Об осени и о весне

Говорили, что Ин Чжэн, каясь, нес мать на спине чуть не от самого Юньчэна[1]. Ли Синь[2] нехотя пояснил: с берега реки через пшеничное поле, больше слушайте пустобрехов — но слухи уже разнеслись, как верховой пожар. Ин Чжэну, впрочем, они пошли только на пользу: сын, столь свято блюдущий узы родства, в глазах народа достоин объединить Поднебесную. Ин Си как никогда остро чувствует свою увечность и клянет ее. Пока слуги закладывают ему за пояс пустой рукав, он мысленно смеется над собой: а ты что же, в самом деле думал, что это тебе позволят нести мать правителя на спине? Что ж тогда не вызвался ехать в Юньчэн? Эх, Ин Си, Ин Си, годы ничему тебя не научили… Эта мысль холодком растекается под кожей и сковывает все порывы. Из-под черных и красных одежд советника и оплота владыки им и вовсе не вырваться. И вот на пиру в честь воссоединения семьи Чжао Цзи снова сидит по правую руку от правителя, и ее одежды и украшения символизируют возвращение сыновней благосклонности и прежнего почета, словно Ин Чжэн спешит заявить: все разногласия улажены. Мать правителя прощена за участие в заговоре Лао Ая, и за то, кем Лао Ай приходился ей, и за то, что покрывала его. Вот только Чжао Цзи теперь лишь бледная тень прежней себя. Та же красота, и те же черты, и та же осанка, но лишь отблеск былого духа. Безучастная и безвольная, она идет, куда укажут, ест и пьет, что подают, надевает платья, которые выбирают для нее невестки, безжизненными глазами смотрит вокруг и не узнает, кажется, даже собственного сына. Словно разум ее витает высоко над дворцом Чжантай и далеко от его обитателей, словно все они сделались ей невыносимы, и всякий раз, когда нужно слушать живых и отвечать им, она делает над собой усилие. Не та, совсем не та, что была когда-то и бередила душу Ин Си. Он с облегчением сдается внутреннему холоду и произносит насквозь неискренний тост за воссоединение правителя с матерью, который подхватывают прочие сановники. Пустая оболочка, в которой когда-то был заключен свободолюбивый дух Чжао Цзи, поднимает чашу. Вино льется через край ей на одежду. Ин Си отводит взгляд. В круговерти войны, политики и преобразований, соблюдения интересов народа Цинь и продвижения целей Ин Чжэна, среди успехов, споров, неудач и взлетов, словесных битв в зале советов, воображаемых битв в зале сражений и настоящих кровопролитий в переулках Сяньяна, среди послов Чжао, Янь и Ци, за состязанием умов и стратегий с Ли Сы и генералами, за чтением трактатов, которые правитель отмечал как обязательные для сановников, за постижением основ строительства и земледелия, за усмирением семьи и укрощением врагов правителя — за всем этим ему казалось, что прошлое забыто, что Чжао Цзи забыта, что забыта любовь к ней и самое ее имя. Вот и сейчас ему так кажется. Он может предложить госпоже Чжао только жалость. Он же был готов умереть, чтобы вернуть ей прежнюю жизнь — хотя бы почести, подобающие матери правителя. Как все могло дойти до жалости?.. У Ин Си полно забот, чтобы долго размышлять над этим. Большую часть осени и всю зиму Чжао Цзи проводит в своих внутренних покоях. Вереница лекарей проходит через дворец Ганьцюань, ручей снадобий со всех концов семи царств стекается к нему и по капле проливается сквозь него. Дворец Ганьцюань — сито для порошков и желоб для пилюль. Так всем становится понятно, что события мятежа и двухлетнего изгнания не прошли бесследно: здоровье госпожи Чжао подорвано — и уже не восстановится, неутешительно качает головой личный лекарь правителя. Но при должном уходе и отдыхе, при неукоснительном соблюдении всех советов госпожа мать правителя проживет еще долго. — Долго относительно чего? — тяжело спрашивает Ин Чжэн, и лекарь не находит ответа. Он даже в лицо правителю боится взглянуть. Ин Чжэн раздраженным взмахом руки гонит его прочь и прячет лицо в ладонях. — Лжецы, — бормочет вслед старику, — проклятые лжецы… Снова и снова Ин Си вспоминает погасший взор, вино, равнодушно пролитое через край, и беспокойство точит его, шлифовальным бруском скребет в груди, с хрустом и треском спиливает равнодушие, в котором он сам себя убедил. Неужели в Чжао Цзи умерла воля к жизни? Ин Си приходит спросить о ее здоровье лишь однажды, после посылает за себя слуг. Старому вояке с сединой смешно бегать в чужой дворец под любым пустячным предлогом взглянуть на хозяйку, даже если они родня. А слуга раз за разом у ворот выслушивает, что госпожа мать правителя ни в чем не нуждается и благодарит Вэйянь-цзюня за заботу. И в чем тут забота, если он даже жаровню не может придвинуть к ее постели? Наконец из дворца Ганьцюань приходит евнух и передает, что госпожа мать правителя приглашает Вэйянь-цзюня полюбоваться цветением сливы. Цветущая слива! Ин Си, пожалуй, не отличит ее от цветущего мандарина. Ин Чжэн лишил его возможности оставаться боевым генералом и заставил стать опытным советником, перетряхнул все его знания, смел пыль с талантов, вынудил вникнуть в каждое переплетение на полотне, которым задумал накрыть семь царств, — но так и не превратил в ценителя поэзии, музыки, танцев и прочих красот. Вот Сяньян, столица Цинь, столица будущего единого царства. Город, где стучат колесами повозки чиновников и знати, плывут паланкины знатных дам, за паланкинами семенят служанки, не смея поднять глаз на прохожих; текут от восточных ворот к западным безымянные люди по своим делам, прогуливаются девицы и важные старики с жидкими длинными бороденками, с визгом носятся босоногие дети бедняков, воришки норовят нырнуть в чужие кошельки и карманы; воины бряцают оружием и скрипят доспехами из вареной буйволовой кожи, гремят ящики в торговых лавках, их хозяева на все лады зазывают покупателей и угодливо кланяются явно богатым прохожим, а ремесленники, оружейники и подмастерья кривятся, слушая, как о плодах их кропотливого труда распинаются те, кто к нему и не прикоснулся. Воздух Сяньяна пропитан запахами кожи, навоза и железа, свежего