А ты снись мне по ночам

Гинтоки с тоской посмотрел в сторону выхода, но надежды не было, как не было и минуту назад, и пять, и десять. Вечер шёл как обычно: бухие клиенты строили глазки, рассказывали про неземную красоту, не отрывая взглядов от искусственных сисек – на их месте, Гинтоки в этом заведении тоже не рискнул бы поднять взгляд выше – и пытались нежно пощупать запястье. А потом что-то пошло не так. В прямом смысле: шло это "что-то" кривыми зигзагами и чуть клонилось вбок, рискуя сорвать очередному нудному старичку с любовью выбранный для свидания с "девочками" парик. Чего было в этом больше, провидения или издевательства судьбы, Гинтоки не знал, но место за его столиком было единственным пустующим. Он прикрыл глаза, смиряясь с поражением, и даже не вздрогнул, когда "что-то" рухнуло на стол, чувствительно пнув его по лодыжке. – Ты такая красивая, – выдохнуло "что-то" очень-очень серьёзным голосом очень-очень пьяного человека. – А ты такой бухой, – ответил Гинтоки на автомате и, застыв на секунду, вдогонку похлопал ресницами. Надежды, что прокатит, было мало, но ещё ни один самурай не сдавался без боя. От дешёвой туши, осыпавшейся за вечер, чесались глаза, губы стягивала помада. Гинтоки дёрнул плечом, почувствовав, как ненадёжно держится сползший хвостик, и поприветливее улыбнулся Такасуги, качавшемуся на своём месте, как ковыль на ветру. – Не видела тебя здесь раньше, – сказал он жеманным голосом Паако и надул губы, а Такасуги одновременно с ним сокрушённо вздохнул. – Я бухой, – согласился он, и в один момент оказался совсем рядом, роняя на плечо свою тяжёлую бестолковую голову. Чёлка защекотала кожу над воротом кимоно, и Гинтоки поморщился. Наверняка издевался. Такасуги, на его памяти, на их совместных с Тацумой и Зурой попойках пил, как рыба, а пьянел самым последним. Зато очень любил изображать отрубившегося, чтобы не мыть посуду, не растаскивать свалившиеся в кучку тела и не держать волосы Зуре, решившему от души проблеваться в кустах. – Козлина, – прошипел еле слышно себе под нос. Такасуги сочувственно икнул и потрепал его по коленке. Пальцы неловко забрались под самый край распахнувшегося зазора. Даже кожи не касались, просто теребили ткань. Да какого хрена. Ещё и жарко выдыхал в шею, пьяно сопя. Если это была шутка, то очень дрянная. Сладкий девчачий мотивчик, от которого млели клиенты постарше, сменился отвратительным медляком. Такасуги при первых же нотах дёрнулся и по-совиному закрутил головой. – О, – обрадованно сказал он. – Эту я знаю. Гинтоки закатил глаза: ну надо же, целый эксперт. Рука так и осталась на коленке, и от неё расходилось тепло, которое Гинтоки планировал отрицать до последнего. Он тоже прислушался, вырывая из кутерьмы вокруг отрывочные слова, и тут же отчаянно о том пожалел. Ранит стрелой мрак, вырвет из рук крик, не уходи так, не исчезай вмиг… © – А ты снись мне по ночам, девочка, – хрипло пробубнил Такасуги не в такт. Ткнулся лбом в ключицу, потёрся щекой. – Какая я тебе нахрен девочка, – прошипел Гинтоки, теряя самообладание. Рука стиснула колено. Такасуги отодвинулся, с трудом сфокусировав взгляд глазах Гинтоки, а не его фальшивой груди, и с убийственной серьёзностью выдал: – Самая лучшая. В его голосе была уверенность в дупель ужранного придурка. Чувство ностальгии накатило и схлынуло: обычно Гинтоки сам был таким же придурком, и тогда было легко. Пялиться на Такасуги, валявшегося рядом в траве, на жука, ползущего по его кителю, на запутавшуюся повязку, на стебелёк в зубах. Свалиться в реку во всей одежде и чуть не пойти ко дну. Свалиться в реку – продуманно, совсем без одежды – и нарезать друг за другом круги, пока сверху