Одному нравится на волоске,
другому — над бездной,
третьему — на краю.
Они говорят,
что им не хватает адреналина.
Но, кажется,
им не хватает реальности.
Ведь после неизбежного падения
они ломают себе кости.
—
Вокруг пылает. Внутри, снаружи, везде, вселенная, Ад, и Рай пылает тоже. Ангелы в агонии, бесы пируют. Земля дрожит, под ногами осыпается, и, кажется, стоять ровно не получается вовсе. В глазах въедливая рябь, в голове мерзкий, отрезающий от мира шум. Душит вслед ощущение тесноты меж телами, но в груди теснее стократ — корсет давит на выпирающие рёбра, затрудняя дыхание, а плотный слой дорогой ткани оплетает кожу стягивающим давлением не только на собственное тело, но и на размякший разум. Стены отражают мешающиеся в водоворот разных цветов блики — дорогие цацки ослепляют. Адель стоит словно высеченная руками Искусства статуя — до болезненно-извращённой грани и хруста позвонков при малейшем движении выпрямленная спина, разведённые плечи, позволяющие чужим липким взглядам скользить по острым ключицам, выпирающие лопатки, сексуально натягивающие тонкую кожу, и вечно горделиво поднятая вверх голова. Адель Маре вся такая леди, сама невинность и очарование, пусть в этот самый момент ей пиздец как сильно хочется пихнуть глубоко себе в горло два пальца и выблевать этот мерзкий привкус душного превосходства и вплетающиеся в атмосферу отголоски чужой власти. Запах смехотворного, поверхностного пафоса неприятно забивается в нос. Пожирающие преимущественно мужские сальные взгляды заставляют чувствовать себя раздетой. Она бы и раздетой до изнанки себя так не чувствовала, как сейчас, облачённая в слой безвкусных тряпок — потому что Адель выросла по стандарту, шаблону дочери влиятельного аристократа, и одевается она как святая, не носит прозрачного нижнего белья или вызывающе яркой помады — истинна красота в простоте. Юбки её пышны, канон — края до пола, вырез груди обязательно минимальной глубины. Адель благоразумно пользуется чужим вниманием, давая разгуляться бескрайней фантазии озабоченных мужиков с большими кошельками. Она ловит их изрывающие лицо улыбки, мягко улыбается в ответ, склоняет голову в искренне-молящем извинении, твердя ангельским голоском о своём несовершеннолетии. И совсем неважно, что эти мужчины предпочли бы пихнуть член ей в глотку, чем выслушивать детский лепет — она привычно свою брезгливость игнорирует, приветливо растягивая губы. В свои девятнадцать она желает только одного — веселья. Огня. Бесконтрольного ощущения разливающегося по венам адреналина. Члены этих мерзких стариканов в её планы совсем не входят. Адель стоит отдалённо, позволяя себе пройтись надменным взглядом по гостям, разодетым в излишне вычурные наряды. Они все разные: разная форма лица, телосложение, цвет волос, кожи, глаз и даже разный акцент, но для Адель они все имеют одно лицо, одну безвкусную цветовую гамму, один набор голосовых связок; из этого омута посредственности выделяется лишь то, за что невольно цепляется взгляд — молодая девушка, чья юбка едва достигает колен, и пузатый мужчина, стоящий рядом с ней и нелепо поглаживающий её талию своей малёхонькой рукой. Она ему по-блядски улыбается, проходится языком по верхнему ряду зубов, заигрывающе склоняется ниже, позволяя ему буквально нырнуть глазами в глубокое декольте — и что-то шепчет на ухо. Адель знает — кошелёк этого человека может обеспечить жизнь, полную роскоши, и чувствует волну премерзкого омерзения. Деньги не делают людей счастливыми. Деньги делают людей зависимыми. У Адель зависимости отличные от людских — пока все гонятся за властью и стабильностью, она гонится за его взглядом. Распарывает грудную клетку не хуже мачете. Извращённо-обволакивающий жар достигает горла, Адель прячет тихие вдохи за мягкой улыбкой, скрывая за пухлыми губами заострённые от природы клыки. Сама жизнь сделала её охотницей, перед которой расчищены кровавыми деньгами почти все доступные дороги. Только вот едва она ступила шаг, как мир внутри перевернулся — её щиколотку цепью окольцевала вырвавшаяся из-под земли ладонь, а его взгляд — абсолютно везде: в глазах незнакомцев, ползающих тварей, надоедливо чирикающих птиц, в бесконечности, в удушающем воздухе, в зависимости — мысленно поставил на колени. А она так же мысленно встала — почти безропотно, почти с наслаждением. Адель было одиннадцать, когда она впервые встретила Тарталью на балу, который каждый год устраивается спонсорами в честь Царицы и Предвестников. Сейчас