Наложи на судьбу руки

      Утро началось с непонятного состояния тревожной возбуждённости, что приноровилась приходить в его жизнь в какие-то знаменательные даты.       Саша вроде ничего особого не ждёт и даже не задумывается толком, какой сегодня день, но против воли выполняет рутинные действия, заручившись заглохшим движком автопилота. Притёршуюся душе и сердцу футболку с первого раза он надевает не той стороной и к тому же наизнанку, замечая это только в отражении зеркала ванной комнаты. Пока чистит зубы, успевает протереть грубой щёткой десны, и мятная паста «Каждый день» мешается с кровью у кромки почерневшего слива. За завтраком незаметно для себя расковыривает старую ранку за ухом, уже затянувшуюся бордовым струпом.       Отец, к огромному удивлению, ушёл на работу, проснувшись раньше остальных членов семьи.       Случившееся больше недели назад страшное происшествие уже не приходило во снах и не мучило кислотными картинками воспалённое воображение. Наоборот. Теперь, даже когда Собакин целенаправленно думает о мёртвой старухе, о тёмном месиве меж её пальцев, всё предстаёт нелогичной чередой размытых покадровых снимков, словно снятых на дешёвый фотоаппарат с замыленной камерой. Саше стоит поблагодарить собственный мозг за старательное избавление от минувших ужасов.       Но при виде отца ему всё ещё жутко и зябко по рукам, бегущие муравьи-мурашки жалят и заставляют нет-нет, а вздрогнуть под тяжёлым взглядом и стушеваться по-детски. Отец ведёт себя практически любезно. На Саше затягиваются ссадины и бледнеют синяки, так старательно прятаемые при походе в школу. Новые не появляются. Только вот в висках иногда стучит глас угроз и предостережений о расправе в случае, если правда о непутёвом пьяном убийце просочится в общественность. Жуткие слова, пророненные той ночью, которые Саша вряд ли сможет забыть.       — Пережёвывай тщательнее, — мама ласково улыбается, а тусклые глаза её отливают бисером звёзд, когда она смотрит на непривычно заведённого Сашку.       — Конечно, мам, — откликается он с набитым ртом.       Саша действительно прислушивается, но лишь на десяток секунд, чтобы снова продолжить опрокидывать в себя бутерброд за бутербродом. Питаться снова почти нормально казалось благодатью. И вообще Собакин любил наесться до отвала, если только выдавался случай. В середине учебного дня живот больше не ныл, а в столовой с завидной частотой перестали пропадать мини-пиццы.       В школу Саша прибегает без типичных для него опозданий, а попутный промозглый ветер даже не кажется ему таким невыносимым. Из толпы женской раздевалки старшеклассник выуживает Веронику с рюкзаком набекрень и совершенно ошалелым видом. В моменте кажется, что девушка хочет его убить, просто до талого не собирается в этом признаваться на словах.       — Не дёргай меня! — верещит Роня, стоит Саше подтянуть её за рукав накрахмаленной рубашки по направлению к классной комнате, — Собакин, что за гиперактивность, у тебя мартовский период вне законов времени и пространства?       — Придурошная, что ли? — Саша отпускает подругу с обиженным видом и останавливается стоять на месте, посреди шумной демагогии коридора главного здания школы, но тут же вприпрыжку равняется с ней. — Предчувствие хорошее у меня.       — Ага, физичка не позовёт к доске решать долбаные задачки про звуковые колебания?       Саша от её слов мучительно кривится, издавая соответствующий стон отвращения.       — Понабралась всякой нецензурщины. Я бы посоветовал тебе прогулять пару уроков физики. Лучше пару недель.       — Мне нужен красный аттестат! — шипит Роня, горделиво вздёргивая маленький нос. Рыжеватые веснушки красиво скачут по её бледному, почти молочному чистому лицу. Персиковые губы складываются бантиком, и Саша не может не улыбнуться. Живая мимика Рони, в перспективе способная положить начало великолепной актёрской карьере, никогда не оставляла его равнодушным. Жаль только, что Роня даже от самой идеи становления актрисой плевалась ядом и агрессивно вертела головой.       В классной комнате располагается уже большая часть класса, непривычно притихшая, затаившая дыхание. У доски, вместо пышной, вечно недовольной физички, стоит долговязая руководительница, за плечи приобнимая низенького сжавшегося мальчишку. Русые, почти медные волосы его беспорядочно лезут в лицо, скрывая от десятка пар заинтересованных глаз, а сам он едва ли достаёт Тамаре Витальевне до бюста.       Саша не удерживается от смешка, проводя параллель со случайно зашедшим не в ту дверь младшеклассником.       — К нам присоединяется долгожданный новый ученик! — начинает классная, как только пестрящие головы Собакина с Синицыной теряются за задней партой.       