моросит летний дождь. Шухариться от остальных, возвращаясь в лагерь, и цепляться за все кусты, торчать на бревне неподалёку от лагеря и глядеть на отблески костра сквозь листву. Кататься по сеновалу, пытаясь придушить другого, потому что “ты два глотка засосал, скотина, один отдай обратно” и разлить напрочь то жуткое пойло, которое Такасуги упёр из соседней деревни. Да блин. – Пошли-ка, красавчик, – сурово велел Гинтоки. Хлопнул ресницами, когда мимо прошла мадам Сайго, и проворковал: – Такой чудесный вечер нужно проводить в приятной компании. – Хоть на конец, – согласился Такасуги. Смешно нахмурился, и Гинтоки едва не прыснул. – На конец это не ко мне, – пропел он, сладко улыбнувшись, и рывком поднял его на ноги. Была у них тут одна уютная подсобка с защёлкой. Эх, и достанется ему за такое. – Ценил бы, на какие жертвы я ради тебя иду, да разве с тебя станется. Такасуги прижался к нему со спины, едва они оказались в полумраке узкого коридора. Вокруг тусклой лампочки метался залётный мотыль, и Гинтоки едва успел поймать себя, прежде чем выдать привычную шутейку о том, что с юкаты Такасуги вовсю осыпаются насекомые. – Ты такая красивая, – пробормотал тот озадаченно. Губы тепло и щекотно коснулись затылка над воротом, и по спине побежали мурашки. – Как ты такая красивая? – Чтобы тебе утром стало от этого плохо, – буркнул Гинтоки. Повёл плечами, пытаясь сбросить его с себя, раздражённо вздохнул. Это было глупо: Такасуги или издевался вовсю, мерзавец, или было до смерти пьян, с чего бы этот дурацкий шёпот задевал внутри что-то и отзывался теплом. Такасуги рассмеялся – низко, глухо и совершенно нетрезво. – Это привычно, – легко сказал он, и в его голосе была застарелая привычная тоска. – Каждый раз, как я пью с... Он ткнулся лицом в голосы Гинтоки и пробормотал туда что-то неразборчивое. – Эй, – Гинтоки подёргал его за рукав. – Что ты там нёс? И Такасуги очень уверенно, очень серьёзно ответил: – Свет моей любви. Его ладони скользнули на живот и коварно поползли выше, видимо в попытке пощупать выдающийся искусственный бюст, и Гинтоки, недолго думая, вывернулся из этих дурацкий объятий. – Нам сюда, – произнёс он с фальшивой радостью, ткнув в сторону неприметной двери в глухом тупичке, куда не падал даже отблеск светильников. Такасуги неопределённо хмыкнул, разом становясь не пьяным смешным клиентом, а привычным мудаком, которому постоянно хотелось подправить физиономию. – Ты хочешь меня убить. Гинтоки глянул на него через плечо и скривился. – Как ты угадал. Расчленю и сожру. Такасуги покачнулся, кое-как догадавшись схватиться за стену, и осмотрел Гинтоки с ног до головы. Кожа отчего-то горела: и подсползшие хвостики, и блестящие губы, и разлёт плеч, туго обтянутых плотной розовой тканью. – Надеюсь, ты умеешь готовить, – хрипло ответил он наконец. Такое бывало, если мокрой рукой открыть холодильник с барахлящей розеткой – раз и шибануло током, пробрало от макушки до пяток. Такасуги вдруг оказался рядом, оттеснив к самой двери, и с глухим стоном прижался губами к горлу. – Так сладко пахнешь. И дыхание сладкое. – Что ты творишь? – зло, бестолково спросил Гинтоки, запрокинув голову. Это было невыносимо: все эти мокрые, беспорядочные касания, остывающая на коже слюна. Кое-как нащупав позади ручку двери, он с силой надавил вниз, затаскивая их обоих в кладовку. Такасуги, сбившийся с мысли, осоловело заморгал, когда Гинтоки включил тусклую гирлянду, служившую тут вместо лампы. Гинтоки закрыл щеколду и повернулся к дивану, заваленному всяким мусором: чьи-то шмотки, отрезы тканей, облезлая розовая шуба, яркая, как у кукол. – Тебе бы пошла, – выдал Такасуги, зарывшись пальцами в