хлеба, меда, орехов, вина, духов и притираний, из харчевен плывут и будоражат пустые желудки ароматы специй, супов, свинины и рыбы. В торговых лавках сияет всеми известными цветами парча, блестят зеркала из начищенной меди и посуда из стекла и покрытой глазурью глины, уложены неподъемные рулоны ковров, вытканных узорами всех семи царств. Молодящиеся дамы, чьих лиц не рассмотреть под слоем косметики, перебирают пузырьки с маслами, банки с рисовой пудрой, с красной и золотой краской для век, губ и ногтей, с тушью и румянами, а рядом их уже приманивают вышитые веера, туфли и пояса. Говорят, если постараться, даже шелкопрядов можно найти. Если послушать Сяньян, услышишь и тумаки, раздаваемые нерадивым слугам и воришкам, и как хозяйки распекают неумех-поваришек и служанок, плохо вычистивших циновки, и как пытаются дать взятку младшему помощнику сановника низшего ранга и умаслить власть имущих; строгий четкий выговор чиновников, читающих указы из дворца, и нестройное пение захмелевших солдат после длинной службы, и петушиные бои, и стенания тех азартных игроков, кто проиграл, и полный ликования хохот тех, кто сорвал куш, и окрики возниц, не сумевших разъехаться в узкой улочке… А временами Сяньян — выгребная яма, заполненная слухами по самые края. Давно ли Ин Си был всего лишь богатым любителем развлечений из верхнего города и заставить его разгуливать по столице могло разве что праздное любопытство? Давно — до приезда Ин Чжэна и его матери. С тех пор вся жизнь прошла — и не сказать, чтобы славная. Не такая, какой виделась в юности. А вот дворец Ганьцюань. Во дворце Ганьцюань тенистые беседки, шепот слуг, рукотворных ручьев и водяных часов, шорох юбок и нитей, скользящих сквозь ткацкую основу, шелест бамбука, колыхание занавесей, мерное постукивание пестиков в ступках, ароматы сладкого печенья, медленное движение теней за солнцем. А может, над дворцом Ганьцюань и солнце не движется. Его провожают к Чжао Цзи. Уже очень давно Ин Си не видел ее так близко. Место матери правителя на возвышении, она символ в золоте; прежде во дворце Чжантай она всегда садилась так, чтобы на нее падало солнце, и слепила отраженным светом. Память о прошлых днях мешает, не дает рассмотреть лица Чжао Цзи, — и не только она. Во дворце Ганьцюань холодно, сколько Ин Си помнит — всегда было холодно, облака пара повисают в воздухе, затем медленно растворяются, и лицо Чжао Цзи то окутано ими, как покрывалом, то открыто. Неудивительно, что солнце не движется над дворцом Ганьцюань — здесь все стынет. — Приветствую мать правителя. Чжао Цзи смотрит очень долго, словно перебирает и взвешивает все его заслуги и промахи, словно ей нужно лично взглянуть на него, чтобы решить, стоит ли он хотя бы обмена любезностями — и наконец благосклонно кивает. — Славно, — посмеиваясь, словно старуха, говорит она, — славно. Сам Вэйянь-цзюнь. — Мы уже стали беспокоиться, что госпожа не поправится. Она издает горлом короткий звук — не рычит и не усмехается, но все это сразу. Вроде нежного ворчания большого зверя. У Ин Чжэна точно такое же означает одобрение. — Женщины Чжао живучи. На счастье или на беду, но живучи. Благодарю Вэйянь-цзюня за беспокойство. Она зовет его в сад. Ин Си отступает, пропускает хозяйку дворца вперед, никак не может решить, изменили ее два прошедших года или нет. Пожалуй, нет. Ему показалось на торжественном ужине. Разве что идет она теперь медленнее, с большим достоинством, опираясь на руки двух служанок. Словно потеряла легкую поступь, которой славилась с юных лет и которая привела ее в семью Ин. В саду зелени почти нет. Снег сошел несколько дней назад, почва еще не впитала влагу, но сливовые деревья, каждая их изогнутая ветвь щедро усыпаны пышным розовым цветом. — Словно сотни тысяч пионов на одном дереве, — говорит Чжао Цзи и жестом прогоняет служанок. — Разок дунет хороший ветер — и всему этому придет конец. Вот и моя жизнь — как этот цвет, и я отучилась тосковать по ней в Юньчэне. Мой удел — стареть в окружении красивых вещей и молоденьких служанок да мирить невесток, которые как будто и не ссорятся... А-Чжэн больше не просит моего совета, не спрашивает даже моего мнения, и придворные и сановники, зная это, уже не осаждают мой дворец с просьбами. Вэйянь-цзюнь первый, кто пришел поприветствовать меня за долгое время. — Вас приветствовал весь Сяньян. — В самом деле? — равнодушно спрашивает она и срывает цветок сливы. Ин Си молчит. — Благодарю Вэйянь-цзюня за приятную беседу, — в конце концов говорит Чжао Цзи, словно они обсуждали трактат об орошении земель, а не созерцали деревья в молчании. Обменяться двумя фразами — это теперь для нее беседа? Ин Си кажется, что он едва держит равновесие на краю пропасти. С одной рукой это особенно трудно. — Я всегда готов предложить госпоже таковую. — В нашем возрасте это уже немало. Впервые за долгое время Ин Си зовет к себе мастера по оружию. Левой рукой он по-прежнему бьется так же хорошо, как некогда правой, и пропускает всего два удара, хотя не может избавиться от ощущения, что мечник поддался калеке. Слишком часто ему казалось, что Чжао Цзи забыта, чтобы это стало правдой. Вырвать ее из сердца означало отречься от всей своей жизни — и он не смог. Не хватило духу. Только позволил мыслям о ней успокоиться, как зимой рыба успокаивается на дне пруда, зарывается в ил и дремлет так до весны. Но пруд оттаял, и рыба пришла в движение. В следующий раз его приглашают во дворец Ганьцюань полюбоваться цветением мандаринов. Ин Си в замешательстве вертит послание, написанное, разумеется, не ее рукой. Хоть проси Ли Сы истолковать, зачем мать правителя придумала эту забаву: безмолвно наблюдать, как время течет в цветении, созревании и увядании. Но и Ли Сы уже слишком долго сановник в Сяньяне, чтобы дать достаточно бодрящий и тонкий ответ; вся изворотливость его ума служит целям правителя, а цели эти веселья не терпят. Так что все они смеются реже, и поют реже, и кланяются ниже, и