Дата фасовки: 16.02.2016
Годен до: 16.02.2030
Место хранения: павильон D, сектор С17.
Имя: Домерик Болтон
Тонкие пальцы с подстриженными ногтями аккуратно разглаживают глянцевую наклейку на крышке прозрачного контейнера, заполненного мясом. Русе лично упаковал его, работая быстро и бесстрастно. Его рука задерживается на контейнере ещё на десять секунд, за которые он как бы извиняется за невозможность уделить сыну чуть больше времени. Чуть больше, чем могло бы у них быть. Он мысленно зачёркивает эту строчку у себя в голове. Не могло. Рамси забрал у него Домерика — вытеснил собой, доказал, что достоин отцовского внимания. Он убил его. В этом не было сомнений. Была проделана удивительно тонкая работа с воздействием на психику так, что жертва добровольно выбрала яд. Никто не принуждал Домерика — он сам открылся брату, придя к нему однажды, и с тех пор стал навещать его, все чаще, забывая о настороженности, которую нужно проявлять по отношению к нему. Чётко выстроенная схема доверия, частые визиты и ненавязчивое вмешательство в физическое состояние Домерика в конечном итоге привели его к смерти. Русе почти знает, как именно это было, он может заставить Рамси рассказать ему все в подробностях, но не уверен, что сможет сохранить прежнее холоднокровие, глядя в маленькие серые глазки сына, на то, как в них мелькнёт искра возбуждения во время рассказа и почти тут же скроется за маской, которую ему приходится держать перед отцом каждый раз. Тело Домерика, найденное за городом, привезли рано утром — холодное, бледное, но свежее. Русе присутствовал на***
Имя: Уолда Фрей
Пол: женский
Возраст: 21 год
Дата смерти: 07.12.2018
Масса: 20 стоунов.
Тонкий почерк с наклоном вправо скрупулёзно выводит букву за буквой, заполняя протокол установления смерти. Русе чуть хмурится и поправляет выбившуюся из хвоста прядь волос. Со смерти Уолды прошло три дня, уже все улажено — остатки мяса с добротным слоем жира покоятся в контейнере, который повезут в сектор С17 — семейное хранилище, где до этого года хранились его сыновья, умершие в младенчестве. Русе помнил, как все началось, и с детства усвоил, что любое мясо не должно пропадать за зря, не важно старик это или младенец. И все они: и Бетани, и Домерик, и Уолда, и его сыновья — все до поры хранились в секторе С17. Самых младших из них уже забрали в Гавань — кормить оставшихся, пока основные поставщики ресурсов не будут восстановлены. Проводились массовые истребления людей, а в особенности многодетных семей. Много лишних ртов — голодных, хнычущих, не приносящих пользу, а лишь растрачивающих припасы — были успешно истреблены. Русе не знал, каково было им — всем тем родителям, чьих детей убили и отдали на съедение; его работа давно превратилась в рутину, и он перестал различать эмоции — свои или чужие; у него была цель, четкообозначенная задача, за которую обещали вознаграждение. Русе косит взгляд поверх очков на сидящего рядом Рамси, кривя уголком рта, когда слышит хруст и последующее чавканье. Рамси заполняет документ одной рукой — другая шуршит в пластиковой упаковке, выуживая горсть солёного арахиса, которую он потом закидывает в рот. Эта его ужасная привычка есть во время работы, перекусывая в неположенное время, а не по расписанию, составленному согласно их рабочему распорядку дня, где дважды в день выделялись полуторачасовые перерывы на обед и прочее; также, как и дёрганье ногой, от которого шатается стол, раздражают Русе, но он продолжает закрывать на это глаза, игнорируя. Рамси размашисто дописывает протокол, тут же протягивая его отцу, и Русе морщится — на чисто-белом листе остался жирный отпечаток от его большого пальца, который портит и без того грязный и помятый от сжатия в потных ладонях документ. — Мальчишка Старк мёртв — нашли замёрзшим в лесу, — спокойно произносит Рамси и откидывается в кресле, потягиваясь. — Самый мелкий из них, и его сестричка, кажется, тоже. По крайней мере, о ней никакой информации, она как исчезла. — А что с остальными? — Русе снимает очки и сжимает переносицу: концентрироваться после трех часов непрерывной работы становится сложно, и к тому же у него болят глаза. Это Рамси занимался делом Старков, пока он был погружен в себя, думая о ненужных — умерших людях. — Ну, самым старшим мы вместе занимались, — улыбается он, и да, Русе до сих пор помнит этот