×××
Чонгуку нравится его жизнь. Его маленькая, тихая, спокойная жизнь без приключений, без истерик перед родителями, бушующих гормонов, поступков под лозунгом “назло папе уши отморожу” и прочих атрибутов переходного возраста. Чонгуку шестнадцать и большинство ребят из его школьного окружения, — да и с танцевального кружка, который он посещает трижды в неделю, тоже — во все лопатки стараются доказать всему свету какие они уже взрослые: курят за складом со спортивным инвентарём и разбегаются, как зайцы — в рассыпную, когда их таки палит бета – физрук, своим “блядским” свистком всю округу оповещая об очередном “удачном улове”, прогуливают уроки, за что, правда, потом краснеют ярче красного ковра в кабинете директора, получая сочные подзатыльники от своих “предков”, пробуют алкоголь, а некоторые, кому “больше повезло”, во все руки – ноги уверенно им накачиваются, по самые гланды, отбивая ступни о плитку какого-нибудь среднего качества клуба, в который им удалось прошмыгнуть, спрятавшись за спинами старших сонбэ; нескромно и совсем не шёпотом сплетничают о том, кто, где, кому и когда присунул и сколько раз, получая бесконечные предупреждения и выговоры от учителей, которые, хоть и ворчат, но, на самом деле, всё понимают, даже лучше, чем эта озабоченная перманентным недотрахом школота: в конце концов, период с четырнадцати до девятнадцати — самый расцвет полового созревания, когда у омег случается их первая течка, а у альф – гон, аля: "что естественно — то не безобразно". И Гук их не осуждает, ни в коем случае. Ему это попросту не интересно: он интроверт и жуткий домосед, а ещё — у него просто замечательные папа и отец, которые вместе со школьной скамьи и любят друг друга и своего единственного сына до беспамятства, и с которыми ему, зачастую, намного приятнее проводить свободное время и выходные. Конечно же, это не значит вовсе, что у Гука нет друзей: лучший друг, Пак Чимин, омега, его одноклассник — замечательный малый, ослепительный и яркий, этакое карманное солнышко, возможно, производящий такое впечатление из-за цвета волос. Ким Намджун, его замечательный сонбэ, альфа — серьёзный и очень добрый, как медведь Михаил Потапыч, весь такой мягкий и добродушный, зато как мальчик маленький, без памяти влюбленный в малышку ЧимЧима. Взаимно, между прочим, и вот уже второй год как. Чон всё шутит, когда свадьба, хотя и догадывается, что шуткам тут не место — сразу понятно, что у них всё по-настоящему, любовь, имеется ввиду. У них даже это было, секс, имеется ввиду. Как всё случилось, он не знает, и знать как не хотел, ещё тогда, когда судорожно открещивался от всех попыток Пака рассказать в подробностях, так и не хочет. А зачем? Чон на монастырский постриг не претендует, но и не горит желанием знать детали того, чем кто занимается за закрытыми дверями. Так вот, возвращаясь к вышесказанному: проблем в вопросах социализации в обществе Чонгук, так же являющийся старостой и активистом, записанным чуть ли не в три кружка сразу, не испытывает, но времяпрепровождение в домашнем кругу иногда, с тем же самым Пак Чимином, который для его небольшого семейства — как второй ребёнок, вернее, третий, после их питомца — облачка пушистой очаровательности, померанского шпица по имени Ёнтан, для него, всё же таки, гораздо предпочтительнее. А ведь есть же ещё книги. И манхвы. И дорамы. Кто в здравом уме и трезвой памяти променяет этих упомрочительных мужчин, на любые подвиги готовых ради своих истинных, на всякие эти ваши “прелести” преждевременного взросления? Да ну. Чонгук лучше ночью не заснёт из-за очередной душещипательной истории, предаваясь своим сахарным, омежьим мечтам о директоре какой-нибудь первой по денежному обороту кампании в Южной Корее на белой ауди, белом порше или бмв (принцы на белых конях уже устарели), нежели с кем-то потрахается или протресётся до рассвета в каком-нибудь потном муравейнике под градусом горячительного. К тому же, это так потрясающе и волшебно, встретить человека, предназначенного тебе самой судьбой. Взять родителей, например, или Джуна с Чимином, это же так красиво… другого Гуку и не нужно. Не нужны ему все эти альфы, приставучие и неприятные, от которых только и слышно, какая у омеги аппетитная задница или какой у него звонкий, “идеальный, для того, чтобы выстанывать моё имя” голосок. Это мерзко и недостойно, и Гук очень благодарен Намджуну за то, что тот на расстояние пушечного выстрела не подпускает к нему этих горе – ухажёров и по мере возможностей, ограниченных ввиду непостоянно рядом присутствия, присматривает за младшим, зная, какие падение на его внешность альфы в их школе. А внешность – то, она и правда — мёдом намазана для всех любителей перепихона “побыстрому, и чтобы уламывать не надо было”: наивное личико, мягкая, молочного цвета кожа, большие глаза, подёрнутые невинным, словно ещё детским, блеском, в обрамлении густых чёрых ресниц, каряя, почти чёрная радужка, в которой, при неосторожности, можно натурально пропасть насовсем, пухлые губы, влажные и постоянно покусанные. Взять так и хочется, и взять во всех смыслах, если мы понимаем, о чём речь, но хочется ровно до тех пор, пока за фасадом внешней бесхитростной простоты и доверчивости не возникнет спрятанное доселе грозное препятствие в воплощении Ким Намджуна, который вышел и ростом и телосложением, и у которого на лице так и написано о том, что шутки с ним плохи (хотя в душе — от тот ещё душка плюшевый, хоть и не без перчинки – остринки, но об этом уже Чимину лучше знать, никак не Гуку). Так что да, Чонгуку нравится его жизнь. Жизнь примерного сына, жизнь старосты, которого уважают, жизнь омеги, не обделенного природой (хоть всё это и бережётся