакетами из супермаркета, который и расположился неподалёку от этого места. Видел, как отец прошёл мимо него и наклонился куда-то к сугробу.
Как поднял что-то стеклянное.
Как разбил это напополам о противоположную стену у Собакина за спиной. Хрустнуло рассыпающееся стекло.
Видел, что старушка распалилась пуще прежнего, тыча в отца пальцем и причитая про гнусное пропащее поколение. Стремительно пульсирующая в артериях кровь вдруг застыла тягучей леденистой массой, царапая стенки сосудов мелкими льдинками. Дрожь прокатилась по телу.
У мужчины в тусклом свете замёрзшей лампы перекосилось от ярости лицо, а по левому запястью потекла горячая кровь. Ничего из этого не тронуло бы Сашу в иной ситуации — пугало только одно. Этот мужчина был его отцом.
Старушка пошатнулась, потянулась ко вспоротому стеклянной «розочкой» горлу и в этот же момент отец выдернул острые края из мягких тканей сосудов и трахеи. Немигающим взглядом Саша смотрел на карикатурно безобразный поток практически чёрной крови. Она не фонтанировала, как маленький Сашка однажды увидел в кино, не била водопадом, заливая всё пространство под мостовой, что неожиданно скрючилось до размеров телефонной будки. Пожилая женщина трогала развороченное горло и меж её морщинистых жилистых пальцев кровь вытекала подобно ржавой воде из неисправных кранов: так мерзко, так раздражающе. Метафоричный некто дёргал ручку крана и рыжая топь лилась скачкообразно, с притворным бульканьем и гнилым журчанием. Хотелось кричать, но не было сил.
Саша не моргал, и когда отец выбросил использованную бутыль прочь, под снежную метель, бушевавшую за мостовой. Сашу сильно дёрнуло, когда неживое, стремительно замерзающее тело со странным звуком приземлилось на асфальт лицом. Через некоторое время он уже чувствовал запах перегара и пота, чувствовал, как через лес его за локоть тащат по направлению к родному дому.
Наконец-то он выспится.
***
— Всё в порядке, мама, идём спать. Мне завтра рано в школу.
***
— Здесь бутылка какая-то разбитая, — мощный, но прокуренный бас катится по головам всех новоприбывших. Мужчина мощных параметров, с возрастом однако утративший былой грозный вид и теперь скорее напоминающий чьего-то доброго дядюшку, с внимательным видом наклоняется над идеально чистой бутылкой (тем, что от неё осталось) водки «Cristal».
Ни капли не церемонясь, он поднимает её пальцами за горлышко и вертит в руках, как дети обычно осматривают занимательные безделушки, давно потерянные под кроватью.
— Юрий Алексеевич! — Рома быстро оказывается рядом, и нерасторопный старший следователь роняет улику обратно на заснеженную дорогу. — Нельзя же вот так хватать руками.
Это первое Ромино происшествие подобного глобального характера — убили человека, пожилую женщину. По предварительной информации чуть раньше наступления полуночи, однако без медицинского обследования что-либо тяжело сказать — из-за сильной метели и заморозков достоверные данные могли разниться с предполагаемыми.
Парню крайне сложно скрывать внутренний энтузиазм, бьющий ключом. Он носится с совершенно деловитым видом от полицейского к полицейскому, от судмедэксперта к фотографу, всё выслушивает новые догадки и додумки, строит свои. Было бы такое в полномочиях помощника следователя, Рома уже раскрыл бы вопиющее дело и заставил преступника предстать перед судом. Но пока… Он мог только возиться около Юрия Алексеевича, жующего в зубах желтоватую сигару. И предотвращать непрофессиональные случаи вроде поднятия непонятных бутылок с острыми краями.
— Сатыбалдиев, ты жизни-то не учи! — весело отвечает мужчина и брутальным движением заправляет растрепавшиеся короткие каштановые, практически тёмно-малиновые волосы, — Я человек знающий, почти гениальный ищейка, у меня рука набита на то, что надо или не надо.