растерянный мальчишеский взгляд, ищущий свою мать среди бойни, когда он вонзил нож ему в сердце. Он тогда почти отказался от проведения вскрытия под его наблюдением — не хотел лишний раз видеть его, но Рамси попался под руку, предложив сделать всю работу самому. Он помнил, как почти ласково смотрел за каждым его движением, за тем, с какой страстью Рамси потрошил тело Робба Старка, вынимая его органы один за другим, как облизывался на сочную кровяную печень, будто уже в своей голове представил то, как прокрутит эти субпродукты через мясорубку прямо в натянутую оболочку, закручивая на одинаковых промежутках, формируя колбасы. Мысленно он, наверное, уже представил десятки разных блюд и вариаций подачи кровяной колбасы. Русе думает, что хотел бы попробовать это на вкус. Рамси тем временем продолжает, произнося имя каждого Старка и то, что с ними случилось, совершенно спокойно, как очередной отчёт. — Санса Старк, изнасилована и убита где-то на улицах Королевской Гавани, там, я слышал, сейчас такая разруха творится. Люди как обезумевшие. А этот, как его там… Бран, вот, убит тоже. Хотя и говорят, что видели его уходящим за Стену, но что ему там делать? Там в тыщу раз опаснее, а у него вроде с мозгами все в порядке. Я видел его медицинскую карту за ранние годы жизни — там никаких нарушений, за исключением инвалидности первой степени. — А бастард? — Русе откладывает очки в сторону и теперь смотрит прямо на Рамси. — Джон Сноу. Знаю, да, — Рамси хмурит широкие брови и замолкает, только недовольно сопит, избегая отцовского взгляда. — Он где-то за Стеной, тусуется в рядах Вольных, тех, что побезопаснее. Но им не долго-то осталось, их-то придут истреблять первыми. — Станнис Баратеон готовит свою операцию, говорит, что сожжет их всех. — Угу, — Рамси кивает в ответ на это и замолкает, не говоря больше ничего, крутит ручку между пальцев, после тянется за очередной папкой, перебирая бумаги и продолжает писать. Позже, вытянувшись во весь рост на мягкой отцовской постели, предварительно трахнув его меж плотно сжатых бёдер, закинув тощие ноги Русе себе на плечо, Рамси наконец заговаривает. — Я заберу его. Джона Сноу. Найду и привезу сюда, — в голосе Рамси слышится твёрдая решимость. Он не принимает отказа или другого мнения. Русе лениво приоткрывает один глаз и поворачивается на бок, чтобы встретиться с ним взглядом; Рамси приподнялся на локте и, подперев голову ладонью, упрямо смотрит на отца, поджав губы, будто бы ожидая спора на тему отказа. Если Русе скажет нет — Рамси все равно сделает, если он скажет да — ничего не изменится. Он мог бы запретить ему, но.. зачем? Сейчас это не его выбор.***
Рамси привозит его в павильон А, туда, где лаборатории и кабинеты; кладёт на больничную койку, достаточно удобную и мягкую; проверяет его показатели, берет все нужные анализы, подключает к катетерам и системе жизнеобеспечения для отслеживания состояния. Наличие эндотрахеальной трубки и искусственной вентиляции легких позволят ему свободно дышать и получать все нужное для восстановления. Он нужен ему живым. Рамси хочет его живым. Но это будет потом, после того, как он наиграется, проверяя лимиты его тела и психики, совершенствуя, но совсем немного, не так, как с другими — он не должен навредить ему или покалечить. Он с обожанием смотрит на Джона — такого красивого Джона, лежащего без сознания на кровати, на грани жизни и смерти, почти бездыханного: со свистом выдыхается воздух, короткими вздохами ходуном ходит криво перебинтованная грудь; пули удалось извлечь, а вот с открытыми ранами возились долго, да ещё и при отсутствии нормальной медицины — один жирный самоучка на весь отряд. Хрена с два он что-то нормально там сделал, и Рамси обязательно переломает ему все пальцы позже, все его кривые толстые пальчики, заглядывая в глаза и улыбаясь трусливой суке, которая посмела так обойтись с его Джоном; все будет позже, после того, как он самостоятельно займётся его лечением. Было крайне легко убедить это травмированное сознание и втереться к нему в доверие, влезть в его мысли и поковыряться там, изучить и запомнить нужное. Встревоженный, не проживший свое горе, желающий понимания и признания — вот кто такой Джон Сноу, ибо Рамси знает, что будет, что сделает для него все. Но позже, все позже, не тогда, когда перед ним такой прекрасный экземпляр. Прекрасный