Мальчишка, о котором ведётся речь, скукоживается до размеров выпавшего из гнезда птенчика, пожелав, вероятно, раствориться насовсем. Дискомфорт слишком отчётливо читается в каждом его движении: отпусти его от себя на миг — и тут же убежит прочь. Тамаре Витальевне приходится мягко растормошить шатена, призывая заговорить.       — Меня зовут Антон Тяночкин, — кажется, что Антон хочет добавить что-то ещё, но внезапно оставляет эту идею, вынуждая повиснуть в воздухе непонятный ломаный звук своего голоса.       Гробовое молчание в классе вынуждает Тамару Витальевну непонятно чему кивнуть.       — Вы у меня детки взрослые, так что не ссорьтесь и ищите общий язык! Тошенька, выбирай любое место. Не все ребята ещё дошли, но уверена, что никто не будет против твоей компании.       В коридоре звенит предупреждающий первый звонок, а учительница литературы прощается со всеми и быстро выходит из помещения, толком не закрывая за собой дверь. Резонирующее с сухим школьным воздухом липкое напряжение немного растворяется. Тяночкин, придерживая одну руку второй, мнется у первого ряда, но всё же делает пару шагов вперёд, намереваясь сесть на пустующее место с Егором.       — Уже занято, — скучающе тянет он, и для большей показательности швыряет на незадвинутый стул свой полупустой портфель.       Класс гудит смешками-полуулыбками, и в любой другой момент на такой абсурд хмыкнул бы и Саша — обалдуй Егор, с которым они в шестом классе устроили погром в спортивном зале, никогда ни с кем не сидел, — однако что-то в дёрганом и извиняющемся Антоне откликается у него болью в сердце. Репрезентация его самого. Той жалкой версии, коей Собакин и сам постепенно становится.       Антон нервно бегает глазами по ребятам, абсолютно пустым задним партам и наполовину свободным средним рядом. В какой-то момент Саша ловит его янтарный взгляд и на себе. Ни дать ни взять — загнанный в ловушку кролик. Пугливый, не отошедший от недавней семейной трагедии. Саша отводит взгляд. Не потому что неприятно, не потому что конфузливо от зрительного контакта — просто стыдно. Стыдно быть единственным свидетелем ужаса с зашитым ртом и связанными руками.       Дружбы с Антоном Тяночкиным не выйдет. Лучше Саша вообще никогда не будет приближаться к нему.       Мальчишку спасает приветливая староста. Алина дважды хлопает по деревянному покрытию парты, привлекая внимание новенького и нежным вкрадчивым голосом зовёт его по имени. Антон рдеет незамедлительно, но отказывать пока ещё неизвестной красавице не может физически; садится на соседний стул, намеренно отодвигаясь от Алины на лишние пару сантиметров.       Кто-то посмеивается. Периферическим движением Саша глядит на Илью, его лукавый прищур и приподнятый уголок губ. Илья сегодня не в школьной форме, но отчего-то всё так же невообразимо хорош собой.       Бытует мнение, что ожидание в пустом прожигании времени тянется противнее и тяжелее. Собакин категорически не согласен. Несмотря на то, что из классной работы в его учебной тетрадке написаны лишь эти же символичные два слова, Саша не успевает моргнуть, как трезвонит противная фонящая мелодия, оповещающая всех школьников о жалких нескольких минутах свободы. И потом снова. И снова. Череда бесполезных учебных речей, диалогов с Вероникой и растворяющегося перед глазами времени прерывается только тогда, когда на Сашу из-за спины падает внушительная тень.       — Не хочешь в столовку, Собачка?       Саша благоговеет, будто снова малышом стоит в храме перед красивой расписной иконой Богоматери.       — Можно, — отвечает односложно он, снова оставляя хмурую Веронику за спиной.       — Хоть бы предложил сходить за компанию! — вполголоса причитает девушка, как только пятеро одноклассников исчезают за дверью. — Ну знает же, что я всё равно откажусь…       Кто-то кидает Роне сочувствующий взгляд, но та уже мыслями пропадает в мессенджере.       — Я так набухался с корешами на выходных, что вчера не дошёл бы, даже если бы захотел, — с блаженной улыбкой делится Макар, присоединяющийся к стайке остальных подростков.       — Всем похуй, — язвительно отвечают сбоку. Макар щёлкает языком, разочарованный в провалившемся фуроре.       — Не буду приглашать тебя на днюху, в таком случае, — Илья ухмыляется. — Все припасы опустошишь раньше, чем народ начнёт по-настоящему веселиться.       Третье ноября. То же число, что и у Собакина, разве что разница в целый сезон.       — У тебя день рождения? — с удивлением тянет Мелкий, на своём пути пиная завалявшуюся ручку. Саша с болью в глазах отслеживает её маршрут в ближайшую стену, пока компания сворачивает влево и спускается по лестнице. А ведь найди Саша эту несчастную ручку в одиночестве… Полгода бы ещё ему прослужила.       — Ага, в ноябре. Будете хорошо себя вести — все попадёте ко мне на хату.       — Блять, да!       Мальчишки пихают друг друга локтями, не в силах сдержать своей радости. Перепадает и Сашке, но настолько больно, что сей жест даже не кажется проявлением искреннего счастья. По понятным соображениям блондин не меняется в выражении лица и продолжает шлепать по ступеням нога в ногу с Картоновым, словно от синхронной последовательности их шагов зависит без малого чья-то жизнь.       В столовой по обыкновению рассыпается череда не затихающих ни на минуту звуков. Младшеклассники дерутся за вчерашние чёрствые булочки у прилавка, размахивая мелкими купюрами и давя друг другу ноги. За отдельным столом сидит учительский состав, ест и громко беседует, да так, что начинает казаться, будто учителя и правда живые люди, а не роботизированные инопланетяне, призванные поработить детские сознания.       Длинные белые столы, расставленные в три ровных ряда, почти полностью заняты обедающими и просто отдыхающими школьниками. Унылую чёрно-белую картину парадной формы разбавляют разноцветные стулья, пёстрые тетрадки и изредка мелькающие противники однообразной одежды. Собакин вместе со всеми садится в самый отдалённый уголок, на удивление свободный от галдящих подростков. Пока мальчишки вертят в руках иностранные батончики в блестящих упаковках и бутылочки холодного чая, Саша ощущает себя максимально неудобно с красным подносом утренних макарон с заветренной котлетой и горячим компотом из сухофруктов. Он жалеет, что не задумываясь взял эту «подачку» от школы для малоимущих семей, потому как Картонов смотрит на его обед со скепсисом и, возможно, с толикой пренебрежения в карих глазах. Но всё же оставляет без комментариев, а Саша с ужасной неловкостью начинает ковыряться в слипшихся макаронах, которые в любой другой момент проглотил бы в два счёта.       За шуршанием фантиков, под цоканье тарелок и половников посиделки оказываются почти приятным времяпрепровождением. Вцепившись зубами во вполне себе съедобную котлету, Саша почти не слушает оживленного диалога вокруг себя, однако с эфемерной призрачной улыбкой реагирует на все реплики Ильи, расположившегося напротив.       Полностью избежать разговоров о бабушке Антона не удаётся.       Как бы Саша ни старался игнорировать бессмысленный трёп за чужими столами, отовсюду то и дело слышал вопросы и бестолковые ответы на них, не несущие в целом и доли правды. Новость о городской трагедии расползлась по школе со скоростью сгорающей спички — вот только-только об этом знал лишь Собакин, а теперь каждый третьеклассник смог бы придумать собственную версию происшествия.       Но Саше-то безразлично. Саша кидает взгляды в начало стола на глупый жёлтенький стульчик, где за учебниками прячется сам Антон, пережёвывая купленный салат. Да, почти ничего не чувствует.       И в целом большая перемена должна была пройти спокойно, если бы в разговор товарищей не затесалось его, Сашкино, имя.       — Саш, тебе не многовато? — с елейной улыбкой спрашивает Илья, подпирая подбородок рукой.       — Голодная псина, — подхватывает Макар, хотя в его параметрах могло бы уместиться два или даже три Саши разом.       — Не пропадать же добру!       Собакин пытается прозвучать весело. Непонятная придирка со стороны Ильи несколько задевает его: не до горькой обиды, но до невозможности нормально проглотить кусочек котлеты. Неприятно, когда на тебя вдруг обращают внимание, приправленное осуждением. Привыкший видеть удивление, восторг, праведный гнев Сашка, кажется, просто-напросто загибается под этими взглядами и, как асоциальный Тяночкин, хочет раствориться в коричневой сладкой жиже недопитого компота.       — Вредно есть столько мучного, — Илья сменяет тон на почти заботливый. Длинный палец его зачем-то проходится по кромке подноса и возвращается в прежнюю позицию. — То булочки, то макароны. Ты ведь от этого не стройнеешь совсем.       Саша невольно хмурит густые белёсые брови. На медосмотре ему говорили про недобор в весе в его возрасте и при его-то росте. А сейчас… Илья имеет в виду, что Саша — толстый?       — Не обижайся только, мы тебя любым примем.       — Кто понял жизнь, тот не считает калории!       — Да вы прикалываетесь, что ли? — нервно усмехается Саша.       Снова чувствует себя окружённым. Снова он не в безопасности. Сейчас бы…       Собакин ощупывает карманы зипки и тонких джинсов, но фактурно лежащего ингалятора на месте не оказывается. Не подавая растерянного вида, блондин возвращает руки на стол, стряхивая на пол случайную крошку.       — Лишний вес может передаваться по наследству, — уклоничиво ведёт свою линию Илья, в упор наблюдая за поведением Саши, — получить от матери подобные казусы очень легко. Вот мне, например, просто повезло с родословной.       — Про мать было лишнее, Картон, — сидящий рядом с Ильёй неприметный одноклассник легонько ударяет того в бок, а сам лукаво улыбается. Делает всё, лишь бы приглянуться лидеру.       Зачем они продолжают гнуть своё? Тупо и бессмысленно.       — У моей мамы отличная фигура. Не говори такого, пожалуйста, — обращение к Илье. Ему ничего не стоит ещё раз обаятельно улыбнуться, и он это делает, предварительно взъерошив каштановую копну кудряшек.       — Полнота — не порок.       — Да нормальная она! — Собакин, сам того не осознавая, резко вскидывается из-за стола. Его сопровождает противный лязгающий звук отъехавшего стула. Почему он вспылил? Действительно же, ничего критичного даже не было сказано, уж Саше ли не знать, как мастерски умеет гнобить Картонов, сохраняя приветливое выражение лица. Но это мерзко. Такое отношение к незнакомому человеку, ко взрослой женщине непростительно. Невоспитанно.       — Она самая лучшая! — добавляет Саша. Он понимает, что кричит почти на всё помещение лишь тогда, когда соседние обедающие школьники с интересом оглядываются на их компанию. Шумный мальчишка не оказывается чем-то особенно примечательным и уже через пару секунд любопытные глаза обращаются с Саши друг на друга.       — Такая же блядота, как и сынок, — хмыкает Мелкий вполголоса.       Кто-то ухмыляется. Илья не меняется в лице.       — Да не обижайся ты на нас, Собака, оно просто к слову пришлось. Ешь, сколько душе угодно. И не теряй.       Илья достаёт из кармана худи некрупный ингалятор и будто безделушку запускает его по столу. Тот катится прямиком до пальцев Саши — сложно сказать, какой шквал эмоций раздирает его в этот момент — он хватает вещичку и с особой ожесточённостью суёт её себе в зипку. Перед лицом всё темнеет, красится в бордовый, винный, зловещий. Хочется, искренне хочется направить чувства в единое русло — на блядского Картонова, например, который вопросительно изгибает бровь, сохраняя вид до изумительного неряшливый, почти неискушённый. Впервые в жизни ему не находится оправдания, и искать его, между прочим, совершенно не хочется.       Ни говоря ни слова, Саша быстрым шагом уходит прочь, оставив неубранный поднос на прежнем месте. В моменте кажется, будто глаза щиплет от слёз.

***

      — Ну почему мы должны до сих пор здесь расхаживать?       Светловолосая дама в прежней рабочей форме недовольно вертится около Ромы, мешая ему разглядывать каждый фонарный столб у парковки. В голове копошится пчелиный рой. Сам он тоже не может дать ответ на вопрос девушки — в конце концов, что практикующий судмедэксперт может узнать на внеплановом обходе территории вместе с таким же практикующим следователем? Вроде как, ничего.       — Работа есть работа, — вяло отзывается Рома, следуя принципу «лучше сказать хоть что-то, чем проигнорировать собеседника». Очевидно, что им просто начинают пихать, что ни попадя, списывая это на бесценный рабочий опыт.       От вынужденного общества парень не в восторге. Куда приятней было бы прогуляться наедине с любимой Дынькой — собака без поводка возилась рядом в раскопанной из-под снега кучке листьев, и, упаси Боже, прочих экскриментов. Ирина мешала ему одним только своим звенящим присутствием, даже полное её молчание было для Ромы громче, нежели полчища солдат на службе. Она ощущалась эксцентричным сгустком жизненной энергии, но вместе с этим вся энергия начала покидать Сатыбалдиева — круговорот. Чёртов энергетический вампир. Ему стало не хватать Юрия Алексеевича с мешком кексов за шиворотом.       — Нет, ну правда, дело-то уже замяли, — канючит.       Дело и правда прикрыли слишком быстро. Версия о пьяном бездомном, уже по умолчанию рождавшаяся в головах здешних полицейских, каждого вполне устраивала. Переборщил со спиртным, не справился с тяжёлой накопившейся агрессией, и, ну, произошло именно то, что произошло. Убийство в состоянии алкогольного опьянения. Согласно такой версии, почти кто угодно мог оказаться преступником, и копаться в этом грязном делишке — просто себя не уважать.       Жизнь какой-то старухи — кому она важна? Не молодёжь, и уж тем более не высшие слои общества. Роме было чуждо мнение полиции на этот счёт. Никто не решался говорить о таком прямо — неэтично, непрофессионально, но как же легко было прочесть их мысли в многозначительных вздохах-переглядках. Нет, неприемлемо. Каждый человек важен. Каждая личность важна, и за каждое зверство полагается возмездие. Рома не мстительный и вещать о морали с пеной у рта никому бы не стал. И всё же…       — Видеокамеры все смотрят примерно в одном направлении, оставляя позади слепую зону, — бормочет под нос Рома, делая свои пометки-зарисовки в неоднократно использовавшемся блокноте. — Кто их так безответственно разместил…?       