Однако к бутылке он предпочитает не возвращаться, а вместо этого присоединяется к группке копов, прислонившихся к капоту машины. Вид у него расхлябанный и немного будто блаженный, но Рома ни за что не стал бы обвинять наставника в характерной ему манере поведения.
— Сначала раны напомнили мне мелкие ножевые, нанесённые какой-то карманной бабочкой, но это подходит куда больше, — бормочет девушка-судмедэксперт, поправляя на груди рабочую синюю желетку. Новая группа заинтересованных скучковалась над «розочкой», не давая Роме вдоволь рассмотреть улику, но уже не пренебрежительным взглядом скептика, а метким взором настоящего следователя.
— Всё это время шёл снег, явно не осталось никаких следов, — продолжала она, — но для успокоения можно прогнать материал в лаборатории.
Рома хмурит брови, однако быстро стирает своё недовольство неявным жестом — поправляет спадающую каскадом чёрную чёлку. Ему не нравится, с каким ленивым и размеренным ритмом расследуют место преступления здешние блюстители порядка. Почему машины скорой помощи не едут столь долгое время, если город их совершенно крошечный, и за полчаса оперативной езды можно навернуть два круга? Почему мёртвое тело должно оставаться лежать на том же месте, прикрытое какой-то сомнительной клеёнкой, будто забранной с чьего-то дачного участка?
— Сатыбалдиев, не перегрейся, — добродушно качает головой улыбчивый Юрий Алексеевич, уже распаковывая свой любимый апельсиновый кексик. Рома ещё ни разу не видел следователя, не жующего что-то — всегда это либо фитиль даже не подожжённой сигареты, либо маленькие кексы на один зубок, невесть откуда появляющиеся в широких карманах пиджака мужчины. — Кексик хочешь?
— Откажусь, — вежливо отвечает Рома.
В противовес собственным словам, живот его недовольно урчит, напоминая о том, что раннего ужина в семь вечера явно было недостаточно для того, чтобы на тяге одного лишь картофельного пюре с крольчатиной жить до утра следующего дня. Но никакой еды на посту. Он приехал не расслабляться, а заниматься серьёзными делами.
— Эй, поди-ка сюда.
Рому подзывают рукой. Не имея полномочий отказать, он подходит к жующему Юрию и остальным и для пущей собранности подтягивает пояс пальто песочного оттенка.
— Моё первое серьёзное задание к тебе, как к моему помощнику. Опрос всех жителей западного района, ближнего к этому месту. Идёшь и у каждой квартиры берёшь показания, кого нет дома — записываешь в листочек и передаёшь потом мне.
Юрий заходится неловким кашлем, прохлопывая свои карманы. Вместо чего-то действительно полезного он натыкается на очередные пустые упаковки от кексов.
— Чёрт, у меня даже ручки с собой не...
— Я подготовился, — уклончиво отвечает Рома, выуживая из нагрудного кармана маленькую записную книжку в плотном переплёте и две гелевые ручки, на случай если одна не прослужит долгую жизнь.
— Ну золотой, ой, золотой! — восторженно кивает Юрий, — Сразу видно — моя школа!
Говорить такое про человека, с которым в паре работаешь неделю — и то лишь потому, что было обещано повышение зарплаты — это громко, но Рома тактично молчит и улыбается краешком губ. Сердиться на Юрия Алексеевича просто физически невозможно, и к этому выводу неизменно приходит каждый из его напарников.
Рома немного нехотя покидает место происшествия и шагает вдоль леса по направлению к жилым районам, люди в которых могли видеть или слышать нечто подозрительное прошедшей ночью. Прогуливаться одному, даже если это по работе, кажется чуждым и странным — сильно не хватает гавкающего активного нечто, что, как и прежде, норовилось бы сбить Рому с ног. Но всё же пора привыкать. Везде таскать с собой Дыньку будет неуместно и неответственно.