в строгой строгости для рук и глаз одного единственного — разъединственного), жизнь парня, у которого такие замечательные друзья. Ему нравится его ежедневная рутина, нравится его уютная комнатка, обклеенная постерами любимой группы и фотоснимками, с которых яркими пятнами воспоминаний красуются живописные ландшафты и лица дорогих сердцу людей, нравится учиться на “отлично”, нравится носить брюки с безупречно отглаженными стрелками и шуршащую накрахмаленными манжетами и ровно поставленным воротничком рубашку кипельно белого цвета, спрятанную за лацканами чётко сидящего по фигуре пиджака с эмблемой учебного заведения, в конце концов, ему, воспитанному в любви и здоровой атмосфере, нравится быть собой. И сегодня, целуя папу и отца в щёчку на прощание, выходя из машины перед воротами школы, активно размахивая ладошкой родителям в след, посылая пламенные поцелуи в воздушное пространство, Чонгук снова думает о том, как это замечательно, ну вот совершенно прекрасно: быть тем, кто он есть. Он быстренько находит нужный кабинет, сверяется со временем и расписанием: в запасе есть ещё пятнадцать минут до начала первого урока, оставляет свои с филигранной аккуратностью разложенные учебники и тетради с остальной необходимой канцелярией на парте и выходит, беря курс на туалет. “Может быть , Чимина встречу.” — думает между делом, когда неожиданно натыкается на препятствие в виде парня — беты у самых дверей, который, почему-то, его останавливает. — В чём дело? — спрашивает Чон, недоумённо уставившись на незнакомое лицо. — Там Тэхён. — просто, коротко и совершенно непонятно. — Кто? — непонимание происходящего только растёт, омега нетерпеливо поглядывает то на вход в туалет позади препятствующего ему школьника, то на часы на левой руке и уже порывается сделать шаг, но ему вновь не позволяют осуществить желаемое. — Да что за… — Там. Ким. Тэхён. — по слогам, с каким-то странным, многозначительным акцентом на имени человека, о котором Гук ни сном, ни духом, хотя, судя по взгляду напротив, вероятно, должен быть, ему поясняют причину, по которой он не может пройти внутрь. Чон теряется ещё больше, но и возмущается тоже: да похую ему, на какого-то там Ким Тэхёна, если он, прости Господи, не поссыт прямо сейчас, весь день пойдёт коту под хвост, он в этом уверен. — Да какая мне разница… — отталкивая от себя упёртого бету, Чонгук прорывается к холодящему ладонь металлу заветной ручки и дёргает за неё на себя, решительно переступая порог помещения под недовольный возглас за спиной и собственный ахуевший. Он так и застывает глиняной статуей, будто пригвождённый к полу невидимыми сваями, не находя в себе сил ни на то, чтобы развернуться и уйти, ни на то, чтобы отвести глаза в сторону и не смотреть, ни на то, чтобы хотя бы как-то пошевелиться или хотя бы что-нибудь сделать. Всё, что в сложившейся ситуации у него получается: это дышать, дышать и ошарашенно пялиться, отдалённо, словно сквозь плотное ватное одеяло, ощущая своё остервенело колотящееся под рёбрами сердце, набатом бьющийся в висках пульс и подрагивающие мелкой нервной судорогой пальцы. В паре – тройке метров от него, на подоконнике, спиной к открытому окну, вытянув вперёд скрещенные в лодыжках ноги, подперев живот одной рукой и поставив на неё другую, меж длинных пальцев кисти которой зажата дымящаяся сигарета, сидит рослый, невооружённым взглядом видно — хорошо сложенный, широкоплечий парень, среди пружинистых завитков волос которого так красиво путаются яркие лучи ещё по-зимнему холодного солнца, и Чон непременно бы залюбовался тем, как поэтично и художественно это выглядит, но… Немного поодаль, приблизительно на расстоянии вытянутой руки, развернувшись к обладателю очаровательной шефелюры спиной, сильно прогнувшись в пояснице и оттопырив обнажённый зад, стоит омега. Приподнявшись на цыпочках, одной рукой он опирается на стойку с раковинами, а другой… что он делает?... Не то, чтобы Чонгук горел большим желанием созерцать столь пикантного характера картину перед собой… но взгляд сам зацепился за все существенные для понимания её сути детали, как и за ту, что второй, свободной, получается, рукой, парень, под собственные эхом отскакивающие от стен протяжные, вибрирующие стоны, трахает себя анальной пробкой… и да, Чонгук знает, как выглядят анальные пробки, и дело то в том, что та, которую с такой похвальной самоотдачей использует для самоудовлетворения этот щупленький парнишка с трясущимися от возбуждения коленками и капающей из его задницы на кафельный пол, растёкшейся по худощавым бёдрам, икрам, до самых пяток смазкой не то, чтобы маленького размера. Гук ещё с полсекунды наблюдает за чужим выражением лица, видит заломленные над переносицей брови, прикрытые, подрагивающие ресницами веки, прилипшие к вспотевшему лбу платиновые пряди, горящие красными пятнами скулы, щеки и шею, сталкивается с обжигающим чёрным в глазах второго участника сего маленького представления, теряется окончательно, почти задыхаясь от потяжелевшего из-за перенасыщения чужим феромоном воздухом, смотрит расширяющимися от шока с каждым мгновением всё больше глазами перед собой, вскрикивает, тут же крепко прижимая ладонь к приоткрытым губам, и выбегает из туалета. Ким Тэхён. Тот самый недавно переведённый ученик без стыда и совести — его истинный. Ахуеть.×××