теряют зубы и зрение, и седеют, словно лишайником порастают, — возраст и величие Цинь со всех собирают дань. Когда-то Чжао Цзи считали выскочкой. Ее тщеславие, властность, любовь к дорогим безделушкам и невежество не раз порицала между собой семья Ин, а вдова Хуаян[3] кривилась всякий раз, когда при ней упоминали мать правителя. И все же кто как не Чжао Цзи занималась воспитанием сына в Ханьдане и кто как не она внушила ему стремление к победам? Смогла бы пустая никчемная женщина, на уме у которой только развлечения и любовные утехи, воспитать правителя, подобного Ин Чжэну? Сохранить при нем наставника, способного внушить мальчику устремления, превосходящие понимание обычного человека? Сколько лет род Ин смотрел на семь царств и заговаривал о единстве, о безраздельном господстве над семью народами! Но когда в роду Ин появился мальчик, готовый слова обратить в дела, готовый спаять семь царств кровью и бронзой, законами и дорогами, каналами и уставным письмом, — и семью, и всю Цинь это застигло врасплох. И вот Чжао Цзи смотрит на цветение мандаринового дерева, будто не видела ничего прекраснее в жизни. А это всего лишь пять раскрытых белых лепестков среди вечнозеленых листьев. — Как красиво, — вздыхает она. — Свобода к лицу всему живому. Взять этот сад: два года ему позволили расти, как задумано природой, и теперь мне не хочется изменить ни единой ветки. Я научилась ценить простые вещи. Точнее, я вспомнила, каково ценить простые вещи. Моя семья не была ни знатной, ни богатой, отец моего сына был заложником и каждый день над ним был занесен меч. Мы оберегали друг друга, потому что никто другой оберегать нас и не думал. Потом нас отняли друг у друга, и мне осталось заботиться о сыне. Теперь я понимаю, что там было самое счастливое время — вопреки всем страданиям. Она говорит много — как всякий, кто слишком долго не имел собеседника и привык предаваться мысленным разговорам. — Госпожа думает о временах юности. Все мы тоскуем о них, потому они кажутся самыми прекрасными. — Разве я так состарилась, чтобы тосковать? — Нет, — он в смятении опускает голову, — нет! Я… По правде говоря, Ин Си видит ее прежней. Но даже если бы Чжао Цзи вернулась из Юньчэна седой и согбенной, с изрезанным морщинами лицом, он не заметил бы этого. А может, такой она и вернулась, но он не замечает — и не потому, что зрение становится хуже. — Это говорила моя тоска по юности, — наконец он находит слова. — В мыслях не было обидеть госпожу. — Что теперь может обидеть меня в этом мире, — она впервые едва заметно и знакомо улыбается, показывая ямочки. Они манят его, так необычно расположенные под уголками губ. — Что мои обиды утекающему времени? Ин Си все еще ждет намека, в чем смысл и этого, и прошлого приглашения. Чжао Цзи решает объяснить: — Вэйянь-цзюнь достойный муж рода Ин. Его общество приятно, беседы с ним обогатят любой ум. А мой после двух лет заточения в Юнчэне совсем иссох. Деяния моего сына сделались мне непонятны. Мой ум не постигает хитросплетений его планов, его игр с союзами, прежней дружбой и новой выгодой. Вы знаете, как серьезно я ошиблась, подослав убийц к Чжао Яню[4]. Я поставила под угрозу все замыслы владыки. А-Чжэн слишком добр, раз простил меня. А ведь я и прежде ошибалась, когда велела схватить Чжао И. Мне известна мечта моего сына, но путь к ней… Еще бы Ин Чжэн наказал ее; он был в такой растерянности, что даже не стал скрывать от Чжао Яня правду. А тот, в свою очередь, был в такой растерянности, что немедленно измыслил вместо правды ложь, в которую сам охотно поверил, и ошибка Чжао Цзи осталась внутренним делом между дворцами Ганьцюань и Чжантай. — Путь к ней извилист, госпожа, он проходит через все долины, все леса и все русла рек семи царств. Она понимающе кивает. — Моему сыну идти еще очень долго. — Советники и генералы всеми силами сокращают путь владыки. Какое-то время они говорят о наследнике Янь[5] и о Чжао Яне, о противном сущности Ин Чжэна, но неизбежном и необходимом союзе с царством Чжао, и тогда в Чжао Цзи вспыхивает прежний огонек. Может, ей и недостает знаний, может, в Юньчэне она и впрямь не видела ничего, кроме немых служанок и стражников, но в глубине мысли ей не откажешь. Ин Си не раз приходится уворачиваться от метких вопросов. — Вэйянь-цзюнь мне не доверят, — вздыхает Чжао Цзи, выслушав очередные уклончивые пояснения. — Я это заслужила. И новых вопросов не задает, только смотрит мимо Ин Си в окно на деревья, усыпанные цветами и завязью. Их беседа окончена. Несколько дней Ин Си не может отрешиться от мысли, что сам себя перехитрил — в который уже раз. Он не проявил выдержки — и Ижэнь-Цзычу заполучил его трон; подумал, что усвоил урок, — и Лао Ай под носом у всех, в столице, в императорском дворце заполучил женщину, которую Ин Си годами любил и вожделел, а не прояви он выдержки, приложи хоть немного усилий — и кто знает. Если успеха добился человек столь недостойный, неужели он… Усилием воли Ин Си останавливает этот поток. Не хочет знать, куда он вынесет. «Вы — опора моего трона, дядя, — столько раз говорил Ин Чжэн. — Воплощение чести семьи Ин». Хорошенькая честь, мысленно смеется Ин Си, я ведь едва не зарезал твоего отца при всей семье и придворных — случайно, правда. И годами смотрел на твою мать, представляя такое, о чем сама мысль — уже измена. И говорил ей в лицо, что убил бы твоего отца; это была открытая измена, о которой Чжао Цзи смолчала. Сколько надежд питало ее молчание… Слава Небесам и предкам, что молодая прыть и горячка гнева лишили его трона. Плохим он был бы правителем. — Дядя, вы здоровы? — голос Ин Чжэна врывается в его мысленные сетования. — Успеваете за тем, что я говорю? Ин Си кланяется. Не видя смотрит на карту, устроенную на полу в зале для тайных советов, на уменьшенные долины, реки и горы шести царств, между которыми возвышается Ин Чжэн. Для того он и велел соорудить такую карту. — Благодарю за беспокойство, владыка. Я здоров. — Тогда что вы