экземпляр, сделанный будто на заказ для самого Рамси. Затуманенное зрение и нарушение функций работы мозга сделают Джона более податливым, беспомощным, нуждающимся в нем, его заботе и контроле. И тогда они оба смогли бы существовать в гармонии. Вместе. Тонкие чёрные ресницы задрожали, и Джон приоткрыл глаза, щурясь на свету, который показался ему слишком ярким. Он широко зевнул, хрустнув вставшей на место челюстью, и ещё раз открыл глаза, часто-часто моргая на свету. Фигура сидящего рядом с ним молодого человека показалась Джону чем-то смутно знакомым. — Где я? — вопрос, сорвавшийся с сухих губ, звучал тихо. — В Дредфорте, на реабилитации, — молодой человек поднял голову от планшета и посмотрел на него с улыбкой. — А ты.. как тебя зовут? — О, ты знаешь, кто я, — он кривит толстые розовые губы в ухмылке, — я Рамси Болтон, сын Русе Болтона — хозяина Центра. А ещё твой лечащий врач, так что скажи мне вот что, Джон Сноу. Ты помнишь что-нибудь о своей семье? — открыто и весело спрашивает Рамси. Джон закрывает глаза, надеясь, что это поможет ему избавиться от головокружения и пульсирующей боли в глазах. Ему нужно сосредоточиться. Почему его заставляют думать сейчас? — Мои родители умерли, и я жил с дядей и тётей, — негромко начинает он, чувствуя, как сложно ворочать языком, — у меня было много… — Да, да, братьев и сестёр, я знаю. Все написано здесь, — палец Рамси постукивает по экрану планшета, и Джон не задаётся вопросом откуда он это знает, ему интересно зачем. — Так ты знаешь, где они сейчас? Что с ними? — Почему ты спрашиваешь? Где я? — Джон пытается приподнять, и эта попытка стоит ему усилением головокружения и ряби перед глазами. — В Дредфорте — реабилитационном медицинском Центре. Лежи и не двигайся. Здесь безопасно, — голос Рамси спокоен, но все идёт не так, потому что Джон слишком активен и подозрителен. Он был готов к тому, что его не примут сразу, но, привыкнув к другим методам в работе с другими объектами, было сложно не действовать по привычке. Но Джон не был объектом, он был другим, нужным и хорошим. У него было все необходимое для их симбиоза и ладного сосуществования, они могли бы встретиться раньше, раньше… гораздо раньше, если бы не... Резкое движение со стороны Джона — вспышка агрессии, попытка побега — они вызывают у Рамси улыбку; Джон не в том состоянии, чтобы сбежать, что и должен понимать, иначе это очень самонадеянный поступок с его стороны. — Спокойной ночи, — шепчет Рамси одними губами и выкручивает колесико на капельнице до упора. Джон идёт медленно, аккуратно ступая по бетонному полу в тишине, лишь вспотевшие стопы липко отрываются от поверхности и вновь твёрдо прижимаются к ней. Зрение его затуманено, а оттого пальцы скользят по стенам, прощупывая себе путь шаг за шагом. Вдалеке слышится волчий вой, такой тихий, что он невольно задумывается о том, действительно ли слышит его или это лишь игра разума, болезненного и встревоженного. По мере того, как он идёт дальше, вглубь коридора, сменяется освещение и запах, пусть он чётко не видит всего вокруг, но нутром он чует, что что-то не так. Тревожная, свербящая изнутри мысль не покидает его; она давит и ноет, сигналит красным цветом — и так по кругу. Но Джон упрямо отмахивается от неё, продолжая свой бесконечный бессмысленный путь в никуда — у коридора нет ни конца ни края, наоборот, он расширяется и вскоре превращается в более просторное грязное тусклоосвещённое помещение, где мигает лампочка, а гниющие иссохшие туши мелькают вокруг, развешанные по стенам. Большие ржавые крюки продеты сквозь их шеи, рядом с позвонками, пробив мышечную ткань насквозь; чёрная, некогда красная кровь запеклась толстой коркой на поверхности жирного мяса. Джону хочется рассмотреть их поближе, потому что он узнает в этих расплывчатых силуэтах что-то знакомое, но в глазах у него мутнеет все сильнее, изображение расплывается и пульсирует, а потом его щеки щекочет густая влажность. Он стирает эту каплю пальцем, но она все течёт, превращаясь в маленький ручеёк. Ручеёк красного цвета. Джон сомневается в том, что это кровь, он подносит пальцы ближе к лицу, к глазам, желая рассмотреть, но понимает, что не может. В панике он касается глазниц руками — они пусты. А его руки в крови, что гулко стекает на пол. Кап… кап… кап. Он слеп, растерян и окружён тяжелым запахом металла