Риторический вопрос. Как минимум, «ответственных» в Березняке можно сосчитать по пальцам. Одной руки.       — И если по всей протяжённости дороги по видеонаблюдению не было замечено ничего подозрительного — значит преступник от моста вернулся в западном направлении. К спальным районам…       Рома в тот день добросовестно опросил всех, кто только соизволил открыть ему дверь. Список отсутствующих или невозжелавших идти на контакт был бережно продублирован в целях личного пользования; изначальный же пошёл в руки начальству. Никаких однозначных мыслей обход за собой не оставил. Только одна квартира трижды была обведена в навязчивый кружок. Рома и сам не до конца понимал, что собирается делать с квартирой номер «2», но покоя она ему не давала.       — Стоило бы узнать, кто чаще всего ходит теми дорогами.       — Может хватит бубнить себе под нос? — перекинув вьющиеся блондинистые волосы на одну сторону, Ирина встала напротив Ромы самым что ни на есть недовольным образом. Будто Рома провинился в чём-то. В том, что работает, а не просто украшает улицы своим блистательным присутствием?       — Прошу прощения, я работаю.       Рома снова возвращается к монотонному обходу периметра, уже специально стараясь отвернуться от судмедэксперта и по неосторожности не пересечься с её возмущенными накрашенными глазами.       — Да ты бездельничаешь! Собаку свою выгуливаешь.       Дынька, впрочем, и сама прекрасно справлялась с собственным выгулом. Для неё закон не писан, и ходить можно где и сколько угодно. И копать тоже. Помечать территорию — тем более.       — Ну я и негодяй, — ни на секунду не задумываясь отвечает Рома, понижая голос. Только когда пылкая аура Ирины немного затухает и больше не так давит на свод черепной коробки, приходит простое осознание. Рома её переиграл.       — Мы можем расстаться здесь и сейчас, — уклончиво предлагает Рома. Намекает. Просит. — Если понадобится отчёт, я скажу, что мы обошли всю округу вместе от начала и до конца.       — Чудесно! — как-то расстроенно бросает практикантка. Рома чувствует себя учителем, обидевшим прилежную ученицу скверной оценкой в журнал.       Ну и ладно. Когда Ирина уходит, воздух становится благородней и чище (яркий цветочный парфюм почти привёл к атрофии рецепторов следователя), дышать выходит проще. Девушка скрывается за поворотом, и Рома сразу разворачивается на сто восемьдесят градусов, и, подозвав Дыньку, вновь возвращается на тропинку к мостовой.       Место, обнесённое неделю или чуть дольше предупреждающими лентами, теперь выглядело совершенно так же, как раньше. Только из-за символизма, схоронившегося в этих стенах, на этом неприветливом заледеневшем асфальте, находиться здесь было как-то по-особенному мрачно и торжественно.       Дынька сразу ломанулась к куче разноцветного мусора сомнительного содержания, но не успела пушистая морда нырнуть носом в отходы, как была строго отозвана хозяином. Грозный Рома всегда представлял собой нечто умилительное в тепло-янтарных глазах собаки. Дынька влияет хвостом, потрусив к нему на помощь.       От одного взгляда на добрую собачью морду Рома по-настоящему тает. Лёд трогается. Дынька смотрит на него выжидающе и преданно, будто кричит: «Я готова помогать, только скажи чем!», и Рома здесь просто бессилен.       — И почему ты не ищейка, — беззлобно ворчит следователь, рукой почёсывая умную собаку. Дынька раззадоривается сильнее, довольная вниманием, и тычется в хозяйскую руку. И пусть она действительно не ищейка, но её очаровательные акселя вокруг своей оси стоят гораздо больше, чем бесподобный охотничий нюх.       Рома возвращается к разглядыванию серых стен, каменных исполинов, на совесть охраняющих мост и дорогу с тысячью проезжающих ежедневно машин. Любому могло показаться, что он тратит время зря. Возможно. И всё же ему казалось, что он куда ближе к разгадке дела, когда находится здесь, меж двух стен. Дынька чуть поодаль уже скачет в сугробах в опасной близости к лесу. Наивный ребёнок. По собачьим летам куда старше Ромы, а всё такая же беспечная, как щенок, только выросший из «молочного» детства.       — Надо повесить сюда камеры, — заключает Рома очевидное.       Отсутствие камер видеонаблюдения в подобном месте уже наводило на скептицизм в отношении добросовестности работников, следящих за безопасностью дорог. Ну и ладно. Если всем плевать — лучше будет сделать всё самому.       — Дынька, домой!       …       — Дынька?       От собаки остались лишь следы лап на снегу.