Не найдя по периметру чего-либо подозрительного, следователь сворачивает на уютную свободную тропинку леса, которая в теории должна привести Рому к ближайшим хрущёвкам и двухэтажным домикам. Район славится своим неблагополучием и нищетой — в целом паршивое местечко, в котором легко обнаружить поколенческие семьи тюремщиков и иных нарушителей закона.
«Негодное место для ночных прогулок» — поделился накануне Юрий Алексеевич, когда они вдвоём в обеденный перерыв исследовали карту города. Впрочем, подобных «негодных» мест было натыкано всюду. Опасные спальные районы, заброшенный завод на другой лесной окраине, куда часто стекались условные наркоманы и алкоголики, дебоширили, но практически никогда не палились с грузом. Неблагополучие разрослось повсеместно, оставив действительно спокойные богатые районы лишь в центре Березняка.
Что же. Пожалуй, Рома должен быть доволен, ему удалось расположиться крайне удачно.
Первый домик, пятиэтажный, давно уже не подвергаемый ремонту, в целом показался достаточно неплохим. Опросить многих не удалось — оно и неудивительно, рабочий день, среда. Смиренным, ровным — буковка к буковке — почерком Рома записывал все пустующие квартиры. Жильцам, что обнаруживались на месте, задавал пару контрольных вопросов, в ответ получая неоднозначные отрицательные ответы. «Нет, не видел», «ничего странного», «вечер выдался спокойным» — и всё в таком духе. Одна мадам в возрасте даже звала следователя на чай; очаровательная белоснежная болонка уместилась в её руках, когда хозяйка любезно распахивала входную дверь перед Ромой, из глубин квартиры переливались ароматы домашней выпечки и чего-то приторно сладкого — возможно, парфюма. Но как бы зов голодного желудка ни был силён, Рома уклончиво отказался и удалился после пятиминутного допроса (дамочка много говорила не по делу, в частности возмущаясь на неспокойную разбойную жизнь в современных реалиях).
Когда Рома выходит из первого обойдённого дома с чувством выполненного долга, на небе начинает проглядываться подобие солнца. Чёрные осенние тучи расступаются, становится будто даже теплее. На рассыпчатых сугробах бликует редкий неясный свет, снег переливчато искрится.
И даже несмотря на жуткое преступление, город становится по родному дружелюбным.
Недолго думая, Рома подходит к следующему жилому зданию, наготове держа записную книжку и удостоверение личности для любого недоверчивого. Не успев зайти внутрь, он уже с подозрением косится на парадную дверь, снятую с петель. Люди не без странностей…
Рома осторожно прожимает кнопку дверного звонка в первой квартире. Стоит минуту в тишине. Попасть в пустую квартиру с первой попытки — какое-то не слишком утешительное начало. Для железной уверенности парень стучится, и в тот же момент перед ним вырастает заросший мужичок в домашней рубашке и дырявых тапках. Рома откашливается.
— Доброе утро, вас беспокоит Роман Сатыбалдиев, — предвосхищая ненужные вопросы, следователь сразу вытягивает карточку удостоверения, на которой красуется красивый и совершенно серьёзный его портрет. — Могу я задать вам парочку вопросов?
— Разумеется, — голос грубый, физически тяжёлый, но в интонации свозит ребяческая сконфуженность. Надо же.
— Где вы были этой ночью? В районе одиннадцати-двенадцати?
— Д-дома… Или, — мужчина трясёт лохматой кудрявой головой и задумывается на мгновение, — может быть и не дома… Очнулся я пару часов назад у порога квартиры и меня жутко пронесло.
— Оу.
Настало время и для Ромы отвести взгляд в замешательстве, но лишь на секунду. На рабочем посту не было уместно излишнее проявление чувств. Чёрт, и снова он думает, как десяток его нудных преподов.
— Напиться с мужиками мог, как обычно, уже и не вспомню, — выглядит он действительно раскаивающимся в своих заземлённых слабостях, — Я что-то натворил, сэр…?
Рома задумчиво качает головой. Если ему не лгут — а на искусного вруна гражданин первой квартиры мало походил — значит маловероятен шанс совершить убийство и ничего при этом не вспомнить. Ему остаётся лишь поблагодарить здоровяка за содействие и проследить, как массивная дверь закрывается на защёлку. Что же, на первом этаже ещё одна квартирка.