и гнили. Его пальцы скукоживаются, постепенно иссыхая, от кончиков до ладоней так, что остаются только обглоданные кости, покрытые струпьями облезшего, обугленного мяса. Позади него слышится волчий вой. — Призрак? — зовет он, слепо оборачиваясь. Джон окружён какофонией звуков и запахов, пойманный в ловушку, запертый в клетке, на бойне, готовый к разделке. Он слепо протягивает руки вперёд, натыкаясь на… пустоту. Промахивается. Впереди него раздается смех, и по стечению времени становится все громче. Джон медленно открывает глаза, смаргивая кровавую пелену, и глаза — его глаза — смотрят на кого-то смутно знакомого. Снизу вверх. Он держит его глаза на ладонях, и Джон видит его, его лицо, все в подробностях. И ему так жутко глядеть не своими глазами на его перекошенный в широкой улыбке рот и то, как после он вновь заливается смехом. Совершенно не к месту и так глупо. «Зачем смеяться?», — думает Джон. Рамси перед ним кривляется и хохочет, представляя из себя дешёвую клоунаду, когда жонглирует глазами Джона, отчего у того кружится голова ещё сильнее. Что-то липкое течёт вниз по его шее, он оборачивается, чтобы посмотреть, но мышцы сводит болью. Краем глаза он замечает крюк, пробивший ему шею насквозь и вышедший с другой стороны, лениво наблюдает за тем, как фонтанирует кровь из открытой раны, чуть улыбаясь, а после погружается в темноту.***
На серебряном подносе уже подготовлено все необходимое. Рамси берет жгут, оборачивая тот вокруг руки Русе, чуть выше сгиба локтя так, чтобы проступили вены. Тщательно дезинфицируется место укола, прежде чем тонкая игла входит под кожу, прямо до вены. Рамси медленно дожимает до конца, до последней капли, потом быстро извлекает иглу и откладывает шприц. Русе вздыхает и откидывается назад, закрывая глаза, чувствуя, как блаженство разливается по венам. Дозы недостаточно для полного действия наркотика, но это помогает успокоить свербящую боль, от которой сводит зубы. Рамси тем временем раскуривает косячок, жадно затягиваясь; Русе молча протягивает ладонь и с ним делятся. Они сидят при теплом свете настольной лампы, дымя косяком, передавая его друг другу. Потом Рамси забирается к отцу на колени, седлая его, придавливает всем своим немаленьким весом, шумно дышит в шею, оставляя поцелуй за ухом. Такой расслабленный, не обременённый ничем в данный момент, более послушный и податливый, лезет ему под пояс штанов, сжимая маленький отцовский член, мокрый и мягкий, подрачивая в руке, пока к нему не приливает кровь так, что у Русе чуть встаёт — не полно, но достаточно, чтобы Рамси деловито уселся на него сверху с коротким стоном, уткнувшись лицом ему в сгиб шеи и пряча покрасневшее от душного жара комнаты лицо. Он начинает медленно покачивать бедрами, с каждым движением проезжаясь подтекающей головкой члена по отцовскому животу, трётся об него, жмурится и дышит прерывисто и часто. Русе запускает пятерню ему в волосы; тонкие пальцы перебирают пряди, растирают жирную кожу головы, массируют и чуть царапают её так, что под ногти забиваются частички омертвевшей кожи. От волос Рамси все ещё пахнет остатками фруктового шампуня, и этот химозный запах мешается с тяжелым естественным запахом кожи и пота. На языке солоно, когда Рамси лижет отцовскую шею широкими мазками, никогда не позволяя себе сорваться и укусить. Для этого есть другие. — Расскажи мне, что ты с ним сделал, — произносит Русе, оставаясь безучастным и спокойным ко всему действу, происходящему сейчас, позволяя Рамси ласкаться на нем. Он не интересовался Джоном Сноу ранее, воспринимая его, как очередной объект — легкозаменимую игрушку для Рамси, но сейчас, видя другой интерес со стороны своего сына, не тупое желание убивать и не извращённое — исследовать пределы человеческих возможностей, — а нечто отличное, похожее на то, что можно охарактеризовать как приравнивание к самому себе, поиск себе подобного; если не товарища или друга, то явно неглупого человека, который смог бы его понять. — М-м, пока что почти ничего, только эстетически. Подлатал то тут, то там, заменил кожу — у него на предплечье было набито имя какой-то девки, — Рамси в презрении кривит губы, — но судя по двум свежим шрамам поверх, они либо расстались, либо она подохла. Последнее, кстати, более вероятно, он, кажется, не из тех, кто стал бы кромсать себя без дела из-за