думаете о моем плане? Ин Си смотрит на коробку с деревянными пехотинцами: они символизируют войска генерала Ван Цзяня, отведенные за перевал Ханьгу. Кажется, Ин Чжэн говорил об обманном маневре, взятии нескольких городов в Чжао из-за нападении царства Чжао на царство Янь и тайном письме для Чжао Яня, в котором… Ин Си качает головой. Ничего он не думает. — Ясно. Заботьтесь о себе. Вы нужны Цинь, — Ин Чжэн хмурится, крюком деревянной алебарды двигает то одно, то другое войско к Ханьданю, потом вдруг к границам с Хань — и в конце концов сердитым рывком сметает все. Ин Си наклоняется поднять опрокинутую пагоду Ханьданя, и правитель морщится. — Оставьте. Ли Синь потом расставит как было. Я слышал, вы навещаете мать правителя, дядя. — Да. Ин Чжэн издает горловое ворчание и становится очень похож на мать. Ин Си любит это сходство. — Хорошо. Навещайте. Ей это на пользу. Я бываю у матушки каждый первый день месяца. — Благодарю, владыка. Но во дворец Ганьцюань его больше не зовут. Какое-то время Ин Си говорит себе, что это к лучшему: он не может думать разом о Чжао Цзи и о великой цели Ин Чжэна, а тот не прощает замешательства. Ин Чжэн снова и снова штурмует Ханьдань на карте со всех сторон и всеми силами; штурмует его изнутри, подкупая сановников и соглядатаев золотом, а народ — пахотными землями в Цинь и освобождением от уплаты налогов на три года, и порой смелость его мысли граничит с одержимостью. От ближнего круга советников он ждет такой же одержимости. В конце концов, не найдя ключа к столице Чжао, Ин Чжэн обращается к старому совету Ли Сы, отводит большую часть войска за перевал Ханьгу и разворачивает на царство Хань. Во дворце Ганьцюань равнодушны к этим известиям. Внутри его стен значение имеет только сад, где скоро снимать урожай. Возможно, Ин Чжэн уже говорил с матерью о своих намерениях и получил ее одобрение. Или хотя бы успокоил ее. Во всяком случае, с Ин Си она не говорит ни об отводе войск из Чжао, ни о нападении на Хань. Глядя на нее, Ин Си гадает, как же все вернулось на свои места. Всего-то три года назад он выслушал историю ее падения и оторопел до немоты. Пока он лелеял ее в своем сердце, Чжао Цзи позволила лжецу осквернить свое ложе, осквернить свое чрево, осквернить кровь, которая связала ее с семьей Цинь в Ин Чжэне. Тогда порыв ярости, скорби и презрения сорвал ее с постамента, которому поклонялся Ин Си. То, о чем он грезил втайне, даром досталось человеку, которого и не разглядишь с высоты, куда история и долгие труды вознесли род Ин. Но вот — прошло всего три года, а Ин Си воздвиг новый постамент и сам не заметил как. И она по-прежнему выше всех, только не золотая и неприступная, а такая, какой Ин Си впервые увидел ее: загорелая почти до черноты за время долгого пути, с растрепанными волосами, в пыльном дорожном платье и красно-черной накидке. Стоит перед воротами Сяньяна, слушает чужие издевки и сжимает руку мальчика, который теперь уже стал мужчиной и которым Ин Си дорожит больше всего на свете. Далекая от приличий и правил, установленных в Сяньяне, она неумело пытается очаровать Ин Си, тогда еще незнакомца, который назвался сыном правителя и обещал провести в город — а мог и солгать, — и улыбается ему так, что видны все зубы. Потом стоя слушает приказ правителя, не зная, что такие указы из уважения принимают на коленях, и открыто смеется, показывая гибкую шею, когда ее с сыном велят проводить во дворец, где едва не бросается на шею мужу, одетому в траур по прежнему владыке, и не знает, как кланяться повелителю и его жене, и горделиво светится, пока юный Ин Чжэн без запинки цитирует записи мудрецов и перечисляет драгоценные мечи... После трех лет, проведенных на границе, Ин Си только протрезвел от Сяньяна и интриг, собственного высокомерия и претензий на трон — и тут ему в голову ударила свежесть, живость и прямота простолюдинки из Чжао. …Или как когда он вывалил перед ней, почти узницей, сплетни из самых зловонных подворотен Сяньяна, словно ведро помоев выплеснул, и Чжао Цзи, бледная, с лицом без единого следа краски, надавала ему пощечин с таким праведным негодованием и достоинством, будто не она, а он отмывался от обвинений в измене, в прелюбодеянии, будто ей предстояло не повеситься на белой ленте, а воссесть на троне. Ин Си до сих пор может вспомнить, как тогда горело лицо и как чувствовался ветер, летящий за ее рукавами. Нелепо было сомневаться в отцовстве[6]: у Ин Чжэна то же длинное умное лицо, что было у брата, только дерзновенное, а на Ижэне-Цзычу лежала печать усталости и покорности. Восемь лет плена в Чжао надломили его навсегда. Десять лет плена в Чжао сделали Ин Чжэна сильнее всех. Но тогда Ин Си как будто искал повод опорочить Чжао Цзи, доказать себе, что любить в ней нечего; а на это годилась любая сплетня. Прощение Ин Чжэна, внезапное, как гроза, бурным потоком смывает с Чжао Цзи все преступления и подозрения, старые и новые, вымышленные и правдивые. Словно все это было не с ней: Лао Ай, и дети от него, и потворство ему, и выгораживание его жалких заслуг, и посмешище, каким она себя выставляла, издавая указы о награждении этого выскочки титулами и наделами. Ин Си вместе со всеми не хочет помнить ее позор и предательство, не хочет отравлять немногие радости настоящего, которым и долгими стать не суждено. Достаточно, что в память о собственной дикой ревности, перехлестнувшей все, ему остались культя и могила Сяо Е[7]; может, совладай он тогда с собственной бурей, Сяо Е не бросилась бы в колодец. Но он не совладал. Ему дела не было до того, что с ней сотворил Лао Ай; он думал только о том, что Лао Ай сотворил с Чжао Цзи. Да и он будто никогда не бросался с мечом на Ижэня-Цзычу — никто об этом не вспоминает. Будто никогда, переодевшись простым солдатом, не устраивал на границах танцев с алебардой, после которых восточному Чжоу оставалось только уносить трупы своих воинов — никто и об этом не вспоминает. Старшинство среди братьев, жажда стать правителем — все это было не с ним. — Руку вы потеряли из-за меня, — говорит Чжао Цзи, и тон ее полон покаяния. Ин Си едва заметно кривится. Он привык к увечью. — Я и голову тогда потерял. Госпоже ни к чему раскаиваться, вина лежит только на мне. — Я до сих пор не выразила соболезнований о смерти вашей жены. — Благодарю госпожу. Мне приятно, что вы сохранили память о ней. Они оба молчат о причинах, которые довели до смерти Сяо Е. Единственную женщину, которая прожила с Ин Си достаточно долго, чтобы понести дитя, но этому дитя не суждено было родиться. Он редко предавался сожалениям — гораздо реже Ин Чжэна, который нет-нет да сетовал, что у лучшего из его родни нет прямого наследника, — но часто вспоминал преданную, неприметную и нетребовательную заботу своей последней жены. Вот только лица вспомнить уже не мог. Зато помнил взгляд, который она подарила ему за мгновение до смерти. Таким же взглядом сам сейчас смотрел на Чжао Цзи. Сяо Е была рада любому знаку внимания. Она без труда разгадала тайну Ин Си, ведь женщины прозорливы в вопросах сердца, и о единственном подарке из дворца Ганьцюань заботилась так, словно это был ее подарок от супруга. Подарок ее не пережил. Ин Си разбил ту курильницу вдребезги, а потом схватил меч, чтобы прирезать Лао Ая, но прежде всем рассказать о его притворстве и о позоре Чжао Цзи. В могилу Сяо Е легло слишком многое, чтобы разбирать, но в основном — надежды его молодости. — Я подослала ее к вам, — не теряя достоинства, сознается Чжао Цзи. — Чтобы знать все о делах дома Ин. Но вскоре она к вам привязалась и разрушила мои планы. Под конец ее доклады были такими… бестолковыми. — И я к ней привязался. Знал с первого мгновения, для чего вы ее подослали, и все равно привязался. Мне было неважно, что она вам докладывает. На ней была печать вашего присутствия. Как тут устоять. Во взгляде Чжао Цзи сверкает молния. — Она не была мной. — Я и это знал с первого мгновения. Вот так они поговорили о его любви к ней, не произнеся ни слова о любви. Ин Си горько от разочарования. Не то чтобы он рвался открыться, столько лет спустя уже не имеет значения, знает Чжао Цзи или нет, знает Ин Чжэн или нет, знает весь свет или нет. Но горько, что для нее это столь мало значит. Он не думал возвыситься в ее глазах, но до чего же горько. — Вы могли забрать мою жизнь за отнятые у вас. Звучит так нелепо. Даже разорванное на части тело Лао Ая не возместило ничего. — Владыка забрал жизнь единственного виновного. Ваша жизнь, госпожа, самое драгоценное, что у меня есть. Она, разумеется, принимает его слова за придворную вежливость. Любой из правящей семьи дорожит жизнью матери правителя. — После Цинь. — Госпожа мудра. — Таковы все мужи семьи Ин. Долг они ставят превыше всего на свете. Мой супруг научил меня этому, правда, я тогда была слишком юна, чтобы усвоить урок. Потому урок, который преподал мне сын, был столь суров. — Вы простили владыку? На мгновение Чжао Цзи становится такой, какой Ин Чжэн вернул ее в Сяньян: бери за руку и веди куда хочешь, она слова не скажет. — А владыка простил меня? А вы простили? А вся Цинь? Есть вещи, которые простить невозможно, Вэйянь-цзюнь. Остается только пережить их. В глубинах дворца Ганьцюань, знает Ин Си, в тайных покоях хозяйки установлены поминальные таблички по тем, другим, чужим и безродным детям. Правитель тоже это знает, но не вмешивается. Достаточно того, что эти дети убиты и похоронены неведомо где. — Мой сын жесток. Его отец был так мягок. И все-таки А-Чжэн — мой сын, даже после всего, что он сделал. А я — его мать, даже после всего, что я сделала. И он великий человек. Я бросила тень на его величие, и никакой гнев, никакое горе и никакая обида не могут заслонить правды. Какое бы зло мне он ни причинил, семена этого зла посеяла я. — Правитель любит вас. Он жесток, потому что были ранены и сердце его, и гордость. Он страдал в разлуке с вами. — Я тоже страдала, — холодно напоминает Чжао Цзи. Ин Си готов откусить себе язык. Когда Ин Чжэн отрекся от матери, она ведь всех детей лишилась. Эта простая мысль до сих пор не приходила ему в голову. — Надо же, — смягчается Чжао Цзи, — как вы стали самым преданным сторонником моего сына, хотя так не любили его отца. — Я привык думать о правителе как о своем сыне. Надеюсь, госпожа меня за это простит. Надеюсь, не сочтет это оскорблением. Он был мальчиком, когда мы встретились. Необыкновенным мальчиком. Отец это видел, а потом увидел и я. Все чаяния нашего рода я перенес на Ин Чжэна, хоть никогда не признавал этого вслух. Пусть многим не нравилось многое в Чжао Цзи, но ее любовь к сыну, ее гордость за него никогда и ни у кого не вызывали сомнений. Глаза у нее сияют, как в день приезда в Сяньян. Ин Си кланяется, ослепленный. Евнухи снимают знамя Хань в покоях правителя, Хань Ань[8] в Сяньяне присягает на верность владыке Цинь, в зубах приносит ему нефритовую бирку, символ права на трон царства Хань. Рано или поздно такую же вынесут правители пяти непокоренных царств, начало положено. Лицо Ин Чжэна неподвижно. Хань Ань — песчинка в поднятой им пыльной буре. Ин Чжэн не смотрит на песчинку, он смотрит на Ханьдань, смотрит на оставшиеся царства. Ин Си просит отпустить его в Чжао. Устал от Сяньяна, говорит от честно. Хочу в битву, говорит еще честнее. Хочу сбросить знамена Чжао со стен Ханьданя. На первый раз Ин Чжэн не отвечает. На второй — сердится. — Глава дома Ин, — говорит он, — что за пример вы подаете младшим? — Владыка? Ин Чжэн упирает кулаки в пояс. — Дядя, сколько раз повторять: я настаиваю, чтобы вы взяли жену. Может, мне поручить это дворцу Ганьцюань? У моей матери не было своей свадьбы, она порадуется устройству чужой. Слова Ин Чжэна не касаются просьбы и потому проделывают брешь в Ин Си. — Не стоит, — едва ворочая языком, говорит он, — по таким пустякам тревожить мать правителя. — Значит, велю женам устроить смотрины. Они выберут вам красивую и покладистую барышню из Чу. Или из Ци. Или из Чжао. Я велю