искусственный мех. – Тоже мне модный критик, – обиделся Гинтоки. Вечно этот козёл как скажет, а потом сиди и думай. В военные годы вот он сказал, что глотать сперму полезно для здоровья, и Гинтоки месяц потом разрывался между попытками узнать, у кого же можно занять, и мыслями о том, проверял ли Такасуги свой совет лично – и если да, то с кем посмел, придурок. То есть, кто бы ему, придурку с чёлочкой, что-то такое бы дал. Вот и сейчас мысли посыпались, как печеньки из неосторожно разорванной пачки: как он смотрелся бы в такой шубе, как он смотрелся бы только в шубе и ни в чём больше, как он смотрелся бы только в шубе, раскинувшись на постели, и как чужие руки распахнули полы, но не стали снимать. Возьму тебя прямо в ней, – многообещающе бы шептал чей-то низкий голос. – Хочешь? И собственная реакция – где-то между иссушающим бешенством и сладким, как потаявшая карамель, желанием. Гинтоки тряхнул головой, чуть не отправив в полёт хвостик, и с размаху плюхнулся на диван. Такасуги тут же оказался рядом, притеревшись бедром и обдав крепким душком – таким забористым, что Гинтоки чуть не охмелел за компанию. – Позволишь? – спросил тот участливо, а губы уже припали к ямке под ухом. Гинтоки столько хотел ему позволить, это уж точно: позволить ему грохнуться с дивана на пол раз пять подряд, позволить удариться рёбрами о его сапоги, позволить близко повстречаться с его кулаком челюстью. Но никак не, чёрт... Стоило признать, даже накрепко пьяным Такасуги не утрачивал своих главных черт: он всё так же знал и умел добиваться поставленных целей, усыпляя бдительность мешаниной цветов и отрывистых фраз. Губы горели от того, как жадно, бескомпромиссно он их терзал, то и дело скользя языком в рот. Гинтоки протестующе мычал, цепляясь пальцами за чужие плечи, и всем собой излучал неодобрение, буквально как мог: притягивал его к себе ближе, мял напряжённые мышцы, откровенно и без сожалений пуская в ход зубы. Вся его дешёвая помада смазалась на подбородок, оставляя во рту стойкий химический привкус сладости и синтетической дряни, едва перебивавших терпкие алкогольные ноты. Казалось, они оба перебрали дешёвых коктейлей, или потерялись во времени, или просто сошли с ума. – Помада твоя, – выдохнул Такасуги, едва сумев от него оторваться. Гинтоки кисло улыбнулся. – Что, такая вкусная, что всю бы сожрал? Хотя как ещё это называлось – рот как огнём горел. – Дерьмо, – неожиданно чётко сказал Такасуги и провёл языком по его подбородку дорожку обратно к губам. – Но плевать. Поцелуи – хаотичные, то жёсткие, то нежные, то совсем жадные, словно он не касался никого вечность и наконец-то дорвался – то и дело сползали на шею, оставляя за собой цепочку засосов. Как будто они были подростками, тискавшимися на заднем сидении отцовской тачки. И ведь подростками они занимались совсем не этим. Гинтоки подавился вздохом, когда рука Такасуги коварно скользнула под подол и с силой сжала бедро. Ну вот, – подумал Гинтоки, крепче обхватив его за шею. – Сейчас точно дойдёт. Или вот сейчас. Ну сейчас же, сейчас. Но Такасуги, казалось, не смущало вообще ничего: ни его слишком крупные рельефные ноги, ни густой колкий пушок, ни твёрдость мышц, ни растянутые боксеры вместо каких-нибудь скромных трусиков с бантиком впереди. А его пальцы уже подцепили край и нырнули внутрь, растягивая ткань сильнее. – Притормози, – задушенно велел Гинтоки. Зубы Такасуги сжались на мочке, и ответный выдох лёг прямо на ухо, вызывая крупную дрожь. – Зачем? Он мягко потрогал яйца и с трудом проглотил стон – Гинтоки бы и не услышал, не будь он так близко. Такасуги перетряхнуло; приоткрытый в немом крике рот прижался к кадыку, а пальцы сгребли