Искусство и вандализм

У Попова в башке, по всей видимости, уже несколько часов закипает мыслительный процесс. Еще немного, и мозг засвистит, как чайник. Вид Андрея все утро как бы сбивает его с толку слишком сильно — ни отмолишься от него, ни открестишься. Глаза отводить и сконфуженно жить с ним под одной крышей до завтра — тоже не вариант. Он не знает, как на выходку его лучшего друга отреагировали Петр с Ваней, потому что проснулся позднее всех. Продолжая угрюмо думать и заливаясь от дум этих лихорадочным румянцем, он таскается за Андреем по всему дому, сам не замечая того. Чуть не в затылок дышит. К нему его тянет абсолютно непроизвольно, как мотылька к огню. — А ты чего в платье сегодня? – выдает он наконец, когда они остаются наедине. Но как будто не совсем то, о чем хотел спросить. «Ты видел вообще? Видел, как случайности влияют на наши судьбы? — мог бы выпалить он и, глазами сверкая, развести опять свою любимую конспирологическую бодягу. — Почему мы с тобой сейчас на чужой даче? Какие решения нас сюда завели? А тут солнышко на стене. Абрикосами пахнет. День жаркий, и ты в кружевах и бантах зачем-то, и я зря на тебя смотрю. Не могу не смотреть». Но сегодня у него не то настроение. Сегодня он зациклен на одной конкретной проблеме, которая на полголовы его ниже. «В шмотки женские переодеваться и на пьянках-то не особо смешно. Так нахрена ты днем это делаешь?» — Было бы, наверное, ближе всего к тому, что он хотел выразить. Но мысли, похоже, разбегаются от него, как жуки. Глядит он, по крайней мере, потерянно и беспокойно. Словно торопится вытащить еще хоть что-нибудь из бардака в голове, пока пацаны не вернулись, но не успевает ничего добавить. Андрея чуть на хохот не пробивает от его аморфной застенчивости. — Изучаю искусство соблазнения, — говорит он с ухмылкой. Не человек, а рекламное лицо озорства и самолюбования. — Уверен, мне пригодится для твоей антисоциальной деятельности. На войне с режимом все средства хороши. — Пошлятина это все, Андрюш, — отвечает Попов тихо. Почти шепотом. — Ты же шутить куда лучше умеешь. — А ты у нас че, комедийным критиком стать решил? — ожидаемо заводится он. Эмоции простреливают его как двенадцатилетку. — Не суди, пока всех приемов моих не видел. Попов не успевает отреагировать. Вся его высоченная тощенькая фигурка выражает еще пару секунд нечто беспомощное и даже слегка несчастное. И Андрей целует его вдруг — по приколу с одной стороны, но по-взрослому страстно с другой, чтобы точно вопросов не было. На волне все того же веселья пакостного. Драку ему теперь устроить охота, повалять друг друга по полу, кулачищами помахать как следует. Так, из спортивного интереса. «Должно сработать, — рисует он себе в голове картины Валерия Чтака. — Эффект неожиданности имеется. Идеальное попадание, несмотря на разницу в росте, тоже. Наглость даже какая-то с ухватыванием за подбородок, чтобы уж точно взбесило, проскакивает. А потом маты на весь поселок. Несколько ювелирно просчитанных уклонений. Пара несильных ударов в бочину. Захват. Торжество ловкости и белый флаг над сараем. Ладонь поверженного, хлопающая по обгаженному тараканами ковру». Победа в воображении сладка и приятна — свой лавровый венок он, так уж и быть, пожертвует ребятам на варку пельменей, и уважения к себе повышенного требовать не станет. Но есть одна проблема. По морде он почему-то не получает. И, мало того, сопротивления никакого, к ужасу своему, не чувствует. Приходится сдать назад так же резко. Попов смотрит на него странно. Глазами совершенно стеклянными. Замер, как статуя, пришибленный стремительностью происходящего. Растерянный. Онемевший. Со все еще приоткрытыми губами. В общих чертах у него угадывается при этом что-то среднее