Звенит звонок с урока, школьники подрываются с насиженных их пятыми точками мест и голдящей на все пролёты и коридоры гурьбой вываливаются из кабинетов: одни спешат в столовую — биться за рисовые пирожки, которые тают, к сожалению, не только во рту, но и на ветрине, потому что раскупают их с какой-то нечеловеческой скоростью, другие торопятся пересечься с друзьями из соседних классов, чтобы обсудить новую сплетню: кажется, кто-то потрахался в туалете, и их засекли, и ходит слух, как-будто бы даже дело было меж двумя альфами, а это, знаете ли, всяко весомый повод почесать языками, Чонгуку же нет дела ни до того, ни до другого, но он всё равно подскакивает вслед за остальными и бежит до класса Намджуна и без остановки молит всех известных и неизвестных ему богов о том, чтобы те смиловались над его несчастной душоночкой и оградили от встречи с… — Voilà mon adorable bébé! … с Ким Тэхёном. Но о каких молитвах может идти речь, когда этот альфа — не больше, не меньше — посланник дьявола на земле. Гук мечтал, всеми правдами – неправдами грезил об этом моменте, но когда наконец встретил своего истинного, вместе с инстинктивным неконтролируемым счастьем ощутил ручьи более осознанных неконтролируемых слёз на собственных щеках, сердце пронзило иглами мгновенного разочарования и болезненного осознания несостоятельности всех воздушных замков, светлых надежд и иллюзий, а в голове с ума сходили мысли: невозможно! отвратительно! несправедливо!, кричали и бились о стенки черепной коробки, выли, перемалывали мозг в фарш. Чонгук знал, приблизительно, какие чувства и физические ощущения испытывает омега, когда встречает своего истинного, Чимин рассказывал, и по его словам, это ни с чем не сравнимо: ты не знаешь человека совершенно, но в голове нет ни единого сомнения, только безоговорочное доверие, только огромная радость, от которой почти задыхаешься, потому что с ней никак не справиться — она бьёт из самых глубин души через край, её так много; тебе немного страшно, ты немного сбит с толку, и ты уязвим, но рядом находится твой альфа, и ты, нисколько не гнушаясь своей покорности, со всей готовностью признаёшь и принимаешь свою ему принадлежность, ты, более того, всеми фибрами своего тела этого жаждешь: твой омега внутри нетерпеливо поскуливает и подставляет шею, а тебе ни капли не стыдно и не удивительно, тебе это физически, до дрожи необходимо. Но чего Чонгук не знал, так это того, что истинность — ёбаная лотерея, и шанс вытянуть удачный билет выпадает не каждому. Ему не выпал. Нет, никто не спорит, Тэхён — неплохой парень, хоть и заносчивый немного, он ладит с окружающими, со всеми одинаково непредвзят и вежлив, находится на хорошем счету у директора и учителей, и, надо признать, вовсе не только лишь потому, что является сыном генерального директора KGroup: матушка – природа и тут его не обделила — по части функционирования самого важного органа у альфы полный порядок, и по части функционирования его второго самого важного органа, конечно же, тоже, но о чём это вы подумали? (или, всё – таки, второй самый важный орган — это сердце? вот вам и пища для размышлений на досуге) И, как бы, Тэхён так же не обязан был хранить ему, Чонгуку верность, никто, на самом деле, не обязан: встретить своего истинного — самая что ни на есть редкость, так какой смысл воздержания, если игра совсем не обязательно будет стоить свеч? Но одно — разум, и совсем другое — сердце, и сердцем Гук совсем не этого желал. И вот уже шестой день подряд Чон стабильно нычется по всем углам, избегая своего альфу, который, на самом деле, и не его вовсе, и Чон, вашу за ногу, никому ни на что согласия не давал и никаких подтверждений (как и, к слову, опровержений) их отношений не делал, но поскольку каждый первый, даже не второй, в школе уверен, что альфа всё-таки его (а всё потому, что Тэхён липнет к нему, как банный лист к причинному месту и всем своим существом прямо – таки кричит: “моё, не трогать”), он уже и сам сомневаться начал, и в себе, и в том, где тут правда, а где — ложь, и под всеобщим давлением нет – нет, да назовёт в пылу собственных размышлений, а иногда и вслух (из-за чего каждый немногочисленный раз под землю провалиться готов) Кима своим. Да и, кажется, Чонгук начал попросту привыкать: добавьте к постоянному присутствую человека рядом влечение к нему на подсознательном уровне, и хочешь — не хочешь, но в таком случае даже гора пойдёт к Магомеду, а что уж там говорить об омеге, у которого из опыта в общении с альфами только отец, парень лучшего друга и вымышленные персонажи манхв и фанфиков, а уж если, ко всему прочему, докинуть ещё и нежный характер и природную мягкость, можно и вовсе забыть о любом маломальском сопротивлении и сразу, не отходя от берега, поднять белый флаг капитуляции. Да даже Намджун, тот самый Намджун, который был готов набить морду этому “пидорасу”, в итоге смирился; что там Тэ ему наплёл и под каким углом присел на уши — одному Господу Богу известно, но как итог: Джун дал добро, Чимин подтвердил, а Гук словил капитальный ахуй — они все что, против него сговорились? Три дня Чон ещё держался, на четвёртый — стены его бастиона дали трещину, а на пятый и шестой стало ясно, что сил продолжать отражать атаки больше не осталось: всё, баста, неугомонный Ким Тэхён своего добился и выудил из младшего согласие пойти с ним на свидание, хотя тот до самого последнего, уже даже после того, как сложил оружие и спрятал колючки, не мог понять и продолжает задаваться вопросами, зачем Киму это нужно: ведь вокруг столько кандидатов на роль его партнёра, а он как клещ прицепился именно к нему, Чонгуку. Самому омеге это, безусловно, вполне себе льстит и, по секрету, нравится, но в конце концов, не проще ли обратить внимание на того, кто даст в любом случае, ещё и чуть ли не сам себя трахнет, ты ему член только к заднице приставь, а за все остальные процессы он возьмётся собственноручно. Так или иначе, у Гука будет шанс: он разговорит своего истинного, наберётся, непременно наберётся смелости и задаст все