безответной любви. — Что ты планируешь сделать с ним? — уточняет Русе, наклоняя голову, чтобы заглянуть Рамси в его глаза с расширенными зрачками, обхватывая его член своими тонкими пальцами, только кончиками скользя от сочно текущей головки к основанию, медленно, обводя каждую венку твёрдого, прижатого к его животу ствола, следит за реакцией: за тем, как учащается дыхание Рамси, и тот напряженно сопит, поджав губы. — Ничего. Ничего из того, что я делаю обычно, — наконец отвечает он на выдохе, опирается руками об спинку стула, на котором сидит Русе, и продолжает свой прежний размеренный темп, теперь уже приподнимаясь и насаживаясь на отцовский член более жёстко, глухо шлепаясь плотью ягодиц об его бёдра.***
Джона ввозят в столовую, освещенную холодным светом, от которого у него рябит в глазах. Всё как будто сделано нарочно: и яркий свет, от которого раскалывается голова, режущей острой болью отдаваясь в глазницы, и звон посуды, и скрежет вилок об глянцевую поверхность тарелок, и мерзкое чавканье — все так раздражает его. В палате спокойнее. В палате приглушенный мягкий свет и звукоизоляция, удобная кровать и столик со всем необходимым, и даже услужливый зашуганный слуга со странной кличкой — Джон не вдаётся в подробности почему того зовут Вонючкой, — помогающий ему одеваться и перебираться с койки в коляску. В общем, Джон в своей комнате владел всеми благами и удобствами для комфортного проживания и имел возможность свободно передвигаться по коридорам Центра в библиотеку или на кухню. Он понятия не имел сколько времени займёт его восстановление, куда он пойдёт после и что будет делать. Рамси спрашивал его о семье. Тогда он был в полубреду, чтобы дать нормальный ответ — сказал, что не помнит. Он давно не видел никого из них: ни своих братьев и сестёр, ни дяди и тёти. Все, будто исчезли. Он слышал о нововведенной программе по истреблению многодетных семей, но надеялся, что эта участь не затронула его семью. Он был готов защищать их ценой своей собственной жизни. Знал, что не добьётся отмены закона, но был готов попробовать с пеной у рта отстаивать свое, стоя перед судом. Как на арене тогда. Освещенный фонарями... Помнишь? Она закричала тебе бежать, но ты не шелохнулся. Остался стоять, а потом послышались выстрелы. Было больно, не так ли? И будет больнее, когда ты ничего не добьёшься и останешься с ничем. С кровью на руках, пустой и разбитый, потерявший всех, кого любил. Так ты хотел? Его приветствуют сухим пожеланием доброго утра от Русе и широкой улыбкой от Рамси, который отгоняет Вонючку, перехватывая у того ручки коляски, катит Джона к столу, на место рядом с собой. У Рамси воистину отвратительная, на взгляд Джона, порция — стопка оладьев, щедро политая кленовым сиропом так, что те буквально плавают в нём. Он пододвигает к нему тарелку с порцией, по размеру равной его собственной. Джон думает, что не сможет съесть это все в особенности из-за тошноты, внезапно нахлынувшей на него от неприятных воспоминаний о прошлом, но все равно съедает все, и Рамси накладывает ему ещё, а после ещё, пока он не наедается так, что становится трудно дышать. Желудок распирает от еды, и он чувствует сильную тяжесть, которая грозится превратиться в боль без должного ухода, но и здесь Рамси преуспевает, давая ему гранулированные ферменты для пищеварения. Холодный взгляд Русе внимательно наблюдает за ними. Он невольно морщится в отвращении, глядя на то, как его сын изгаляется и унижается, играя не себя, втираясь в доверие со своей приторной заботой. Большая теплая — он знает, что теплая — ладонь Рамси ложится Джону на живот, поглаживая в защитном собственническом жесте. Джон уже не выглядит таким худым, как тогда, когда его только привезли. За эти несколько недель принудительного откармливания специальными смесями, которые повышали возможность жирообразования у потенциального источника мяса, у него не только пропал впалый живот, но и появилась крайне симпатичная сочная складка, которая была видна в те моменты, когда он чуть наклонялся вперёд. Почему Джон не замечает — не хочет замечать — очевидных тревожных звоночков, посылаемых Рамси? Русе казалось по-детски глупым это игнорирование и неприятие проблемы, хотя он видел, что порой шестеренки внутри головы Джона все-таки крутились, формируя мысли и анализируя, запоминая и прокручивая предыдущие наработки по кругу, выискивая то, за что можно зацепиться. Джон был явно неглуп, это было понятно и видно сразу, но порой его мозг не мог подметить очевидного. Это раздражало. Быть может дело было в наркотиках, замедляющих его восприятие, или так выражались последствия недавних психотравм. В любом случае, если за годы совместной жизни ему удалось выучить непредсказуемого Рамси, который был весьма предсказуем, стоило только выучить одно правило — не доверять ему, то Джон пока что оставался чем-то новым.***