Звонка Рома не обнаруживает и сразу стучит костяшками пальцев в обшитое облезлое покрытие. Звук выходит глухой. Словно караулившая всё это время, ему мгновенно открывает женщина — высокая, стройная, излишне худая. Рома сразу же замечает грусть, сквозящую в каждой болезненно изогнутой морщинке лица, вселенскую печаль, более того, видит покраснения в области нижних век и кончика носа. Женщина плакала. Задолго до его прихода.
— Доброе утро, я…
— Пожалуйста, пройдёмте, — умоляюще шепчет она, отплывая в сторону и не оставляя Роме иного выбора, кроме как войти. Первая же половица, на которую он ступает, неприятно скрипит и стонет, как расстроенная гитара. Музыка старых домов.
Женщина сразу же закрывает за ним дверь. Наверное, опрометчиво вот так заходить в чужие квартиры, не зная, что может ждать в их глуби, однако Роме подозрительных звуков расслышать не удаётся, и он смиряется с участью внезапного гостя.
— Я хотел бы задать вам вопрос… Где вы находились вчера поздним вечером?
— Дома, с утра и до ночи дома, — вяло и нехотя отвечает жительница пустой, тихой квартиры. Хотя, может так только кажется — в конце концов, не так уж и просто говорить шёпотом с явным воодушевлением.
— Видели что-то подозрительное? Может слышали?
Она запинается. Казалось бы, сущий пустяк, не каждый день следователи приходят домой с расплывчатыми вопросами, без чётких указаний, но всё же она
запинается. А её маленькие светлые глаза мечутся по диагонали из угла в угол, пока она вновь не находится с уверенностью и не встречается с упорным взглядом Ромы.
— Метель была сильная, — и виноватая улыбка.
Рома тоже вежливо усмехается и кивает, а сам быстро оглядывает помещение в котором оказался. Запущено. Мрачно. Лампочка в коридоре почти перегорела и теперь слабо-слабо мигает от напряжения. Другой одежды и обуви тоже нет, да и в принципе нет
никакой. Видимо, женщина взаправду давно не была на улице. Или что-то скрывает. Ордера на обыск у Ромы не было, как и явных причин подозревать кого-то столь хрупкого и прозрачного. Блондинка была схожа со стеклянной вазой в солнечном просвете, едва ли ей хватило бы решимости напасть на невинную старуху и скрыться в метели.
— Вы одна живёте? — зачем-то спрашивает Рома и кажется попадает в яблочко.
— С сыном. С сыном и мужем, — нечто странное блестит у кромки голубой радужки. Будто непролитые над чем-то слёзы. — Но сын в школе, а муж… работает.
Рома одобряюще кивает. На деле почерпывает для себя новую любопытную информацию.
— Тогда вопросов больше нет. Удачного вам дня.
— Вам тоже, господин, спасибо вам за охрану нашего спокойствия. Надеюсь, всё мирно.
— Вам не о чем волноваться.
Женщина снова открывает дверь, и каждый мускул на её лице молится о том, чтобы Рома скорее покинул квартиру. Не желая нервировать её и игнорировать желания, он так и делает, напоследок бросая взор на убранство помещений, на испуганную хозяйку и пустые крючки для одежды. Что-то непонятное, не имеющее объяснения или оправдания оседает на внутренней стороне нёба, что-то мешается, но не проглатывается — вязкой субстанцией щекочет горло. Оно липнет.
Квартира «2» не выглядит простым семейным гнёздышком. Эта женщина не выглядит счастливой реализовавшейся матерью и довольной женой. Одно из двух: либо Рома совершенно ослеп и разучился читать психологические портреты людей, либо Рома понял всё до мелочей верно.
В конце концов, она испугалась его прихода и метнулась спрятаться внутри.
В конце концов, на шее этой женщины остались синяки от удушья, плохо сокрытые тонкой тканью.