объездить все царства, чтобы для вас наконец нашли редкую птицу. Ин Чжэн любит шутки, что же, Ин Си не против ему подыграть. — Правитель, я калека и отшельник. Всем известен мой неуживчивый нрав и история о десятке отосланных жен. Кто пожелает дочери такого мужа! — Вы — тайфу[9] Цинь. По-прежнему. Глава рода Ин. Кто посмеет отказать? — Так владыка хочет покарать меня? На пороге старости одарить молодой женой, за юностью которой я не буду поспевать и которая ежечасно будет напоминать мне об осени и о весне? Странно, что свои запасы поэзии он истощил перед Ин Чжэном. — Вздор! — сердится тот. — Станете и дальше нести вздор, сосватаю вам старую кривобокую каргу! — Воистину владыка хочет покарать меня, — со вздохом кланяется Ин Си. — Прошу указать на мою провинность. — Ладно, — резким взмахом Ин Чжэн пресекает разговор. Он устает шутить куда быстрее, чем в детстве. Возможно, потому что шутки у него становятся злее год от года. — К делу. Я позвал вас для другого, дядя. Я хотел просить вас остаться и продолжить строительство канала. — Но канал построен, владыка. — Канал Чжэн Го построен, — глаза Ин Чжэна горят знакомым огнем превосходства. — А я говорю о новом канале. На юге[10]. Вам нет нужды идти на Ханьдань, чтобы доказать свою боевую доблесть, она известна. Спорить с Ин Чжэном — дело неблагодарное, но Ин Си все-таки спорит: — Повелитель, я не настолько состарился и не настолько размяк, занятый лишь придворными делами. Есть генералы старше меня. Объединение семи царств — мечта всего рода Ин, и я не хочу оставаться в стороне. А для канала у вас есть более опытный строитель Чжэн Го, чьи знания и таланты в расчетах никто не поставит под сомнение. — Ваши мудрые слова не раз помогли нам. Это вы называете стоять в стороне? Ин Си благоразумно молчит, не зная, куда клонит повелитель. — Ладно. Смотрите сами. — Ин Чжэн повышает голос: — Сюда! Двое слуг вносят на плечах тяжелый длинный свиток. Ин Чжэн велит развернуть. На карту нанесены все семь царств как одно, и его северные границы очерчены контурами будущей оборонительной стены. Она вьется среди полей, гор и по берегам рек. Ин Си кажется, что он смутно угадывает суть. — Мой земляной дракон, — Ин Чжэн с гордостью ведет ладонью поверх свитка, словно и впрямь ласкает длинную спину. Зубцы стен словно зубья на спине зверя. А на юге — лента нового канала от Янцзы до Лицзян. Ин Си немеет от догадки. — Вы первым из моих советников видите это, дядя. Когда покорим Янь, я возведу на северных границах стену, которая сдержит племена сюнну от нападений, а людей единого царства — от побегов к ним. — …чтобы беспрепятственно продолжить завоевания, покуда север огражден, а пути на юг открыты? Ин Чжэн лучится довольством. — Дядя очень хорошо меня изучил. Что скажете? Ин Си даже не пытается скрыть потрясение. В этом нет ни малейшей лести, как в задумке Ин Чжэна нет ни следа мысли Ли Сы или Люй Бувэя. Так степной орел видит Поднебесную с высоты полета. — Владыка, я не нахожу слов, — искренне говорит он. — Недавно я думал, что госпожа Чжао стала благословением для дома Ин, ведь она родила моему брату великого сына. Теперь я понимаю, что мы не постигли и песчинки всех ваших замыслов. Его слова нравятся Ин Чжэну. — Но это будет означать, владыка, что Цинь долго еще вести войны. — Да, — сухо говорит Ин Чжэн. — Так рождаются государства. В крови и муках, как любое дитя — у человека или у зверя. Ин Си с трудом осознает будущее, которое предлагает Ин Чжэн. Смотрит его глазами и видит леса, рыбные реки, поля для посевов, города и торговые пути, новых людей, которых обучат законам Цинь и учениям Цинь, и новых воинов для новых завоеваний. Видит соль, железо, олово, медь, кожу и зерно для торговли и процветания даже не Цинь — нового мира куда больше Цинь, больше объединенных царств. Есть ли предел мысли правителя? Есть ли предел для взора степного орла? Семья Ин никогда до этого дня не поднималась столь высоко. А ведь правителю нет и тридцати, в ошеломлении вспоминает Ин Си. Если Небеса даруют Ин Чжэну жизнь столь же долгую, как у Чжаосянь-вана[11], с его деяниями никто не сравнится еще тысячу лет. — Сколько времени уйдет на постройку? — По расчетам — десять лет. Вам хватит дел, дядя. Вы достаточно ошибались при строительстве канала Чжэн Го, чтобы больше не ошибаться. — Но Чжао и Янь еще не покорены, — напоминает Ин Си. — А до этого не будет ни стены, ни канала. — Верно. Я даю на их покорение пять лет. Потом стена и канал — разом. А после мы двинемся на запад и на юг. — Земной жизни не хватит на столь великие деяния, владыка. Что-то во взгляде Ин Чжэна говорит Ин Си: он случайно прозрел суть вещей. — Земной — нет. Но где-то в неисчислимой мудрости, которую я собрал со всех библиотек и академий Поднебесной, которую достал из всех блестящих ученых мужей, должен быть сокрыт секрет бессмертия. Нам лишь не хватает знаний, чтобы его прочесть. Ин Си не хочет развивать эту мысль. Само ее существование отдает безумием[12]. — Мы не будем покорять Чжао и Янь вечно, владыка. Если Небесам будет угодно, я вернусь и стану помогать вам на севере. Несомненно, вы понимаете меня, если уж я сумел понять вас. Вздох Ин Чжэна кажется бесконечным. — Решено. В таком случае, дядя, заботьтесь о себе. Они оба умалчивают об увечье, нанесенном мечом Лулу[13], будто его нет. Тот удар между ними давно решен: Вэйянь-цзюнь явился в тронный зал, размахивая мечом, чтобы зарезать сановника и оскорбить мать правителя, и за это правитель лишил его руки, в которую был вложен меч. — Я передам во дворец Ганьцюань, что исчерпал все доводы, упрашивая вас остаться. — Дворец Ганьцюань? — Просьба поберечь вас исходила из дворца Ганьцюань. Как почтительный сын, Ин Чжэн не смел отказать. Но повелитель Цинь не станет отговаривать воина от сражения. Я и себя отговариваю с трудом. Что сейчас ни делай, он выдаст себя. Поэтому Ин Си стоит и смотрит в глаза Ин Чжэну и надеется, что скрывает свои мысли — хотя как раз мыслей