Рамси нравится трогать Джона. Нравится его худощавое от плохого питания, но хорошо сложенное, подтянутое тело, состоящее из сухих, вечно напряженных мышц, которое кажется маленьким по сравнению с его собственным. Ему нравится то, что Джон едва достаёт макушкой ему до носа, позволяя возвышаться над ним. Нравится его нынешняя беспомощность, когда он заботливо сажает его в инвалидную коляску для удобства передвижения в другой сектор на обследования. Когда Джон был ещё в коме, в бессознательном состоянии, он чутка полапал его, переходя границу дозволенного при пальпации. Было интересно наблюдать за ним каждый день, в первые дни почасово брать кровь на анализ, умело вгоняя иглу под тонкую кожу, к голубоватым венам; отслеживать сердцебиение и пульс, напрягаясь каждый раз, когда показатели падали; проверять реакцию зрачков на свет — скорее больше для забавы, ибо это было бесполезно. Но вот потом... закапывание ему в глаза растворов, вызывающих частичную слепоту, действительно заводило Рамси. Он бы никогда не отнял у Джона его драгоценное зрение, просто не позволил бы себе так искалечить его. Лишь немного изменить. Очки с двояковогнутыми стёклами в квадратной, тонкой по нижнему и толстой по верхнему краю оправе украшали его. Делали умнее, желаннее. Джон надевал эти очки — подарок Рамси, когда читал в библиотеке, разбирал старые отчёты, писал под жёлтым светом настольной лампы, когда выезжал в коридор, искал что-то в своей комнате или просто, когда просыпался. Быть буквально зависимым от очков. Какого это? Что? Быть под контролем? Быть беспомощным. Джон не чувствовал себя инвалидом или каким-то неполноценным. Он был таким же человеком, как и остальные в Центре — обычным и нормально функционирующим. Возможно, он ещё не осознал всей серьёзности своего положения, возможно, он надеется, что все это пройдёт бесследно, что его реабилитация пройдёт быстро и просто. Но такое не лечится за два месяца, не так ли? Он почти не чувствует ног, у него постоянно ноет спина, каждая кость и сустав в его теле, некогда обтянутые твёрдыми сухими мышцами, которые сейчас напоминают безвольновисящую массу, похожую на желе. Джон очень быстро теряет вес, несмотря на постоянный приём питательных смесей для набора массы и разнообразного питания, и обусловлено ли это его плохим питанием ранее, комой или травмой, а быть может все это наложилось друг на друга, создавая большие помехи для его здоровья. Помехи, которые он может проигнорировать. Он жив сейчас — вот что важно. Остальное может подождать, остальное может быть удачно метко закинуто в дальний отдел его разума, которому он пытался вернуть прежнюю структурированность мыслей, но все продолжает мешаться в единую кашу, где в самой гуще в воронке смеха и слез — если только засунуть руку поглубже — можно вытащить нужную ему мысль. Весь мыслительный процесс, где был задействован его мозг, стал физически трудновыполним, и порой Джону требовалось куда больше времени, чтобы понять ту или иную вещь, которую обычный человек понял бы за секунду. И все же он не позволял себе чувствовать себя больным. Но Джон был солдатом и не все его рефлексы забылись. Их отправили защищать границу — уж слишком много бунтующих было. Они открыли огонь одновременно, началась перестрелка, все смешалось в кучу: машины, люди, свои и чужие — по всем палили одинаково. Потом стрельба стихла. Они сидели в укрытии, почти не дыша, слушая собственное гулкое сердцебиение и чужие шаги. — Нас вывели на арену, поставили напротив друг друга. Нацепили на нас шокеры, дали по пистолету каждому. Окружили нас, закрыв все выходы. Они... сказали стрелять, когда будем готовы. Она закричала мне, сказала бежать, но я не мог... — Джон вспоминает лицо Игритт, залитое слезами, её тонкие дрожащие руки, что были не в силах держать пистолет, направленным