Адель девятнадцать, а она сползти с его внимания не смогла, как не могут сползти с наркотиков заядлые наркоманы. Это превратилось в редкую, но долгожданную стабильность — они встречаются раз в год уже восемь лет. Ни одного прикосновения, ни одного слова друг другу — только взгляды, безмолвная борьба, томительное ожидание. Тарталье было восемнадцать, когда в толпе его взгляд зацепился за неё. Пока все дети визгливо хохотали, играли в прятки и цеплялись за родителей, Адель держалась в стороне, но не пряталась. Это был её первый бал, однако она, вопреки законам жанра, не была наряжена в платье принцессы и не смотрела на огромный мир полным невинности и счастья взглядом. Адель уже в одиннадцать знала, какие деньги вокруг крутятся, пока приглашённые делятся идеями о том, как провести свои выходные, или рассказывают друг другу о достижениях своих отпрысков, которые обязательно пойдут по стопам родителей. Этот бал, как и все последующие — просто огромный вклад в деятельность Фатуи, скрытый под завесой пышных платьев и бокалов шампанского. В пятнадцать ребёнок внутри Адель умер. В пятнадцать она пережила похищение. В пятнадцать она вернулась новой собой и в глаза Тарталье смотрела уже без стеснения. В семнадцать Адель вообще забыла о том, что такое стыд. В восемнадцать она дала ему все поводы, сорвала все его выстроенные между ними преграды, стёрла границы, искоренила из разума его любую мораль. Не до морали совсем было, когда внутри её зрачков плясали черти. Тарталья ждёт её совершеннолетия, как самый настоящий джентльмен, но, представляя, как берёт её на полу или в кабинке грязного туалета, или на кухонном столе, или на улице прямо за тем самым домом, где она собиралась пышно отпраздновать своё двадцатилетие — от джентльмена внутри него не остаётся и следа. В штанах уже третий год от одного только вида её становится тесно — желание разложить её на заднем сидении своей машины превращается в навязчивую идею. В нём пульсирует разъедающая одержимость сделать Адель своей. В ней пульсирует жажда приключений. Она молода, избалована и импульсивна, она — принцесса, почти никогда не думающая о последствиях своих решений. А последствия связи с Тартальей, оказывается, есть. Он может с лёгкостью заручиться поддержкой её родителя или, даже не спрашивая, жениться на ней, сделать своей до самого последнего волоска, до каждой морщинки, до шрама между лопаток, до чуть искривлённого указательного пальца правой руки. Она была идеальна во всех своих недостатках — глубокий шрам на щеке, следы ожогов на руках и клеймо, оставленное на задней части шеи похитителями; она никогда не прятала свои изъяны, напротив — подчёркивала их, выставляла напоказ, подразумевая безмолвным: «Я выжила, мне нечего стесняться». Она выстроила в себе несгибаемый стержень воли, она не сломалась, не пряталась, не убегала, не плакала от насмешек в юности, потому что чужое мнение для неё пустой звук, потому что она, чёрт возьми, даже изуродованная остаётся завидной невестой — за её спиной не только власть и деньги, но и она сама. Её харизма, манера поведения, элегантность, её сексуально округляющиеся с каждым годом бёдра — Адель заняла все мысли в голове Тартальи. Он вдруг и в самом деле понимает, какого это — желать не тело и не красоту, а нечто глубже, и если не душу, то что-то, сидящее вместо неё.—
В девятнадцать её внутренности омывает клокочущая ревность, когда она видит Тарталью, о чём-то мило беседующего с утончённой леди. Адель чувствует себя так, словно у неё отобрали любимую игрушку. Не смертельно, но в общем-то довольно обидно — она поджимает губы и отводит глаза, мазнув лениво по улыбающимся безликим лицам, пока под её лопатки вслед забирается изголодавшийся взгляд. Не замечает, но чувствует — внутри будто рёбра ломаются. Что-то склизкое ползёт под костями — извращённое удовольствие чувствовать его зрачки на своей коже каждый раз. Они собственнически обводят её тело, скользят ниже, распутывая бесконечные верёвки на спине, оголяют плечи, спускают с тела мешающую ткань к ногам. К ногам же её прибивается он душой; по бёдрам проходятся мурашки желания. Тарталья мокро облизывает пересохшие губы. У Адель в голове мерцает красным, когда она представляет этот язык, с влажными звуками вылизывающий её промежность. Она возвращает его похотливый взгляд с двойной интенсивностью. Мисс Маре, безусловно, осознаёт, что именно из себя представляет Тарталья — уже не тот мальчишка, невинно улыбающийся ей