***

      В день, когда Саша впервые повысил голос на Картонова, ему хотелось исчезнуть с лица земли. Тотально раствориться, слиться с пододеяльником кровати. Утруждало и то, что вспыхнувшая в моменте ненависть не угасала — наоборот, разъедала мозг сильнее, пропитывала мысли, копилась на затворках сознания. Саша не хотел видеть никого. Слышать — тем более. Одновременно с этим хотелось прямо как в детстве побежать к маме, обо всём нажаловаться и задремать потом под добрую колыбельную и нежные поглаживания макушки.       На утро от сильного негативного чувства не осталось и крупицы. Только слабость. Только смирение. Только стыд и раскаяние за то, что посмел в плохом ключе думать об Илье, который ни в чём не был виноват.       Так продолжалось пару дней. Жалкие два дня, за которые Саша успел категорично накрутить себя и раскрутить обратно — выжать, как мокрую тряпку, и встряхнуть пару раз для полноты картины, не пожалев расшатанные нервы. В школу он ходил с огромным нежеланием, в лице помрачнел и всё чаще мечтал сорваться на любого прохожего по сущим пустякам, хотя и неизменно отвечал на любые вопросы и замечания с улыбкой. От такого себя тянуло блевать и воротить нос. Собакин не понимал природы своего иррационального поведения, своей глупой инфантильности и беспричинной обиды на весь мир. Но даже усилия над собой не приносили необходимых плодов. А возможно, вылезать из собственноручно вырытого болота и вовсе не хотелось, и Саша топил себя, намеренно закрывая нос.       Картонов с ним не заговаривает. Вообще не общается, но ходит как будто намеренно всегда поблизости, изводит молчанием и тяжёлыми взглядами на уроках. Саша молчит тоже. Уже не обижается, больше не питает ненависти — он боится. Услышать что-то, что не придётся по душе, что разобьёт шаткий настрой до точки невозврата, и тогда уже Саше не сможет помочь никто. За два года он научился отличной психосоматике, даже если позитивный характер она никогда не носила.       Но в конце очередного учебного дня в его жизнь ворвалась она.       Собака.       Глупый, явно потерянный или сбежавший ретривер топтался во дворе у Сашиного дома, когда он возвращался со школы в скверном, абсолютно паршивом расположении духа.       — И что ты тут забыл? — ворчливо причитает юноша, не желая подходить к собаке и поощрять её и так игривый настрой.       Пёс влияет хвостом, будто пропеллером, смотрит с настоящей собачьей улыбкой на лице — сложно было называть такое очеловеченное доброе выражение мордой — и с места не двигается. Как будто Саша сам должен подойти и что-то сделать с пушистым недоразумением. Прогнать прочь, например. В идеале — сообщить о своей находке. Что угодно, но не поддаваться. Не идти на контакт с этой золотистой шёрсткой и весёлыми подпрыгивающими ушами, огромными, будто собаке на вырост.       …Через пару минут Саша уже тискает мягкие щёки, периодически зачем-то нажимая на большой блестящий нос, похожий на лакричную конфету.       — Ну и кто здесь такой обаятельный дурачина? — Саша улыбается и беспечно гладит животному шею, густо поросшую тёплым мехом. — С чёрта на куличиках ко мне на голову свалился. Так…       Собакин задумчиво тянет последнюю гласную и тут же подныривает вниз головой, с секунду осматривая собачье «дно». Ретривер и радости большей не знает — думает, человек играется, и сам начинает лезть в лицо со звериными нежностями.       — Так ты девочка. Ну принцесса! Красавица! Настоящая миледи, попавшая в беду. Знаешь, у меня кое-что есть для тебя…       Недолго думая, Саша раскрывает чёрный рюкзак и выуживает оттуда половину чёрствой мини-пиццы, на которой красовались прилипшие помидоры и кусочки колбасы. Карикатура на пепперони. И не стыдно же продавать такое в столовке юным умам за семьдесят пять рублей!       Стоит собаке уловить по ветру нотки чего-то потенциально съедобного, она сразу щёлкает челюстями, чуть ли не оттяпывая Сашке руку. Это утрируя, разумеется. На деле же его просто вероломно облизывают шершавым языком-мармеладиной.       — Ну хорошая девочка, хорошая.       Саша бережно скармливает свой перекус собаке, совершенно не жалея. Всё равно ему не следует переедать…       В процессе созерцания за животным на ум приходит одна вполне отчётливая ясная мысль — как бы назвать милую гостью, пока не нашёлся хозяин? Её точно не стоит оставлять на улице: скоро снова ударят холода, и что ей в них придётся тогда пережить — страшно даже воображать. Саша гладит её мохнатую голову левой рукой, треплет за ушами, пока та совершенно не сопротивляется и доедает перепавший на свою долю лакомый кусочек.       — Дуська? Муська? — Собакин закусывает с внутренней стороны щёку, — Нет, это как-то по-кошачьи. Дженнифер! Будешь у меня Дженни.       Удовлетворённо улыбаясь своей гениальности, Саша снова гладит Дженни по спине, расчёсывает приятную на ощупь шерсть будто гребнем. На смену детсковатой эйфории приходит печальное осознание — её ведь где-то ждут. Кто-то любит её и вычесывает, купает такими дорогими шампунями, какие Саше и не снились, и за ценник которых спокойно можно выкупить всю его комнату и даже больше. Дженни и зовут-то не так — в ином же случае Саша и её хозяин стопроцентные родственные души.       — Останься у меня ну хоть на немножечко, — шёпотом просит Саша, словно именно так собака его поймёт. Она, дурная, ни слова не понимает, но слышит печальную добрую интонацию и не может не ластиться под осторожные мальчишеские поглаживания, подставляя голову и шею, остервенело подметая хвостом асфальт.       — Идём.       И Саша манит Дженни в дом, а та беззаботно скачет следом.       Как только они прошмыгивают в квартиру, Собакин отводит её в комнату и плотно прикрывает дверь, в надежде что мама не станет проверять все помещения квартиры без повода. Сам бежит к раковине, греет озябшие руки в чуть тёплой воде — из-за прилипшего холода та кажется аномально горячей, практически ошпаривающей, но Саше это не мешает специально оставить в ней ладони подольше и плюсом ополоснуть лицо. В отражении зеркала он видит, как нездорово горят его щёки и нос, как блестят восторгом тускло-серые глаза с мятными вкраплениями. Давно в нём не бушевало столько неподдельного энтузиазма вперемешку с адреналином. Собакин чувствует себя чуть ли не окрыленным своей находкой. На пробу улыбается зеркалу. Не так уж и дурен собой, симпатичный даже. Илья многое теряет, раз пока не зовёт Сашку на свидание в какое-нибудь уединённое местечко.       От собственных фантазий Саша улыбается уже взаправду и игриво подмигивает отражению, а сам торопится в комнату. Скорее бы полюбоваться на Дженни.       Он быстрой тенью минует кухню, где мама на едва слышимой громкости смотрит телевизор — опять свой новостной скучный канал, а может и телепередачи на «Домашнем».       На всякий случай Саша легонько приоткрывает дверь, оставив для себя малюсенькую щёлочку, и проскальзывает внутрь, тут же снова закрываясь. Дженни чувствует себя как дома: уже обошла все углы, понюхала небрежно сложенную одежду на тумбочке, зарылась носом в старые школьные тетрадки и учебники. Теперь же самозабвенно ковыряет лапой под кроватью, в попытке что-то достать.       — Эй-эй, Дженни, ко мне, дурочка! — Саша дважды хлопает по своим коленям, подзывая собаку.       Та стоит на месте лишь секунду, так и замерев с мордой в подкроватной расщелине, а затем вылезает и в два шага оказывается подле Сашки всё с такой же преданной собачьей улыбкой и склонённой головой.       — Ну что за доверчивая рожа? Ты ведь так любому злодею попасться можешь.       Саша смеётся, хрипло и тихо, пока Дженни лижет его ладони и норовит дотянуться до лица. Собака просто огромная — настолько, что Саше понадобятся обе руки, дабы обнять её. И чем же её кормить… Здоровый организм вряд ли будет успешно функционировать на одной украденной пицце в день… Но Саша разберётся.       Он держит Дженни дома весь последующий день. Наступившему выходному Саша не может нарадоваться. Стаскивает у мамы из-под носа ломоть сыра и помидорку, объясняя это выдуманным на ходу желанием о том, что внезапно захотелось перекусить в своей комнате. Искать подобие миски было как-то чересчур заметно — пришлось бы спрашивать у мамы, поэтому Саша несколько раз на дню бегал с наполненной подставкой для зубных щёток и поил Дженни водой прямо из рук. В коридорах старался не попадаться маме на глаза и не вызывать лишних вопросов, чему она сама сопутствовала. Никогда не беспокоила сына просто так, и уж тем более никогда не заходила в его комнату без полученного разрешения.       Поэтому когда в комнату аккуратно стучатся, Собакин испуганно матерится под нос, застыв на корточках и полными ладонями воды, пока Дженни размашисто лакает её, брызгая по полу.       — Саша, можно зайду?       У Собакина отвисает челюсть.       — Нет, мамуль, я занят. Попозже выйду.       За дверью воцаряется тишина и Саша переводит дух, тихонько сливая оставшуюся воду обратно в подставку и отряхивая влажные руки.       — Она громко скулила ночью, Саша — я знаю, кого ты от меня прячешь.       Блондин удивлённо косится на дверь. Вот это он влип.       — …Заходи.       Мама неслышно проходит в комнату, обращая на себя внимание напившейся Дженни. Собака тут же тянется к женщине, задевает и опрокидывает лапой ёмкость с водой под обречённый Сашин стон. На удивление, мама присаживается на корточки вровень с Дженни, подбирая полы домашнего платья, и позволяет ей уткнуться себе в грудь мокрой мордой. Обнимает. Саша поражённо глядит на то, как ласково улыбается мама, поглаживая загривок Дженни, как ловко бегают её тонкие неживые пальцы меж золотых шерстинок. На мгновение Саше кажется, что мама обратилась в маленькую беззаботную девочку без единой тревоги за плечами, но фантастичная картина пеплом рассеивается в воздухе, стоит снова увидеть глубоко залегающие морщины у кромки уставших глаз.       — Такая хорошенькая, — мама открывает глаза и смотрит за сменяющимися эмоциями Саши. — Мне тоже хотелось бы её оставить.       — Что значит — хотелось бы? — впрягается Саша, хмуря брови.       — Сам ведь понимаешь, что мы не можем. Нечем прокормить такую красавицу. Да и дома её кто-то ждёт, нельзя же присваивать себе чужого друга.       