всё, что удалось стиснуть, и сжали разом ласково и безжалостно. – Жарко и влажно, а? – неразборчиво пробормотал Такасуги, и Гинтоки, запрокинув голову, почти прошипел: – Иди нахуй. Такасуги рассмеялся, будто такого ответа и ждал, провернул руку – ткань затрещала, не выдерживая такого натиска, – и Гинтоки с силой шлёпнул его по плечу. – А ну подожди. Глаза у Такасуги были совсем шалые: тонкая полоска радужки вокруг огромного в полумраке зрачка и золотые блики едва удерживаемого в узде желания. В другой раз Гинтоки бы его пожалел – ни за что! – но сейчас он дышать не мог от накатившего бешенства. – Ну смотри, – раздражённо велел он, рывком стягивая боксеры к коленям. – Как теперь, нравится девочка? Он схватил собственный член и насухую задёргал его вверх-вниз. Было бы неприятно, но у него стояло так крепко, что стало уже плевать. Сильные пальцы стиснули его запястье – аккуратно, но неумолимо, – и отвели его руку в сторону. – О, – удивлённо сказал Такасуги. – Член. Голос у него стал довольный-довольный; у самого Гинтоки такой бывал, только когда к обеду ему приносили бесплатный десерт. – Я тебя прикончу, – очень ровно пообещал он, мужественно не ёжась под горячим пристальным взглядом и не зная – пора заржать, или всё же заплакать. Такасуги усмехнулся ему – раскрасневшийся, растрепавшийся, совсем далёкий от того образа, который вовсю создавал годами, – и чётко, так чётко, будто на это уходил весь оставшийся в его пьяной голове самоконтроль, выдал: – Так ещё лучше, – а затем жёстко обхватил кулаком его член и, наклонившись, сплюнул прямо в центр текущей головки. Гинтоки застыл на вдохе, а потом, будто кто-то выдернул из него стержень, откинулся назад. Затылок встретился со стеной с лёгким стуком, и он, недолго думая, ударился ещё раз, и ещё, и ещё. Вот только не помогало. Такасуги дрочил ему в чудовищном, нелепом ритме – сжимал то слишком слабо, то слишком крепко, царапал кожу ногтями, едва поймав нужный темп, тут же сбивался. А Гинтоки даже стонать не мог, до того это было хорошо – и так бесконечно тупо. Но потом... Горячий влажный рот обхватил головку, и все мысли вымыло из головы напрочь. – Давай же, ну, – частил Гинтоки, но Такасуги то и дело сбивался, будто бы зависал. – Ты же можешь нормально, я знаю. Но тот, снявшись с его члена, вдруг прислонился виском к животу и с огромной грустью сказал: – Вот. Даже говоришь, как он. И член такой, – он помолчал, поводя рукой туда-сюда, будто эта бухая пантомима могла что-то ему объяснить. – Похожий член. И хвостики. Гинтоки будто вернулся в тот самый момент, когда Низо насадил его на свой меч – резко, насквозь. Пальцы вовсю комкали ткань юкаты на спине Такасуги, но тот, преисполнившись, как это часто бывает в подпитии, тлена, всё продолжал: – Но он бы не стал со мной спать, потому что он больше не хочет. Ему теперь подавай глаза синие. И позумент. Форму. Платок. У Гинтоки всё внутри плавилось: под рёбрами собралось в ком и билось о грудную клетку, заглушая этот мрачный пьяный бубнёж. Старые затёртые воспоминания – нелепая дрочка в кустах, поцелуи в реке, которые даже поцелуями было назвать неловко, скорее падением на губы друг друга, болючими, до синяков, – смешались со всем, что случилось после. Сплелись в одно и покатились вперёд, как клубок, доводя Гинтоки до этой пыльной кладовки, до пружины в диване, которая вовсю кололась под задницей, до горячего дыхания на влажном от слюны члене. Но когда он попытался вновь сжать себя – рефлекторно, бездумно, – Такасуги с глухим ворчанием оттолкнул его руку и заглотил сразу до основания. – Если тебя стошнит, я тебя заживо закопаю, – пообещал Гинтоки зажмурившись. Было так хорошо, что больно – тугое горло сжималось вокруг головки, язык дразнил, с нажимом проходясь по длине. Бёдра подрагивали, и едва получалось держать себя, чтобы не сделать что-то идиотское: начать вбиваться, беспорядочно, жадно; или, может, погладить Такасуги по щеке, по влажным губам. Тот, словно уловив, отстранился и вжался лбом в плечо. А его ладонь всё двигалась по члену вниз-вверх – преступно неторопливо, сладко прокручивая у головки, нажимая на устье. Гинтоки выдохнул сквозь сжатые зубы. Козёл, раньше он тоже так делал. Смотри мне в глаза, – и переставал двигать рукой, переставал грубо и сладко толкаться, переставал приподниматься и опускаться на члене, переставал всё, стоило только отпустить его взгляд. Или: ты сможешь и без рук, эй, я знаю, Гинтоки, – тем самым тоном, которому невозможно было противиться; какого чёрта собственное имя у него всегда звучало так, будто они наедине в спальне, и мира не существует – всегда, даже в горячке боя? Или: тшш, потерпи, – и двигался так чудовищно, так невыносимо медленно, что, казалось, снимал заживо кожу. Под веками плеснуло ослепительным, ярким; к губам прижались губы, подло, как и всегда, нещадно мухлюя, украли с них стон. – Молодец, – выдохнул Такасуги, но смотрел будто бы мимо; а пальцы очень нежно, невесомо касались члена. – Твоя очередь, – сказал Гинтоки, едва смог складывать слова в предложения. Такасуги рассмеялся, запрокинув голову – обнажённое горло, ямка между ключиц, – и, покачнувшись, встал на колени. Расшатанный диван скрипнул, но выдержал, даже когда Такасуги, небрежно распахнув полы юкаты, достал член и начал себе дрочить. С собой он не играл ни капли: кулак двигался уверенно, твёрдо и жёстко, точно зная, что сделать, куда нажать, чтобы быстрее довести до оргазма. А смотрел Такасуги – и не подумав скрывать – прямо Гинтоки на пах; на белёсые капли, почти неразличимые на его светлой коже, на следы от ногтей на бёдрах, на смятую, неосторожно раздвинутую в стороны яркую ткань, на слипшиеся там волоски. Смотрел так, словно не собирался моргать, словно он был в бою. Смотрел так, словно это было важнее всего. Гинтоки тряхнул головой, прогоняя витавшее вокруг него туманное марево, и потянулся вперёд. – Я сам, – выдохнул Такасуги, не глядя – словно привычно – отбросивший его руку. Внутри полыхнуло, опалило бешенством столь же ярким, как и недавний оргазм. – Чёрта с два, – выплюнул он. – Как ты меня достал, Такасуги, сюда отдай. Расслабленное, пустое выражение слетело с лица Такасуги в один момент. Он выпрямился; чёлка, как по-волшебству, упала на левый глаз, оставляя правому нехороший прищур. – Да ну, – всё произошло быстрее дыхания: вот они на разных концах дивана, а вот Такасуги уже совсем рядом, давит предплечьем на горло и шипит сквозь сжатые зубы. – Откуда ты знаешь моё имя? Да он совсем охренел в своём посмертии. – А ты догадайся, – прошипел Гинтоки в ответ и дёрнулся, глядя на него прямо и зло. – Больной ублюдок. Он почти услышал щелчок, с которым в голове Такасуги рассеялся липкий туман. Раз – и взгляд стал недоверчивым, два – и он стал тяжёлым, три – и Такасуги, как хорошая тачка, за секунду взял разгон от покоя до бешенства и приготовился убивать. Четыре – и Гинтоки, всегда быстро соображавший, когда кто-то хотел покрошить его на кучу маленьких кудрявых самураев, сделал самое логичное, что только мог. Просунув между ними руку, он схватил Такасуги за член – вот удивление! – ничуть не опавший, и хорошенько так сжал, потеребив пальцем головку. – Чтоб тебя, – пробормотал Такасуги, подаваясь бёдрами вперёд, и с силой зажмурился. Гинтоки, прикусив язык, задвигал ладонью, не скупясь на все грязные приёмчики, которым они научились