между восторгом и почти паникой. Он будто и не дышит — боится... чего? Спугнуть? Руки его висят безвольно по швам. Дивные нежные руки, собирающие для тряпсоюза самую опасную взрывчатку в Подмосковье. Андрей чувствует, как у него самого отчего-то колотится сердце. И вспоминает вдруг, что у Попова никогда не было девушки. На мгновение ему становится мучительно стыдно. «Целовался ли он раньше? Может, в старших классах хотя бы? Ну и мудак же Андрей, если нет». Злость на себя стремительно сменяется злостью уже на друга. «Чего вылупился, как на принцесску диснеевскую, сука? С юмором, что ли, проблемы». — Я праздничный вечер организовываю, придурок, — вырывается у него на чистой инерции от вспышки гнева. Хотя его уже душит подступившая к горлу жалость, — вот зачем платье. Никаких «сам придурок», вопреки ожиданиям, между ними не раздается, и жалость тут же приносит с собой печаль. Теперь он огорчен не поступком своим идиотским, а блаженной покорностью, с которой Попов позволил себя засосать. Его сдержанностью огорчен. Его бездействием — штрафовать надо в таких случаях за пассивное наблюдение. Его щенячьими глазами цвета родной хрущевки — ну кто позволил ему так преданно и тоскливо смотреть? Его пропахшей костром одеждой — как же уютно бывает после разлуки в его объятиях, знал бы кто. Его царапинкой от бритья на подбородке — на Попове каждая мелочь замечается моментально. И мог бы Попов тоже, вообще-то, быть повнимательнее к окружающим. Андрей хмурится. От печали не остается и следа. «Ну можно ведь было меня понять! Что тут либо по щам сразу, либо в ответ целовать, как Ромео Джульетту, — неожиданно находит он второй приемлемый для себя вариант развития событий. — А это чучело что? Столбом стоит. Ну стой дальше, на здоровье». И, теперь уже смертельно обиженный, он демонстративно сваливает во двор — рейв деревенский готовить. Попов проводит его все таким же разбитым на части взглядом и уползает на чердак замешивать свои химические приблуды. На ужин он из своего гнездышка очень выразительно не спускается. Андрей думает поначалу, что хреново с ним обошелся, а потом сам же записывает его в разряд лузеров, не прошедших испытание шуточками за триста. Сочувствие его так же минутно, как злость, интерес, тоска, досада или влечение. Почти все его чувства рано или поздно освещаются искорками веселья. Так солнечным лучам плевать, куда падать: на яблоко спелое или в лужу. Он замечает, конечно, что Попов его теперь сторонится — не слепой. Но как-то не придает этому значения, все так же задорно отплясывает перед ним по утрам с омлетом на сковороде, толкает в плечо днем и отжимает вечерами остатки пива. Лето ускользает от них за пыльными шторами. Уже конец августа. Скоро опять в Москву — решать квартирный вопрос вместо Петра, который жильцов потенциальных только распугивает своими повадками. И они едут, но почему-то заранее. Не захватив с собой Ваню. И вообще никого не поставив в известность. Андрей дрыхнет с упоением всю дорогу, не обращая внимания на шум, духоту и пляску автобуса по ухабинам, и заваливается в какой-то момент на Попова, которому между ним и забрызганным грязью окном некуда деться. Ему явно не очень, но он об этом не говорит, и по-джентельменски не будит занозу сонную, видяющую, как наяву, взаимодействия сладкие и шепот на ухо «ну хватит, котенок, нас сейчас за секс в общественном месте менты загребут». Ему весело, что березки за окном перестали мелькать туда-сюда, и Попов перед выходом за двоих примерно расплачивается из своего кошелька. Вещи в квартиру они закидывают с порога, идут посмотреть, что в ней было столетье назад, и что осталось сейчас, в две тыщи двадцатом. На каждом миллиметре блестят, леденеют, горят, ползут от