Саша слышит в мамином голосе укоризненные нотки и виновато вжимает голову в плечи, сконфуженно тупит взгляд в пол. Будто ему снова пять лет, а мама объясняет, что давить ползущую по тропинке гусеницу — плохо и делают так только злые мальчики.       — Папа убьёт её, если увидит.       Ностальгию по детству в одночасье смывает. Он… он действительно может убить собаку. Саша уже видел. Он не остановился перед человеком, а что же животное стоит в его глазах, залитых хмелью и жестокостью? На минуту Саше представилась картина — он возвращается со школы, а с порога до кухни ведёт тонкий кровавый след. Он проходит дальше, а на боку лежит Дженни. Разлохмаченная шерсть слиплась от крови, отец сидит рядом с чем-то острым и всё бьёт, бьёт, бьёт…       Боже, нет!       Какой же пиздец.       Такого нельзя допустить. Ни в коем случае.       — Я уведу её, — мрачно отзывается Собакин. — Пошли прогуляемся, Дженнифер.       Когда они вместе выходят на улицу, в лицо слепит неожиданное осеннее солнце, лучами пробивающееся из-за покрывала туч. Практически тепло. Саша подставляет лицо свету и щурится, но быстро приходит в себя. Всё же он не просто на прогулку вышел. Дженни стояла по правому боку и деловито виляла хвостом, точно также сузив на солнце большие янтарные глаза.       — В полицейский участок тебя что ли отправить? — вслух размышляет Сашка.       Дженни внемлет со вселенским понимаем. Кажется, даже, одобрением.       — Ну идём.       Саше не удаётся и шагу ступить, как их догоняет громкий встревоженный крик из-за спины.       — Дынька!       К ним быстрым шагом направляется мужчина в светло-ореховом пальто, с длиннющими и чёрными, как смоль, лентами волос. Саше кажется, что где-то он его уже встречал, только сознание упрямо не хочет рассказывать, где именно.       Заслышав голос, Дженни мгновенно подрывается с места и в сопровождении табуна собственных мягких лап бежит навстречу мужчине. Секунда — и она передними лапами опирается на его грудь, неловко балансируя на задних и счастливо потявкивая. Мужчина расслабленно смеётся и никак не может оторваться от неё, даже несколько раз целует в нос. Ну что же, воссоединение выглядит замечательно, Сашу невольно пробивает на улыбку, пока он медленными шажками приближается к ним.       Никогда ещё улыбка не пропадала с его лица так быстро.       При взгляде на Собакина, лицо хозяина Дженни мрачнеет.       — Какого чёрта ты спиздил Дыньку мою, шкет?       Саша оторопевает.       — Какую, нахрен, Дыньку? Это её-то Дынькой звать? Эту красавицу? — Саша чувствует, как возмущение начинает клокотать в горле. Он… явно не хотел горячиться и нарываться на ссору. Просто хозяин Джен- Дыньки оказался уж слишком борзым и неблагодарным. — Вообще не подходит!       — Я работаю в полиции, и тебе лучше не стоит продолжать копать себе могилу…       — Да что ты мне сделаешь, арбузоголовый? — Саша показательно стучит себе по голове, будто бы имитируя глухой стук спелого арбуза на магазинном прилавке.       Темноволосый мужчина отстраняет от себя любвеобильную Дыньку, роется в кармане и тут же светит перед глазами Собакина удостоверением. Роман Сатыбалдиев. Боже, ну и фотка у него в документах.       — Роман? Мужчина всей моей жизни? — Саша прыскает в кулак.       Рома вопросительно изгибает тонкую бровь и уже практически сконфуженно убирает удостоверение на место.       — Сходи к чёртовой бабушке. И на глаза мне больше не попадайся.       — Ну конечно, теперь буду в каждом переулке осматриваться, лишь бы не наткнуться на твою страшную рожу!       Саша показывает ему фигу и крутит почти у лица, за что резонно получает некрепкий шлепок по запястью.       — Лучше. Не. Попадайся, — сердито чеканит следователь.       Только сейчас Саша замечает у него в ногах увесистый пакет с каким-то бумагами. С объявлениями о пропаже. А по центру обаятельная чёрно-белая мордашка Дыньки. Он потратился, заморочился. Действительно искал свою любимицу. Зря Собакин ведёт себя как последний из ублюдков, на которых меньше всего хочет быть похожим.       — Да ухожу я… Ухожу.       Саша тоскливо смотрит на Дыньку. Она всё также радостно трётся у хозяйской ноги, обнюхивает Ромино пальто и снова пытается запрыгнуть в игривом порыве. Одной рукой Рома никак не может перестать касаться её макушки, будто теперь начинает намеренно искать подтверждение о том, что та рядом и никуда больше не пропадёт.       Саша видит на руке набитые татуировки: чёрные извилистые полосы, вихры, нечто, похожее на звёзды.       «Ну и жуть. Мент-нефор какой-то, ещё и злющий пиздец», — думается ему сгоряча.       Больше Саша не решается прикоснуться к Дыньке — боится что руку оттяпают, и сделает это вовсе не собака. Приходится несколько удручённо поджать губы и развернуться по направлению к дому. Хорошо хоть, недалеко ушёл.       — Мог быть хоть спасибо сказать за собаку свою, — почти обижено жалуется Саша разворачиваясь вполоборота. — Накормлена и напоена. Ещё и зачухана вдоль и поперёк, лохматая чмоня.       — Ты больше под это определение подходишь. По-хорошему прошу — скройся с глаз.       И Саша возвращается домой в одиночку.