интересующие его вопросы, и дело останется за малым — принять решение: впускать этого переполненного противоречиями парня в свою жизнь или нет. А пока что, он идёт к кабинету старшего друга и неизменно дрожит и покрывается табунами мурашек, ощущая прикосновение широкой ладони к своей пояснице, думая о том, что именно в этом весь Тэхён, целиком и полностью, и заключается: для него не существует понятия личного пространства, он позволяет себе иногда непростительно много, чем смущает Чонгука до состояния, когда хочется, чтобы земля сиюжесекундно под ногами разверзлась и утащила в свои спасительные недра. Но в этом же так же и состоит его, пускай нахальная и наглая, но притягательная и обескураживающая особенность: в своём постоянном тактильном голоде он настолько искренен, что Чона, как-будто бы, уже и не заботят мысли о том, что минутой, может быть, ранее Ким ровно так же мог касаться кого-нибудь другого и набалтывать на его уши ровно такую же лапшу, и всё-таки, справедливости ради, стоит отметить, что за все шесть дней, что он был рядом, — как бы омега не хотел убедить себя в обратном — альфа не сделал ни одного откровенно неприятного и откровенно противного действия, умело продолжая балансировать меж двух полярных крайностей, а так же ни разу не был замечен в компании кого-то ещё, кроме самого Чонгука. И если последнего это не радует, тогда другого описания для этого чувства просто не существует.×××
Гук на всякое рассчитывал, когда Тэхён приглашал его на свидание, но никак не ожидал, что тот приведёт его в его любимую булочную. Омега так и замирает у стеклянной двери, не решаясь и одновременно мучительно желая переступить порог заведения, потому что с каждым вошедшим — вышедшим посетителем на чувствительных рецепторах всё плотнее и гуще оседают восхитительные отголоски аромата свежей выпечки и кофе профессионального помола и обжарки, но при этом всё происходящее кажется слишком подозрительным, чтобы быть правдой: Ким точно не мог запомнить, Чонгук лишь однажды и вскользь упоминал это место, а значит, это стопроцентная западня, и ступать в неё опасно. На словах — опасно, а на деле — Чон уже сидит за столиком в углу, ждёт свой любимый фраппучино и остальную часть их совместного заказа, жутко тушуясь и безбожно краснея под пристальным взглядом сидящего напротив альфы. — У тебя уже был первый поцелуй? — вопрос — как гром среди ясного неба, омега давится воздухом, был бы во рту напиток — подавился бы им, и было бы совсем тяжко. — П-почему ты спрашиваешь такое?! — лучшая защита — это нападение, верно же? — Мне просто интересно. — беззаботно пожимает плечами и отводит взгляд в сторону, принимаясь рассматривать интерьер булочной: (хотя на самом деле до неуютного жжения в районе солнечного сплетения хочется рассматривать черты лица безнадёжно красивого парня перед собой) преобладание пастельных оттенков, расписанный потолок, деревянный паркет, выложенный "ёлочкой", низко опущенные светильники с шарообразными плафонами из чёрного, глянцевого материала, стеклянные столешницы и белые стулья. И самое забавное: Чон, можно сказать, идеально вписывается во всю эту атмосферу: ворсистый бледно – розовый свитер с глубоким “V” – образным вырезом, белая однотонная футболка под ним и белые джинсы, всё вместе — вроде и сахарно – зефирно, а вроде — и совсем не приторно, очень уместно и очень самому Чону подходит. — Почему именно оно? — М? — Почему именно это место? Чем оно тебе так нравится? — Эм… — волнуется, и очень заметно, убирая совсем не мешающуюся прядку за очаровательно маленькое, такое по-омежьи аккуратное ушко, и делает это, совершенно очевидно, попросту для того, чтобы собраться с духом, переключиться с мыслей на действие и немного, если не снять полностью, то хотя бы перераспределить накопившееся напряжение. “Мило”. — Мы частенько заглядываем сюда с родителями, нам тут нравится. И вкусно и уютно, и музыка приятная. А ещё, отец говорит, здесь варят самый правильный, самый настоящий американо. Хотя я не знаю, в чём разница, по мне, так всё — сплошная горькая отрава… — Похоже на то, что ты любишь свою семью. — ненавязчиво замечает Тэ и кивает головой официанту, привставая, чтобы помочь переместить с подноса на стол тарелки с десертами, себе забирая высокий гранёный стакан из стекла с ванильным милкшейком, перед Чонгуком ставя пластмассовый стаканчик с фраппучино, с прозрачной пузатой крышкой и трубочкой из переработанного картона. Омега застенчиво улыбается, благодарит за помощь лёгким наклоном корпуса вперёд и незаметно касается руки Тэхёна, с многозначительным блеском в глазах всматриваясь в его лицо, а Гука вдруг как разрядом тока прошибает, он сам не замечает, как тянется к чужой кисти и легонько бьёт по ней, намекая, что пора бы и честь знать, другими словами: "вали, тебе здесь не рады, и конечности свои похотливые при себе держи". Парень отдёргивается, как ошпаренный, обиженно куксится, поджимая и кусая губы, и уходит, а Ким замирает с открытым ртом и расширенными от удивления глазами. — Ешь давай и рот так не разевай, а то муха залетит. — Чон и сам в шоке от этой несвойственной для себя смелости; он какое-то время молча поглощает аппетитную выпечку с начинкой из шоколадного крема, но не выдерживает натиска×××