вентиляции к окнам, скрючиваются в абстракции стараниями Андрея рисунки и агитации, плакаты и натюрмотры без предметов и смысла. В прихожей разбрызгивается до самой двери иссиня-черным веселое «художники зарабатывают как драгдилеры — немного». До самой замочной скважины простирается полотно слов от пола до потолка. Андрей молчит, наслаждаясь созданной им же самим атмосферой. Бросая рюкзаки на коврик, он впитывает всем телом молчание помещения и свет с северо-запада — солнечный, теплый, размазывающий по всей студии атмосферу тепла. Попов вдруг, рванувшись вперед, опрокидывает на стену гостиной ведро краски. Андрею хорошо знакомы его вандалистские порывы, но он все равно немного пугается. Слишком много злости накопившейся в этом жесте. Алые подтеки заливают скопираванный им весной комикс Чтака про двух друзей и надпись сажей «я просто на тебя люблю смотреть». — Как будущий архитектор скажу, — шутит он осторожно, — так себе дизайнерское решение. Ему немного досадно за не совсем свою, но все же от души и где надо выдолбленную по обрывкам обоев живопись. Смысл действия, вытесненный обидой, до него в этот момент не доходит. Он просто рисует, как рисовал много лет по разводам и брызгам маркером, наваливает поверх все такое же чтаковское «семидесятых не было уже лет сорок» и «слово длинна пишется с двумя». Попов наблюдает за ним своими серыми больными глазами. Тихими, жадными. Закончив свою мазню, Андрей вручает ему бутылку, прекрасно понимая, что пьяный Попов, вообще-то, добыча легкая — там затупит, здесь не оттолкнет, и вот, пожалуйста, раскладывай его, где хочешь, лезь к нему, хоть с поцелуями, хоть с отсосами, труханы со Звездными войнами с него стягивая. За горло хватая. Глотки громкие раздаются на всю квартиру. Музло играет в починенном отверткой крестовой, спиртом и молитвами проигрывателе. Танцы даже какие-то происходят, но глупые, неживые, без опрокидываний, как в вальсе, и тем более без дурных взглядов, какие бывают в танго. Попавшая под иглу тряпочка для протирки очков зажевывает вторую уже по счету пластинку Агаты Кристи. Андрей ждет, смотря, как удав на кролика, оглядывает стремительно и критически комнату как бы в удивлении — как они тут оказались? И Попов ну действительно, шатаясь, к нему подходит. Склоняется, шпала двухметровая, чтобы до его губ дотянуться. Но это все жульничество. Воспоминания о купании в речке, о прихлопывании комаров по плечам и шее, об азарте выиграть в очередном споре. Не влечение полноценное. Скорее ощущение уже случившегося между ними жарким июльским днем, сдобренное «Виноградным днем» по акции. Андрей, уже притянувший его машинально за волосы ближе, отшатывается в последний момент в стыде и ужасе, в беспомощном и раздраженном непонимании своих собственных чувств. Сам ведь его с собой потащил, чтобы вдвоем побыть, а теперь вот какого хрена дает заднюю? Боится, наверное, что на второй раз между ними вспыхнет уже что-то серьезное, а ему ничего серьезного не надо. Неслучившийся поцелуй испаряется с губ Попова вместе с запахом вина из Пятерочки, как наваждение. Они смотрят друг на друга еще какое-то время, и Андрей встает с дивана, чтобы воды налить. Почти выбегает из комнаты. Шуршит краном. — Я чипсов пойду куплю, — доносится до него абсолютно нейтральный и бесцветный отчет. — Захотелось. — Ага, — отзывается он с кухни, как ни в чем не бывало, — газировку мне захвати. Ему невдомек, что Попов от него сбегает, потому что он сам сейчас занят побегом, просто не таким масштабным. Выхлебав остатки вина, он решает еще немного порисовать, добавляет к прежним цитатам графитную кошку, восстанавливает испорченный комикс, но уже в ванной, ведя тугую струю балончика по захваченной грибком плитке, переносит на