в свои восемнадцать, а взрослый мужчина, позволяющий играть с собой ради собственной потехи, ради развлечения, ради чувства, отличающегося от его обыденных побед — Адель даёт ему нечто большее. Она даёт ему эйфорию от импровизированной погони. Поэтому касается он её только глазами, трахает — только в мыслях. С каждым годом желание внутри растёт. С каждым годом она становится взрослее и наглее — Адель знает, что играть с Предвестником опасно, но слишком поглощена этой игрой и приятным ощущением собственной важности, когда сажает его на цепь своих дразнящих улыбок, взглядов и отсутствия физического контакта. Трогать принцесс руками запрещено. Грубые ладони, погрязшие в крови, испачкают её нежную кожу. Испортят её, отравят, сломают — поэтому Тарталья не марает её. Выжидает. К счастью, для мистера Маре собственная дочь оказывается выгодным вложением: её руки просит сам Тарталья — красивый, обаятельный, влиятельный и богатый одиннадцатый, мать его, Предвестник. Предложение было принято без ведома Адель; её слово мало что решает, когда на кону маячит столь тесное с Фатуи сотрудничество. Адель не знает, что смотрит похабным взглядом на будущего мужа. Не знает, что он смотрит в ответ, даже когда они расстаются на целый год. Адель заигрывается. Прячет воспоминания о нём до следующей встречи, не осознавая, что остаётся он непозволительно близко. Тарталья уже знает о ней всё. Её спину ласково оплетают багровые синяки от ударов, когда она позволяет себе грызть ногти. Она не завтракает. Спит в одной растянутой майке. Любит блядское прозрачное бельё. Она амбидекстр, но предусмотрительно трахает себя пальцами левой руки, а здоровается — правой, как и подобает воспитанной леди. Она наносит помаду, начиная с левого уголка верхней губы. Она почему-то очень любит лево, кстати. Взгляд её блестящий, полный жизни, щёки с изнанки бесконечно окроплены смущением — она умеет пользоваться своим телом, охмуряя очередного незнакомца, а Тарталье хочется запереть её в своём поместье и потушить искру свободы в её глазах. Тарталье хочется, чтобы она позволяла только ему слышать эти хриплые, ласковые стоны, чтобы она вышептывала в шею его имя, а не какого-то Мадэо, чтобы краснота, оплетающая её шею, была от его рук, а не от чьих-либо ещё. Тарталье хочется пройтись языком по её шраму, который почти все мужчины, побывавшие в её постели, целенаправленно игнорировали. Она любит удушье, скованность и отголоски ноющей боли. Может, травма сказалась в обратную сторону — одному из своих ухажеров она позволяет иметь себя так, что это почти похоже на изнасилование. Адель больная. А Тарталья болен. Им бы в одну палату — или кровать. Каким волшебным образом ей удаётся удерживать своё эго и извращения за шармом милой и невинной леди Тарталья не может понять до сих пор. Он видит высокомерие в каждом её движении — они впервые за восемь лет вместе танцуют. Адель ведёт, он следует за ней. Её глаза горят, затмевая яркостью драгоценные камни, вплетённые в браслет на её запястье; Тарталья на это лишь усмехается, забавляясь её артистизмом. Его руки в миллиметре от её талии. Не касается. Знает, что его прикосновение для неё желаннее сотен безликих Мадэо, но игра их на выдержку и доведение до сумасшествия. Ему хочется нагнуть её прямо здесь, и единственное, что на самом деле имеет значение и останавливает его — ей нет двадцати. Граница, которую он никогда не переступит; благо, осталось всего четыре месяца до совершеннолетия Адель. До того, как она узнает, что буквально продана ему собственным отцом. Они вращаются по залу как единое целое, их движения — укоренённый и слаженный тандем. Они даже не знают друг друга лично, но знают, как доставить друг другу нечто большее, чем простое удовольствие. На секунду Тарталья искренне сомневается в своих намерениях, однако мимолётный проблеск растворяется с приходом следующей мысли — это не невинный акт привязанности, демонстрируемый в танце. Это игра власти. Она чувствует себя хищницей, не понимая, что уже давно оказалась в шкуре добычи. Она чувствует себя свободной, ещё не зная, что стала его собственностью. Всё это иронично настолько, что Тарталья давит в себе смешок и снисходительно позволяет ей играть с ним в свои детские игры, доживать свою свободу в роскоши и раздвигать ноги перед незнакомцами.—
Эта невинная, маленькая аристократская блядь скоро станет его женой — единственное, о чём способен думать Тарталья, слыша за стеной очередной — её — тихий стон.