После свидания в булочной между Тэхеном и Чонгуком очень многое изменилось: последнему насовсем расхотелось играть с первым в догонялки, в их близости друг с другом, в обедах в столовой за дальним столиком под перешёптывания решительно всех вокруг, в неторопливых прогулках по школьным лестницам и коридорам с чужой рукой, окольцовывающей талию поверх надбедренных косточек, он теперь находит для себя лишь массу приятного. Его мучает бесконечная тахикардия, и мысли рассыпаются в стороны, подобно бисеру из упавшей с полки коробки, но и даже это ему по душе: всё, что имеет отношение к его альфе, с недавних пор является для него таковым. Даже поцелуи без спроса, становящиеся с каждым последующим всё более искусными, продолжительными и откровенными, больше не пугают — вызывают чувство предвкушения и желание большего. Вообще, Ким по этой части — человек даже без намёка на комплексы, он может в любой, самый неожиданный момент, зажать Чона в каком-нибудь углу, пригвоздив ладонями худые плечи лопатками к стене, просунув колено между бёдер и перекрыв тем самым все пути к отступлению, и с таким остервенением в действиях и голодным блеском во взгляде наброситься на все оголённые, не спрятанные одеждой, участки чужого тела, что у самого Чона начинает конкретно рвать крышу, и он сам уже, забывшись в этих взаимных, судорожных, спутанных и хаотичных прикосновениях, с трудом сохраняет печальные крупицы остатков выдержки, над чем альфа всякий раз подшучивает: “Невинный ангелочек превращается в падшего ангела”, и за что неизменно получает от этого самого невинного ангелочка – тирэ – падшего ангела. Тэхён каждый раз берёт своё нахрапом, он не стесняется себя, своих чувств и желаний, в них он всегда открыт и прямолинеен и действует в согласии с простым принципом: “хочу — значит делаю” — “хочу прикоснуться — значит прикоснусь, хочу шепнуть какую-то развратность на ушко — значит шепну, какое дело мне до других и другим — до меня”, и Чонгук нагло солжёт, если заявит, что ему это совсем не нравится: никогда не знать в какой момент Ким его захочет: захочет цепануть зубами за металлическое колечко в мочке, захочет повторить языком контуры бледной шеи, захочет поцеловать несдержанно или придумать ещё какой-нибудь способ подтвердить факт наличия особой между ними связи и для себя, и для всех остальных. Омега охотно ко всему привыкает, ему нравится чувствовать себя окутанным перманентным, непогрешимым в своём постоянстве вниманием, он до самой макушки в него зарывается, наслаждается им с какой-то беспредельной самоотдачей, и не сразу улавливает образовавшиеся в какой-то момент изменения в поведении альфы. Только после осторожного замечания ЧимЧима становится понятно, что с Тэхёном что-то немного не так. Куда бы Чонгук ни пошёл, он шаг в шаг всюду следует за ним и вечно по сторонам озирается, злобно смотрит в след каждому, кто бросит хотя бы мимолётный взгляд на омегу, рычит и прижимает к себе, ближе, теснее, прячет от окружающих, выпускает феромон, обволакивает своим запахом, помечает, старается увести подальше от толпы, остаться с ним наедине, чтобы зажать в объятиях, уткнуться носом в шею, вылизать пахучую железу, прикусить чувствительную кожу клыками, оставить след. Гук мог бы подумать, что Ким ревнует и таким образом обозначает свою территорию, но было во всём этом что-то ещё, что не позволяло сделать подобный вывод даже тогда, когда они чуть не поссорились из-за слишком бурной реакции альфы на оказанную омеге помощь: Чонгук тащил огромную стопку документов и прочей макулатуры в учительскую, и проходящий мимо бэта предложил донести бумаги вместо него. Тэхён набросился на парня с совершенно неоправданной и неуместной агрессией, сам на себя был не похож, настолько, что Гук ни на шутку испугался и еле оттащил своего горе – партнёра от ни в чём не повинного школьника, не без содействия вовремя подоспевшей подмоги, конечно же. Поговорить об этом им не удалось: Тэ с раздражающей непреклонностью отмалчивался, и Чону пришлось сдаться, и принять обстоятельства такими, какие они есть, постаравшись не заострять внимание на случившимся, а так же на том, что с каждым следующим днём нервозность и психическая неустойчивость Тэхёна только росла. На двенадцатое утро со дня негласного начала их отношений, Чонгук просыпается в странном состоянии подавленности и физической изнемождённости, мышцы как-будто заменили на вату, все сухожилия растянулись и отказывались правильно сокращаться, а ещё было ужасно жарко, душно и сухо, словно из воздушного пространства в квартире выкачали всю влажность до последней капли и оставили один обнажённый кислород, неприятно шкарябающий ноздри и горло при каждом вдохе. Омега измеряет температуру и убеждается в своей догадке: он простудился. Пытаясь проанализировать последние сутки, он вспоминает, выходил ли на улицу налегке, пил ли холодное или делал ли хотя бы что-нибудь подобное, но на ум не приходит ничего, и в итоге, логично рассудив, что мог подхватить заразу и раньше и всё это время переносить болезнь на ногах, просто бессимптомно, он забивает на это, выпивает жаропонижающее и идёт в школу: у него не такая большая температура, чтобы проспускать важный тест по истории. Родители ушли на работу сегодня чуть раньше обычного, поэтому добираться приходится на общественном транспорте. По приезде его самочувствие стабилизируется, и Гук и вовсе забывает о посетившей его несколько часов назад неприятности, пока та не даёт о себе знать повторным ознобом и новой волной накатившей на тело слабости на четвёртом уроке. Чон не сразу замечает, что, помимо прочего, в его физическом состоянии кое-что меняется ближе к середине дня, не сразу прислушивается к своему организму и не сразу правильно трактует странное, тянущее чувство в районе живота и лёгкое покалывание и жжение там, внутри, но когда мозг наконец пронзает стрелой осознания, и омега догадывается, что самом деле с ним происходит, на передний план выходит навязчивая, неуёмная мысль: “Где Тэхён?”, и все внутренности внезапно сводит от сильнейшего желания почувствовать истинного рядом, услышать его запах, прижаться к нему, желательно — без одежды, желательно — без единого миллиметра между, так, чтобы кожа к коже, так, чтобы смешивались ароматы и их дыхание между горячими, жадными поцелуями. У Чонгука началась течка, а под рукой нет ничего:×××