на него. — Я... я не знаю, что произошло, но я спустил курок, — он сглатывает, — что-то было не так с пистолетом... — говорит. «Что-то было не так со мной, — думает. — Ты убил её, Джон Сноу. Твои руки — твоя вина». — Ты сожалеешь, что убил её? — интересуется Рамси, заглядывая в мутные от слез глаза Джона, скрытые за стёклами очков. — Я не… — он вздыхает, чувствуя, что ему не хватает воздуха, чтобы полноценно дышать, — я не знаю. Почему… это так странно ощущается? — Что именно? — Рамси наклоняет голову набок, приподнимая брови. — Я не могу дышать, мне больно в груди и… что происходит? Почему? — его глаза испуганно забегали, судорожный вздох сорвался с его губ. В уголках глаз сформировались слёзы, готовые пролиться через мгновение; Джон моргает — слеза катится вниз по щеке, щекочет кожу, солёной каплей собирается в уголке дрожащего рта. Это новое для него чувство, схожее с тем страхом, который он испытал, стоя под холодным светом фонарей на арене, с оружием в руках. Она закричала ему бежать, но он не сдвинулся с места. Он был напуган так, что не мог пошевелиться, как сейчас, не зная, что такое паника и как с ней справиться. Для этого нужен был якорь — что-то, на чем можно сосредоточить все свое внимание, отвлечься от этого чувства, закопать ещё глубже внутрь, думая, надеясь, что оно пройдёт. Если он спрячется, то никто его не достанет, верно? Не будет больше грохота в гостиной, криков, рыдающих мольб о сохранении жизни, выстрелов, хрипящего булькающего шепота, который навсегда отпечатался на его барабанных перепонках, иногда преследуя его в кошмарах, и огромной лужи крови, которая протянулась вплоть до кровати в его спальне. Пара тяжёлых сапогов наступила в эту лужу, и ковёр сочно чавкнул под твёрдой подошвой. Пара крепких рук в сопровождении грубого голоса вытащила маленького Джона из-под кровати, всего дрожащего, в соплях и слезах, протащила через весь дом к выходу. Он тогда лишь мельком увидел то, что его психика отчаянно пыталась забыть все последующие годы, блокируя воспоминания, пока в его жизни не появился Рамси Болтон, который одним рывком сдёрнул корочку с незажившей раны, похороненной под толстым пластырем игнорирования собственных проблем, пока он не засунул палец ему под кожу, добираясь до самой сути его души, выворачивая наизнанку, до боли, до ноющего сосущего чувства в груди, прямо над сердцем, когда сжимается горло и дергается кадык, когда тугой ком растворяется в кислоте, обжигающей глотку. Он едва успевает свеситься с края кровати, когда его рвёт на пол остатками завтрака и желудочным соком, когда трясёт так, что стучат зубы, а слезы все текут, текут. Пока Джон пытается отдышаться, пара рук берет его за плечи, притягивая к себе, и он утыкается лицом в грудь Рамси, как делал это с матерью, когда случалось что-то плохое. Джон знает, что не должен, не хочет, не может, но нарушает первое правило — не доверять Рамси Болтону — все равно делает, будто упрямится, доказывая, что может это вынести, может быть умнее, хитрее, предугадывая его следующий шаг. Рамси становится для него тем самым якорем, на котором он сосредотачивается, вновь закрываясь от всего мира, но не от Рамси, потому что тот всегда — всегда — следит за ним, потому что он уже может сказать, что Джон сделает следующим. Рамси прижимается губами ко лбу Джона, зачёсывая мокрые кудри назад, держит в своих объятиях, позволяя ему выплакаться у себя на груди, как ребёнку. Он нередко проворачивал это с другими — напускная забота и возможность выговориться, открыться хорошему слушателю, который задаёт правильные вопросы и умеет поддержать словом или одним своим присутствием, хоть все тело и кричит «беги!». Рамси знал, как провернуть это с ними, сам не понимая как, будто умел это всю жизнь с самого рождения. Было легко притвориться кем-то другим, сыграть свою роль в нужный момент, как и другие люди; он целовал их горячие, холодные лбы, мокрые от слез щеки, он прижимал их себе, гладил по спинам, чувствуя каждый позвонок под пальцами, и ему было почти жаль их, он мог бы испытывать это чувство, но не хотел, не понимал, зачем ему делить с ними их боль. Он не испытывал любви и сострадания, этому было неоткуда взяться в его сердце и в голове. В голове у него были другие вещи, такие, что никому не понравятся. С Джоном было по-другому. Его не хотелось