стены прихожей картину «грех в старом доме» и не сразу обнаруживает, что Попова нет уже подозрительно долго. Звонок телефонный раздается почти сразу, как он успевает загнаться. Военкомат отловил, все дела, приезжай, звони пацанам. Где он там шлялся? Когда загрести успели? Деревенские, конечно, тут же поставлены в известность и ждут первого же автобуса до Москвы. Время застывает в отделении во дворах Сокола. Минуты ощущаются как часы. Ворвавшегося в медкабинет Андрея немного клинит наверное, он сам не понимает, почему в первые пару секунд родинки на спине Попова волнуют его вдруг больше, чем происходящее вокруг безобразие. Сколько раз он видел его с голым торсом и не предавал этому значения? Бред. Помешательство. Отмерев, он шерудит в панике по всем помещениям в поисках хоть кого-нибудь, кому можно дать взятку. В администрации вообще чуть ли не на коленях стоит, но его вышвыривают, как пса дворового, на улицу. Подоспевшему вовремя Петру не удается воспользоваться своими связями — дядя слишком зол на его образ жизни, от Вани тем более нет никакого толку. Помолчав втроем траурно, они разбредаются по своим квартиркам, а бедный Попов остается, ему выдают форму и увозят за тридевять земель драить толчки, по утрам бегать пятнадцать кругов вокруг части. Что еще? Андрей сглатывает, оправляя ему дурацкое совершенно, все такое же бредово-угарное «чувствую себя женой декабриста», и удаляет тут же из диалога, заметив в тот же момент двойную галочку, что прочитано. Глупо вышло. «Пользователь печатает» затухает от его заметания следов чуть не с шекспировским трагизмом. После этого он строчит ему огромные сообщения намеренно ни о чем. Ваня сарай отстроил, Петр хочет ипотеку на Водном стадионе оплачивать денежками от жильцов. На Арбате открыли кофейню с самым отвратительным эспрессо на свете. Знакомые подрались. Частные клиники в Петрозаводске отказали местной жительнице в проведении аборта, сославшись на запрет Минздрава. Президент опять беспредел творит, Кремль взрывать надо. Как жаль, что тебя с пятилетровкой напалма нет рядом. Редкие сообщения от Попова становятся все официальнее, но Андрей ничего не может с этим поделать. Весь арсенал шуток и плохо завуалированных пошлостей, предназначающихся для кого угодно, ситуацию, естественно, не спасает. Ему стоило бы придумывать что подушевнее, но он этого не понимает. На расстоянии Попов снова стандартный друг, ничем не лучше Петра или Вани, такой же драгоценный и замечательный, как раньше, но былые личные искорки предсказуемо сходят на нет. Он мог бы оставить его возле себя таким же запутавшимся, как он сам, и готовым на продолжение хрен пойми чего, но верную тактику обнаруживает слишком поздно. На вопросы «ну как твой день» теперь приходят сухие сводки событий, на еще более или менее искренние «жду встречи» — смайлики или выжатое, как лимон, вежливое «я тоже». Потом, вот неожиданность, Андрей все-таки просачивается в институт на бюджет и учится прилежно на архитектурном. На первом же курсе его отсылают в Чехию по обмену, и Попова встретить из армии не получается по объективным причинам. Он радуется, конечно, со всеми по видеосвязи, но это все не то и не так. На несколько лет переписка вообще замолкает по причинам «оба нашли работу», и вот надо вроде бы пересечься, но все никак, и Андрей уже снова в России жует сырники на Ярославском вокзале, но не складывается, не получается. Общение замирает в плену неразруленных дел и незакрытых дедлайнов. Запускается снова нежданно-негаданно, когда у обоих вдруг отпуска совпадают, и пора бы уже поглазеть друг на друга спустя столько потраченного в никуда времени, «ну что, увидимся?», «конечно! где?», телефон разрывается, столько вариантов, но они выбирают