Тэхён переступает порог медкабинета, закрывая дверь на любезно одолженный ему дубликат ключа, и почти теряет равновесие, когда его неподготовленные к подобному органы чувств и рецепторы сталкиваются с такой большой концентрацией феромона его истинного на один квадратный метр пространства. Он старается дышать поверхностно, ибо каждый глубокий вдох будет означать для него стремительное приближение к краю, вплоть до самого краха его и без того на последнем волоске держащегося самообладания, и двигается в сторону постели медленно, потому что уже сейчас, хотя и минуты не прошло, как он оказался внутри, его конкретно ведёт. Омега перед ним, ослабленный своим состоянием, румяный и растрёпанный, и такой до одури, до головокружения уязвимый и беззащитный, являет сейчас собой живое воплощение легенды о запретном плоде, от желания вкусить который в прямом смысле слова сводит скулы. Альфа опускает кончики пальцев к разметавшимся по подушке волосами и невесомо перебирает шелковистые пряди, так же перебирая в голове варианты дальнейшего развития событий: если бы не, Ким уверен, слёзные мольбы Чимина по телефону, он бы к Чонгуку на расстоянии пушечного выстрела бы не приблизился, только не к нему, только в таком состоянии — Тэхёну страшно, он не хочет навредить, не хочет так же, чтобы первый раз небезразличного ему, больше — ставшего, возможно, самым важным для него, его жизни человека случился вот так, он боится сделать ему больно, особенно зная, насколько младший ему доверяет. Крошечный носик омеги забавно дёргается и морщится: Чонгук инстинктивно узнаёт запах своего истинного, даже будучи погруженным с сон, легонько вздрагивает, словно от осознания, и открывает глаза. Перед ним наконец-то стоит тот, чьим присутствием рядом он так отчаянно грезил, с рёбер в грудной клетке вниз, к животу, стекает тёплое, нетерпеливое чувство, тугим узелком закручивается, расплывается по всему телу волнами щекочущих подкожное пространство мурашек. Он тянется к нему руками, и когда альфа послушно подходит ближе и садится на краешек кровати, выползает из-под одеяла и забирается к нему на колени, прижимаясь к широкой груди, трётся щекой, кончиком носа, шеей о пахучую железу, ластится, аки котёночек, скромненько хнычет и просит внимания, непроизвольно поёрзывая на чужих бёдрах. — Ух, mon petit, что же ты… — Тэхён аккуратно прикасается к чужой пояснице и чувствует, что держится из последних сил: он специально превысил дозу, когда принимал таблетки, подавляющие симптомы гона, перед выходом из квартиры, и превысил, можно сказать, значительно, но в итоге, и этого не достаточно, и вполне ожидаемо, что и не может быть, точно не в том случае, когда твой истинный течный омега проворачивает нечто подобное, да и попросту находится так близко. — Ты так вкусно пахнешь, Тэхён… — Чонгук почти выстанывает его имя, продолжая вылизывать железу и прикусывать солоноватую от покрывшей её испарины кожу своими маленькими прорезавшимися с началом течки клычками, а Ким с ума сходит и уже сам себе отчёт не отдаёт, когда опускает ладони на идеально округлые ягодицы. — Mon innocent petit ange, нам не стоит… — Тэхён, пожалуйста, я прошу тебя, пожалуйста… — Чон всхлипывает и утыкается лбом в область под левой ключищей, и ткань домашней футболки мгновенно смачивается слезами, Тэхён этого не замечает, но замечает состояние омеги, — состояние на грани, когда терпеть более невозможно, это слишком тяжело и больно — он почти умоляет его ему помочь, и оба знают как именно, и только один из них не может решиться. — Мой маленький, послушай меня, сейчас очень внимательно. — Ким берёт раскрасневшееся лицо Чонгука в свои руки, прижимая ладони к ушам, большими пальцами расправляя прилипшие ко лбу и щекам пряди, и смотрит, сосредоточенно и серьёзно, объясняя взглядом важность того, о чём хочет сказать. — У меня гон, я с трудом себя контролирую, и в любой момент могу сорваться и причинить вред, я могу напугать тебя, но мне совсем этого не хочется. — Тэ, я понимаю… — Гук едва ворочает языком, заплывшие пеленой неконтролируемого, выжигающего остатки рассудка желания глаза блестят от подступившей к ним солёной влаги, но смотрят прямо перед собой и чётко передают уверенность их обладателя в том, о чём тот просит. — но мне будет намного хуже, если сейчас ты не останешься со мной, во всех смыслах. Поэтому пожалуйста, мне очень больно… просто сделай меня своим, умоляю… Придерживая Чонгука под голову, Тэхён осторожно опускает его на постель, заблаговременно подкладывая свободную подушку под поясницу, и ведёт кончиком указательного пальца от нижней губы, вдоль корпуса, вниз до впадинки пупка, поддевает краешек задравшейся рубашки и скользит ладонью под белоснежную ткань, вырывая из груди лежащего под ним омеги первый, неуверенный стон. Пластмассовые пуговицы поддаются плохо: их гладкая поверхность и миниатюрные размеры неважно сочетаются с подрагиваюшими от напряжения, влажными от пота пальцами, и Ким едва останавливает себя от воплощения намерения порвать мещающуюся одежду на лоскуты. Под белоснежным хлопком оказывается не менее белоснежная кожа, на ощупь — почти бархатная, на вид — совсем фарфоровая, но внимание привлекают чересчур выразительные на бледном фоне ореолы сосков, альфа ведёт языком по зубам и полноценно облизывается, ощущая, как скапливается во рту слюна от желания к ним прикоснуться. Накрывает губы Чонгука своими и поддаётся этому