убить, но все ещё хотелось вывернуть наизнанку, препарировать, разрезать напополам, вскрыть черепную коробку, чтобы узнать его изнутри, до каждой мелочи, вытащить это из него, попробовать на вкус, перекатывая на языке, рассасывая и упиваясь его персональностью. Он бы не съел Джона, не позволил себе перейти эту тонкую грань между желанием узнавать, исследовать новые черты его личности и тупой потребностью в насилии. Жажда крови никуда не делась, такое так просто не исчезает и даже не притупляется, но он научился её контролировать, его научили. В детстве все было по-другому, не так, как он делает сейчас, но все воспоминания оттуда кажутся далекими, размытыми и отстраненными от него нынешнего. Рамси не хочет думать о своем детстве, не тогда, когда у него в руках Джон, мягкий и уязвимый Джон, которого нужно обнять и приласкать, которому нужно подарить надежду и заверения в лучшем для него будущем. Что до тех, других, умерших людей ему не должно быть дела, он должен оставить их в прошлом и найти себя настоящего, похороненного под обломками той личности, которая ранее называлась Джоном. Рамси гладит его спину, залезает под серую футболку, его ладони горячие и чуть влажные от пота, как это всегда у него бывает, когда он взволнован или возбужден. Он тянет, медлит, почти ненавидя каждое мгновение этого мучительного ожидания, Джон заставлял его ждать столько месяцев, оттягивая этот сладостный момент, когда он наконец вгрызается ему в шею, не целует — кусает, присасывается к тонкой бледной коже до кровавых засосов, позволяя себе то, что запрещал отец. Да, с Джоном все по-другому. Он не позволял себе только брать, но также бескорыстно, почти что бессознательно отдавал всего себя в ответ. Это был честный обмен, тот, который устраивал Рамси, который нужен был ему все эти годы. Никто из его девочек не был таким же прекрасным, даже когда он полностью сломал их, подчинив себе, тогда они отдавали ему всех себя без остатка, но это была бездушная выдрессированная преданность, и глаза их были пустыми и холодными, когда они смотрели на него, улыбались ему, держали за руку в те моменты, в которые они пытались быть в нормальных отношениях, как это бывает у людей. Но с Рамси Болтоном ничто никогда не бывает нормальным. И Джон знает это, понимает это, но его все равно тянет к Рамси Болтону так, что его ведёт. Очки с него снимают так быстро, что он беспокоится, как бы дужка не попала ему в глаз, ослепив навсегда, но все забывается, когда его губы накрывают чужие — полные, мягкие, чуть блестящие и сладкопахнущие чем-то ягодным, он слизывает с них этот запах, который отдаётся сладостью на языке; Джон упирается ладонями в его плечи, когда Рамси, как сорвавшийся с цепи пёс, целует его глубже, жадно и очень мокро всовывает язык в рот, грубо, вылизывая его губы, залитые пятнами румянца щеки, все до чего он может дотянуться в похотливом бреду. Джон морщится, шипит, уворачивается, а когда Рамси пытается засосать его ещё, на этот раз плотнее вбирая каждую губу в рот, он кусает его. Кусает больно, сильно, брызжет слюной, почти рычит, хватает за толстые бока, царапая ногтями по белоснежной ткани халата. Они целовались и кусались, как собаки, не игриво, нет, сейчас все было серьёзно. Сейчас они были голодны, голодны друг до друга, и имели свои разные причины хотеть этого, потому что одному нужно было забыть себя прошлого и настоящего, позволить своей звериной натуре руководить им сейчас, а другой хотел — просто хотел, — испытывая чистое животное желание. Член Рамси упирается грубую ткань джинс, и Джон сладко проезжается по нему собственной промежностью, придвигаясь ближе, кусая яростнее. Оба стремятся избавиться от своей одежды, ибо становится уж больно душно, и потеет тело так, что пот холодит разгоряченную кожу, стекая вниз и оседая в волосах. Джон проводит рукой по груди Рамси, покрытой темными волосами, сжимает сочную сиську, под слоем жирка ощущая твёрдые мышцы, и от этого контраста его ведёт, он щиплет его за нечувствительный сосок и втягивает носом запах чужого пота, лезет рукой ему в подмышку, пальцами расчесывая отросшие там волосы, ощущая терпкую влажность, и едва сдерживается, чтобы не попробовать на вкус, зная что будет горько и солоно. Рамси отзывается тихим рычанием, кусая его за мочку уха, поощряя к дальнейшему исследованию чужого тела,