знакомые с детства Чистые. Первая встреча, как водится, проходит с ломающими ребра обьятиями. С молчанием неуклюжим в первые пару секунд, потому что нечего тут обсуждать. Наконец-то ты, здесь, передо мной, живой и здоровый. Человек настоящий, а не набор слов в переписке. «Нихрена себе, — присвистывает Андрей мысленно. — Из утеночка в такого лебедя вымахал. Походка эта. Осанка. Пальто серое. Прическа взлохмаченная, как у поэта. А какие глаза! Уже не штукатурка, которой панельки красят, а дождливое небо над ними, глубокое и холодное». У него, если уж совсем на чистоту, волосы дыбом встают от его красоты. — Ну, как жизнь? — спрашивает его мимолетное виденье, явившееся, как полагается, в томленьях грусти безнадежной, в тревогах шумной суеты. Воздух сгущается, и пространства для слов катастрофически не хватает. Андрей встряхивает башкой, приходя в себя. — Нормально. Ты как? — Тоже. Они бредут бесцельно по скверу. Вокруг новые бары, в которых они еще не пили, парикмахерские, в которых они еще не стриглись. Пруды, неперекопанные и неизменные, застывшие в пространстве и времени. Сняв конверсы и носки с цитатами Довлатова, Андрей опускает ноги по щиколотку в покрытую ряской воду. Ему давно не семнадцать, и суматоха эмоций в нем относительно утряслась. На их смену заложена теперь не минута, а, может быть, пять. Но в Попова он успевает влюбиться меньше, чем за четыре. Поэтому на стандартный после долгой разлуки вопрос о личной жизни морщится. — Пока никак, — отвечает он мрачно, надеясь в тайне, что у Попова тоже ни с кем не склеилось. — Что, Андрюш, не сработало твое «искусство соблазнения»? — неожиданно шутит тот. Как лопатой по голове. — Ты помнишь? — Ну как не помнить, — он позволяет Андрею уронить голову себе на плечо. Помедлив, сам даже прижимается щекой к его затылку. Но в этом движении не удается нащупать ничего кроме постной и безмятежной дружбы, как Андрей ни старается. Ему, напряженному, как струна, от проникающего под кожу чужого тепла, хочется, чтобы Попова тоже колотило от близости с ним. — Твой арт-проект по разрушению города тоже, я смотрю, обломался. — Нет, что ты. Взорвал пару памятников, — шутит он так спокойно и мягко, что можно слушать и слушать, и слушать, хоть целый день, как звучит его голос, бархатный и улыбающийся, — просто про меня в новостях не писали. Они отстраняются рассеянно и невозмутимо, соблюдая уместный для первой встречи нейтралитет. Вода под их ногами хлюпает по бетонным плитам. «Ну же, — думает Андрей в отчаянии, — посмотри на меня, как тогда на даче». По мере скомканного, не расчитывающего ни на что диалога оказывается, что Попов владеет теперь какой-то фирмой по сносу зданий, или как это правильно называется, и боже, насколько же это в его стиле. Вандал с разрешением от правительства. Анархист легитимный. Маленький, с ноготочек революционер, которому все сойдет с рук. — Сравниваю с землей теперь целые здания, — хвастается он, как мальчишка, смущенный и радостный, в коем-то веке, по-настоящему. Андрей отводит глаза. «Что это, блин, за ямочка на щеке? Давно она там? Он всегда так обворожительно улыбался?» Он вдруг с ужасом понимает, что да, наверное, просто моментов таких было раз и обчелся. Даже с андреевыми тупыми приколами — особенно с ними. Удавалось ли ему хоть раз вызвать у Попова что-то кроме неудомения? — Давай я спроектирую что-нибудь грандиозное, а ты это так же грандиозно разрушишь? — пробует он, чтобы свет очей его расплылся в улыбке еще хоть разок, и сегодня у него, вот же черт, получается. — Было бы здорово, – подхватывает Попов, смотря с тихим смехом, как в детстве, восторженно, в мутную воду Чистых прудов. И господи, как же Андрею хочется его поцеловать. Но нет. Сейчас уже поздно.