желанию, придавливает розовую бусину подушечкой и легонько прокручивает между пальцами, чувствуя собственным языком, сплетённым с языком Чонгука, вибрацию второго протяжного стона; приятнее этого звука для него теперь может быть только сорванный до хрипа крик, поэтому он соберёт, запомнит и сосчитает каждый. Спускаясь поцелуями ниже, останавливается у кромки брюк, продолжая выводить на чужой коже узоры и созвездия, плавно стягивает плотную ткань с покатых бёдер, широкими, размашистыми мазками оглаживая их спереди и по бокам, скользя от коленных чашечек до выпирающих тазовых косточек. Ким видит, как закатываются глаза, как крошатся над переносицей брови, слышит тяжёлые, ломаные вдохи и выдохи, втягивает носом воздух с однозначно опасной для сохранения здравого смысла концентрацией феромона и балдеет, до отбивающего стаккато сердца под грудной клеткой, до учащённого потоотделения, до многочисленных стаек мурашек по всей коже и мандража, приправленного нетерпеливой потребностью брать и обладать, в мышцах. Ему хочется вгрызаться в шею, плечи, талию, кисти, ключицы, хочется быть грубым, ненасытным, хочется отпустить тормоза, но он продолжает кутать любимого омегу в нежности, как в перьевом одеяле. Чонгук млеет и теряется в простынях и ощущениях, елозит головой по подушке, путая растрёпанные пряди, поджимает пальчики стоп и прячется носиком в ложбинке согнутого локтя, заглушая свою реакцию на поцелуй прямо у основания члена. — Т-Тэхён… о-оохх! Он не сдерживается, и звук, разбивающий покрытое тишиной, лишь изредка нарушаемой, воздушное пространство, получается очень громким. Чужие влажные и скользкие от слюны губы накрывают его член, вбирают на всю длинну, двигаются поступательно и плавно, пуская по телу импульс, завершающийся яркими, рябыми вспышками под зажмуренными веками. Гук рефлекторно пытается соединить коленные чашечки вместе, но ему не позволяют — Тэхён осуждающе мычит, разводя их обратно в стороны, смотрит исподлобья, и Гука выгибает, когда он втягивает щёки, усиливая давление, в голове все мысли летят в тартарары, мышцы сжимаются от напряжения, а потом по всему телу растекается нега долгожданного удовольствия, когда Гук в первый раз кончает. Расфокусированным взглядом он наблюдает за тем, как дёргается кадык — Ким сглатывает, не морщится, не выплёвывает, облизывается и целует в краешек подбородка, и Чона конкретно ведёт уже и от этого: его альфа любит его всего, наслаждается им целиком и полностью, и это непередаваемое словами блаженство. После Тэхён отстраняется, встаёт с постели, отходит куда-то, чем-то шуршит вне поля зрения омеги, и возвращается, зажимая что-то между указательным и средним пальцем, откладывает это что-то в сторону на матрац, снова располагается меж разведённых ног и смотрит перед собой, но ни на кого и ни на что конкретно, поглаживая чужие колени, кажется, размышляя над чем-то. По усилившемуся аромату чёрного перца в воздухе, Чонгук о чём-то догадывается и вмиг покрывается краской смущения. Ким проводит пятернёй по волосам, пропуская пальцы сквозь смоляные пряди, укладывает ладони на тазовые косточки Чонгука, легонько притягивает к себе и смотрит теперь на него, прямо в глаза, а впечатление такое, будто в самую душу, и Чон только сейчас замечает полопавшиеся капилляры и сильно расширенные зрачки. “О боже.” — Mon cher… даже несмотря на то, что сейчас ты в течке, тебя надо растянуть, чтобы не было больно, — говорит неторопливо, следит за меняющимися эмоциями на лице Гука, убеждается в том, чтобы до него пониманием происходящего дошло каждое произнесённое слово, и всё продолжает водить ладонями по бокам, животу, бёдрам и не известно, кого из них двоих пытается успокоить больше. — и у тебя будет время подумать, действительно ли ты хочешь это сделать. Мне в любой момент может сорвать крышу... может и не сорвать, но суть не в этом. Поэтому, пожалуйста… я знаю, тебе плохо, но… — губы Гука расплываются в улыбке, и он подаётся вперёд и вверх, чтобы коснуться ими искусанных от волнения губ Тэхёна и подарить ему короткий, но невероятно нежный поцелуй, как знак абсолютного доверия, и это простое действие работает безотказно: Ким заглядывает под карюю радужку глаз напротив и не видит там страха, и клокочущая всё это время в его душе буря постепенно стихает. Он постарается, настолько, насколько ему хватит выдержки и сил. Он помогает Чонгуку опуститься обратно, меняет немного наклон корпуса и положение тела, подгибая под себя колени, пальцами одной руки придерживает правую ногу Гука под коленной чашечкой и приставляет ко входу средний палец другой, по кругу массируя подрагивающее и сжимающееся от его прикосновений колечко мышц, собирая на фаланги естественную смазку, которой, что не может не радовать, предостаточно для того, чтобы процесс растяжки был максимально безболезненным. Чонгук дрожит и закусывает ребро ладони, ищет дополнительную опору в чужом придерживающем его предплечье, несильно его сжимая своими худенькими пальчиками, перебирая ими и всё как-будто пытаясь перехватиться поудобнее, но любопытного, вожделеющего, стеклянного от переполняющих чувств взгляда не отводит, и вскрикивает, когда Тэхён проникает в него сначала на две фаланги, потом по самые костяшки, и затем, когда замечает, что внутри достаточно свободно даже для двух пальцев, проталкивает рядом и второй, осторожно ими двигая, оглаживая мягкие, польсирующие стенки, разводя на манер ножниц, расслабляя и подготавливая для себя. Чон весь словно рассыпается, разваливается, как уроненная на кафельную плитку фарфоровая ваза, ему так хорошо, но этих приятных ощущений так много, и они настолько его переполняют, буквально до краёв, и всё ищут, и ищут