у него нет, Ин Си не поспевает за собственным сердцем, а ведь оно бьется у него в груди. — Когда вернусь, я непременно приду выразить матери правителя благодарность за ее беспокойство. — Моя мать много страдала, — Ин Чжэн встает спиной к нему, не то позволяя потерять лицо, не то чтобы подловить его за такой потерей. С Ин Чжэном никогда не знаешь наверняка; только кажется, что ты понял его, а через несколько мгновений оказывается, что понял ты не больше, чем каплю от мудрости всех ученых мужей. Даже измышления великих он читает иначе, чем ближний круг советников, и заставляет их снова и снова изучать одни и те же свитки, покуда истина не откроется — какой видит ее Ин Чжэн. Недаром Ли Сы говорит о правителе: непостижим, как бездна. — Большую часть страданий она перенесла по моей вине. Почтительный сын не смеет усугубить, даже если он — правитель. Ин Си гадает, можно ли считать слова правителя высочайшим дозволением… на что? На выражение любви к Чжао Цзи? Как выражать ее спустя столько лет молчания? Когда из дворца Ганьцюань является служанка с подарком от госпожи, Ин Си на мгновение цепенеет от мысли, что девица и есть подарок. Во второй раз это было бы слишком зло со стороны Чжао Цзи. Слишком похоже на прежнюю Чжао Цзи, которой достаточно было улыбнуться, чтобы перевернуть ему душу и заставить принять женщину, которую он бы в жизни не пожелал. Подарком оказывается безделушка, фляга для воды. Полезный подарок, какой и потерять будет не жалко. Она и впрямь научилась простым вещам. И знает, что уже поздно и смешно дарить жен калеке, чья жизнь клонится к закату. В первый раз, вскоре после появления Чжао Цзи в Сяньяне, подарком была тончайшей работы дорогая курильница, выточенная из нефрита, которую он берег десять лет — а потом в бешенстве разбил, стремясь растоптать всю память об изменнице. — Я недостоин забот госпожи. — Госпожа просила передать, — повторяет служанка не поднимая глаз и пятится семенящими шажками. Он даже лица ее не успевает разглядеть. Ин Си держит флягу обеими руками и ощущает мимолетное тепло прикосновения Чжао Цзи. Навряд ли она сама выбирала подарок, а не поручила служанке или евнуху, но он не в силах отказаться от этого тепла. *** За время сражений в Чжао его тело обрело прежнюю крепость, подтянулись мышцы, ушли вялость и дряблость, которые подкрались за время придворной жизни. Обязанности ближнего советника держали в напряжении ум, но не тело, а тренировки во дворе собственного дома не шли ни в какое сравнение со сражением и тяготами похода. Порой ему казалось, что тело развалится на части, до того в нем ныла каждая мышца, каждая связка, каждая кость. Теперь-то он не стал бы подначивать Ли Сы, которому не доставало сил удержать копье, когда его заставили стоять в карауле сразу по приезде в Сяньян. Ин Си доволен собой и больше не ощущает неумолимого приближения старости. И впрямь молодая кровь на полях сражений омолаживает того, кто ее пролил, а забытое чувство победы бодрит. Генерал Ван Цзянь сбрасывает знамена со стены Ханьданя. В малом зале советов, знает Ин Си, срубают древко. Ин Чжэн лично прибывает в покоренный Ханьдань — и наконец дает волю своей долго сдерживаемой жажде мести, выпускает чудовище на всех, кто причастен к плену отца, к его плену, к мучениям матери, на всех их родственников и потомков. Смывает чжаоским вином кровь со своих рук и с меча Лулу, чжаоским шелком натирает лезвие до блеска, садится пировать в зале советов, где еще вчера остатки правящей семьи Чжао пытались выторговать себе послабление при сдаче города. Его не беспокоит, что он сидит на месте шлюхи Мяньчань[14]. Он не ест и не пьет, смотрит, как хмелеют генералы от вина и яств после долгого воздержания в походах, и в его глазах восстают все его мертвецы. Он велит собрать головы, срубленные в Чжао, и отослать в Сяньянь, где сперва показать матери правителя, а затем выставить на воротах, и спокойно, обстоятельно, вдумчиво обсуждает покорение оставшихся четырех царств. Считает каждого воина, каждую стрелу и каждую меру зерна. Его чудовище, накормленное и напоенное, наконец засыпает. Ин Чжэн улыбается, когда Ин Си советует продолжить завоеванием царства Янь. Прочие советники не возражают. На исходе осени и в зиму Чжао Цзи снова болела, в ее покоях поставили дополнительные жаровни, во дворец Ганьцюань ручьями потекли снадобья. Ин Чжэн, получив новости, велит Ин Си ехать в Сяньян. Сам он слишком занят в Чжао. Никак не может покинуть эту ненавистную страну, раз уж вернулся в нее, посылает матери мольбы о прощении и клянется быть у нее к осени. Во дворец Ганьцюань быстрее ветра летят только донесения из Чжао. Матери правителя, вздыхают все, как будто и дела нет до Ци, или Янь, или Чу… только донесения из Чжао она непременно требует к себе. Будто бы раз даже высказала правителю, когда он не счел весть заслуживающей внимания. Ин Си позволяет себе думать, что таким образом Чжао Цзи получает известия и о нем тоже. Но сейчас Ганьцюань смирен и тих, он не выглядит местом, которое поколебали или взволновали известия о сражениях, о стратегических успехах и позиционных промахах. Ганьцюань стоит вне войны, вне свершений дома Ин, и сложно поверить, что когда-то здесь пестовали заговор против правителя. Цветут сливы, и под свежим снегом — хочется верить, что последним этой зимой, — весь сад оплетен розовой пеной. Чжао Цзи принимает Ин Си по-семейному, в своих покоях. Они слишком давно знают друг друга, чтобы устраивать церемонии. К весне она оправилась, с ее лица сошли следы болезни. Но выглядит она утомленной, хотя день только начался. Ин Си с болью думает, что она и впрямь угасает. Чжао Цзи, кажется, совсем это не беспокоит. Она внимательно расспрашивает о Ханьдане, внимательно слушает ответы. Может, дворец Ганьцюань и не волнуют свершения владыки, но Чжао Цзи следит за ними неусыпно. Она одета в синее как в символ победы: войска Цинь как вода залили пламя царства Чжао[15]. — Мой сын позволял