выхода, и находят: он кончает, сжимаясь и размякая в умелых руках своего истинного, и когда тот, заботливо целуя в висок, в момент пика чувствительности омеги, вводит третий палец и проталкивает глубже, задевая комок нервов внутри, не выдерживает, и к удивлению обоих кончает следом в третий раз. — Оу, детка… — Тэхён хмыкает и улыбается, умиляясь. — Если ты будешь так часто кончать, мы закончим, не успев начать. — Я не… я не специально. — бормочет, стыдливо прикрывая лицо тыльной стороной ладони. — Всё в порядке. — убирает ладонь вниз, и снова целует в висок, размазывая трепетное прикосновение вдоль скулы, оставляя его на щеке. — Я рад, что тебе хорошо, это главное. Альфа отклоняется немного назад, разрывает квадратную упаковку, раскатывает презерватив по собственному уже донельзя возбуждённому члену, каждое малейшее прикосновение к которому сейчас отдаётся болезненными импульсами во всех нервных окончаниях его тела, выдыхает, припадает губами к пахучей железе, втягивает носом расслабляющий аромат вербены, лбом утыкается в худощавое плечо и спрашивает напоследок: — Ты точно уверен? — на что получает кивок и утвердительное “да”, звучащее где-то над ухом. — Хорошо, если захочешь остановиться, скажи, я остановлюсь. Тэхён входит в него плавно, позволяя обоим привыкнуть к новым ощущением, а у Гука мир заканчивается и начинается заново, он не думает о том, как описать эти чувства, которые сейчас испытывает, но даже если задумался бы, словарного запаса едва ли хватило, потому что ему хорошо настолько, насколько, наверное, человеку в принципе может быть. Ким шепчет о том, как его любит, да – да, именно любит, и у Гука слёзы на глазах наворачиваются, потому что он не меньше и не слабее любит его в ответ, и плевать, что знакомы только около двух недель, это есть внутри него, в его сердце, в каждом уголке его души, и это главное, Ким так бережно придерживает его под коленями и двигается внутри с такой осторожностью, словно Гук — хрустальный сосуд, словно он даже более хрупкий и совсем беззащитный, словно любым неловким действием его можно запросто ранить, а потому — очень важно с ним обходиться с особенным трепетом, и он обходится, и каждый раз, даже когда входит глубже, даже когда делает это резче, он возносит Гука на самую вершину всеобъемлющего, всепоглощающего блаженства, от которого задыхаешься, но в котором самозабвенно, не страшась исхода, тонешь. Тэхён говорил о том, что любит трахаться, но сегодня он впервые занимается любовью, впервые делает это с любимым человеком, и от осознания этого, от всего, чем полно сейчас его тело, мозг и сердце с душой, внутри расцветают благоуханные цветники. Всякий раз, когда он попадает в нужную точку, задевая простату, и всякий раз, когда Чонгук кричит, извивается и стонет под ним, цепляясь за него: то за плечи, то за кисти, то за рёбра — до куда дотянется, оставляя на коже следы своих замечательных, миниатюрных, коротко стриженных ноготков, Ким сам готов позорно излиться, хотя быстро кончать ему совершенно не свойственно. Каждым движением он вминает омегу в матрас, соединяясь с ним в нескончаемых поцелуях, он собирает его бесчисленные стоны, ловя и запечатывая каждый глубоко в себе, изнывая от кричащего громче разума инстинкта присвоить желанное тело полностью, позволяет себе немного вольности и оставляет первую алеюшую красным метку на кончике плеча, увлекается и рассыпает их по всему девственному телу, не упуская из виду ни один оставшийся без его оголодавшего внимания сантиметр. Его Гуки такой красивый, такой потерянный, изнемождённый и податливый, его слипшиеся треугольничками пушистые ресницы так сладко подрагивают, и милый, ювелирно очерченный контуром пухлых губ ротик так соблазнительно, так обворожительно приоткрыт, и его густые, разбросанные каштановыми волнами лоснящиеся под искусственным освещением пряди так живописно, так правильно смотрится меж пальцев, которыми альфа их перебирает и откидывает со лба и разгорячённых щёк. Ему он так нравится, его Гуки ему так нравится. Чувствуя, что приближается к разрядке, Тэхён слышит сбитый, надломленный стон: Чонгук осипшим голосом пытается предупредить, что скоро кончит. Спустя несколько толчков, маленький, такой же как и его обладатель, член дёргается и изливается спермой на плоский живот омеги, внутри которого становится сразу же теснее, давление увеличивается, и альфа не сдерживает вырвавшегося из груди, застрявшего в гортани рокочущей вибрацией рычания. Ким замедляется, подстраиваясь под обострившуюся чувствительность послеоргазменного состояния Чонгука и по прошествии недолгих нескольких секунд изливается следом в презерватив, выходит до сцепки и падает на постель рядом со своим истинным, притягивая его к себе ближе, потираясь об оголённую кожу, стараясь оставить на ней ещё больше своего запаха. Оба тяжело дышат, и обоим слишком хорошо, чтобы можно было произнести хотя бы слово, но оба испытывают одно и тоже, и знают, что счастливы одинаково. Проходит несколько минут, и по выровнявшемуся дыханию над своим ухом Ким понимает, что Чон заснул. Он поднимается с постели, собирает их оставленные в беспорядке вещи, осторожно, чтобы не разбудить, вытирает омегу махровым, немного смоченным водой полотенцем, кое-как натягивает на неповоротливое из-за бессознательного состояния тело одежду, поднимает на руки и выходит с ним из кабинета, направляясь к выходу из школы, достигает парковки, сажает Чона на переднее пассажирское сидение, “сбрасывает” сообщение Чимину и отключает телефон. И сегоня, и завтра, и, может быть, послезавтра он будет занят своим драгоценным, он будет любить его долго и со вкусом, и никто не посмеет их потревожить.×××