мне читать донесения, хотя, подозреваю, далеко не все. Вероятно, полное доверие между нами больше невозможно. А-Чжэна нельзя за это винить. Она часто повторяет это, будто хочет убедить собеседника или себя саму. — Владыка вернул вам свою любовь. К чему сомнения, госпожа. — Невозможно разъять узы между матерью и сыном, — говорит она — не Ин Си, себе. Но не погружается в прошлое, как несколько раз уже случалось, а смотрит Ин Си в глаза: — Правда, что вы хотели убедить А-Чжэна вернуть меня в Сяньян? — Как вы узнали? И зачем спрашивать столько времени спустя? — Узнала и все. Так правда? Он говорил о своем намерении только с Ли Сы. Ли Сы точно не бывает во дворце Ганьцюань, но Ли Сы чаще других говорит с правителем. Мысль Ин Си замирает. — Правда. — Мой сын казнил двадцать семь сановников за то же самое[16]. — Да. — И все-таки вы были готовы просить. — Да. Она кивает и снова расспрашивает о взятии Ханьданя. И даже не прячет от Ин Си кровожадный блеск в глазах при рассказе о разграблении дворца и о расправе над правящей семьей и сановниками Чжао. Они умерли слишком легко, говорят ее взгляд, ее губы, с которых не срывается ни звука. Ее тело — словно натянутая тетива. Но они умерли, безмолвно отвечает Ин Си, все до единого, как обещал правитель. Он пустил охотничьих собак в каждую нору, чтобы задушили обидчиков матери. — Я слышала о доблести Вэйянь-цзюня. — Госпоже не стоит верить пересудам. Легко быть доблестным, стоя за спинами солдат. Ин Чжэн изрядно разгневался, узнав про штурм дворца. «Вы — глава семьи Ин! — выставив из шатра посторонних, громыхал он. — Как смели подвергать себя опасности без моего дозволения!» Ин Си прекрасно понимал, что за правителя гремит потеря отцов — кровного и двоих названных. Но он-то ему даже не названный отец, хотя в душе считает Ин Чжэна сыном. Все мужчины хотят такого сына, как Ин Чжэн, но никто не пожелал стать заложником в Чжао. И лишь одна женщина несет бремя материнства. — Я не забыла, что вы и с единственной левой рукой отстояли царство моего сына. — Я был не одинок и сделал не так уж много. Оборона Сяньяна во время мятежа Лао Ая[17] была уже так давно, что детали стерлись из памяти. Даже казнь Лао Ая стерлась. Даже ненависть к нему. А если смотреть на Фусу, первенца Ин Чжэна, которому тогда был только год, а теперь минуло четыре, то совсем недавно. — Я не уберег ваш подарок, госпожа, — сознается Ин Си. — Но он спас мне жизнь. Кто-то метнул копье с городской стены Ханьданя, целился в бедро, но острие ударило во флягу, сорвало с пояса и пригвоздило к борту колесницы. Глаза Чжао Цзи улыбаются. — Значит, этот подарок сослужил лучшую службу, чем ожидалось. — Благодарю госпожу за это. Возможно, владыка даст мне дельный совет насчет ответного подарка, ведь я несведущ в том, что понравится госпоже. — Теперь поздно уже об этом говорить. Я-то думала, вы привезете мне в той фляге воды из Хуанхэ. — Да. Жаль, госпожа не сказала раньше. Я берег бы ее подарок. Слова Чжао Цзи запоздало вспыхивают у него в голове. — …что? — Я говорю, что подарок мой снова был не без умысла. Напиться из реки Хуанхэ — священно для того, кто родом из Чжао. Сбитый с толку, Ин Си только что не раскрывает рот, глядя на нее. — Я… если госпоже угодно… если бы я знал… я распоряжусь… Его мысли путаются в опасный змеиный клубок, слова вязнут в трясине. Смысл шутки ускользает от Ин Си. Все знают, что мать правителя родом из Чжао и что Чжао ей ненавистен — как и правителю — после долгих лет в плену и издевательств. А река Хуанхэ течет как раз между Цинь и Чжао, неужели так велика разница, с какого берега зачерпнуть воды?.. Он поднимает глаза на Чжао Цзи, надеясь получить подсказку. — Ин Си, — мелодично зовет она и улыбается совсем по-молодому, как в первую встречу. И что-то еще говорит, и клубок змей рассыпается. Чжао Цзи мягким жестом манит его к себе — и так рушит стену запретов, возведенную между ними, и шагает через непреодолимую пропасть. Сын Чжао Цзи отрубил ему правую руку — а она будто отсекла обе ноги. Идти он не может и почти валится перед ней на колени, в последний момент опирается на ладонь, и вся его душа, и вся жизнь свитком разворачиваются ей под ноги. Чжао Цзи поднимается, сходит с трех ступеней между ними, ступает так осторожно, такими крошечными шажками. Плещутся синие юбки, словно ближе и ближе подкатывает, нарастая, волна. Ин Си чувствует, как набухают вены на висках и лбу, кажется, что кровь сейчас с грохотом вырвется из них, разольется черным озером на темных плитах. И вдруг он видит, что Чжао Цзи босая перед ним на ледяном полу, и сильнее мысли о неприличии его разит мысль, как ей должно быть холодно стоять вот так. Все равно что она ударила его под дых. Подводит локоть, подводит предплечье, а может, это разверзается земля, и проваливается ладонь, и он проваливается следом, пока лбом не касается пальцев ее ног — и по-прежнему не может вымолвить ни слова. Она наклоняется. Ин Си слышит шуршание ткани, чувствует тяжелое колыхание воздуха, когда ее волосы падают вперед, когда качаются длинные нефритовые серьги. Чжао Цзи бережно трогает его искалеченную руку, будто рана еще свежа, скользит ладонью по пустому рукаву вниз и вверх, прямо до щеки. Он прячет лицо в ее душистой маленькой ладони, присваивает ее ласку, и все холмы и впадины, как печать, остаются на его лице. Он успевает даже ощутить теплый металл колец, и гладкий край шелкового рукава, лежащий на запястье, и жесткую вышивку золотыми нитями. Ее ладонь снова спускается вниз, поверх ткани огибает культю и толкает подняться, придвинуться, а он не шевелится, будто его опутали веревками и приволокли на казнь, — и тогда Чжао Цзи сама опускается рядом с ним на колени. Голова у Ин Си идет кругом от ее близости, от аромата духов. Он закрывает глаза, слабеет и тонет в собственных чувствах, в ее словах, которые не может разобрать, только угадать значение, и позволяет Чжао Цзи заключить себя в объятия и поднять наверх, к воздуху.