у друг друга в тех самых кустах да зарослях много-много лет назад. – Гинтоки, – выдохнул Такасуги; лицо у него исказилось, словно от боли, будто он совсем не хотел этого говорить. Руку и живот оросило тёплое семя, и Такасуги, содрогнувшись в последний раз, упал рядом. – На кого ещё я мог наткнуться в этом проклятом городе, – устало произнёс он в потолок, в два движения вытащив и набив свою чёртову трубку. По кладовке поплыл терпкий запах его табака, до оскомины привычный и почти ненавистный. – Какого хрена, Гинтоки. Ну нет, это было уже чересчур. – Ты у меня спрашиваешь? – раздражённо поинтересовался Гинтоки, обтерев ладонь о живот и демонстративно скрещивая на груди руки. – Я тут вообще-то работаю. Это ты нажрался и подвалил к моему столику… – ...и утащил тебя в кладовку, чтобы себе отдрочить? – с тёмной, недоброй иронией продолжил за него Такасуги. Они столкнулись взглядами, как клинками, и только недавний оргазм был причиной, по которой они не катались по полу, пытаясь достать кулаком до чёртовой рожи напротив. Рожа напротив у Гинтоки вот, например… Он с нажимом провёл большим пальцем по чужому подбородку, и Такасуги больно стиснул его запястье. – Что ты творишь? – спросил он странным тоном, в котором, ничем не прикрытая, тлела бездонная злость. Гинтоки моргнул. Он даже не помнил как расплёл руки и потянулся вперёд. – Тут, – тупо сказал он, показывая испачканную подушечку. – Помада. А Такасуги, будто расслабившись, только лишь хмыкнул. – У тебя вся рожа в ней. – Эй! – возмутился Гинтоки. – Ты только что рассказывал, как тебе нравится моё лицо. И помада. И хвостики. – Я врал, – отрезал Такасуги с таким равнодушием, что кто угодно принял бы его за чистую монету. Кто угодно, кто не был Гинтоки. Тот чуть качнулся вперёд и, глядя ему прямо в глаза, чётко и раздельно сказал: – У тебя встало на эти хвостики. – Это делирий. Гинтоки со всей нежностью улыбнулся – аманто от такой улыбочки всегда бросались врассыпную, шепча, что “этот Широяша совсем ебанулся”. – Кому ты врёшь. – Чего ты добиваешься? – так же нежно – как прикосновение ножа к яйцам – спросил Такасуги. Пальцы его, с запястья перетёкшие на бицепс, сжались крепче, потянув на себя. – Даже не знаю, – придурковато и зло ответил Гинтоки. Они застыли вплотную, всё ещё полуобнажённые, затраханные, заляпанные в семени друг друга. – Но с чего ты взял, козлина, что я сплю с Хиджикатой? Или хочу с ним спать, а? Столько лет порознь всё же сказались – он совсем забыл, что это был Такасуги, который ловко уходил от вопросов, на которые не хотел отвечать, и всегда вычленял только то, что было ему интересно. – А ты не хочешь? – усмехнулся он углом рта. Гинтоки прищурился. – А ты хочешь, чтобы я не хотел? – А кого тогда хочешь? – горячая ладонь вновь легла на бедро, и большой палец невесомо, очень нежно огладил складку в паху. – Даже не знаю, – нахмурился Гинтоки притворно. – В этом городе так много вариантов. – Могу предложить один, – ухмыльнулся Такасуги, и Гинтоки вдруг отчаянно, до боли заскучал по его пьяной версии – безопасной, слюнявой и совершенно беззубой. Пальцы, до того нежно гладившие, ловко вцепились в самое дорогое и захватили в жестокий плен – том самом, где боль причудливо кружится на грани со сладким до стыдного наслаждением. – А если, – спросил он, облизнув пересохшие губы – глаза Такасуги тут же прикипели к его рту, к размазанной по подбородку помаде, к потёкшему макияжу, и нажим стал только сильнее. – Мне этот вариант не понравится? – В таком случае, Гинтоки, – выдохнул Такасуги ему в щёку, тихо-тихо, совсем интимно, так, что мурашки побежали по спине от всех скрытых в его голосе обещаний. – Тебе очень не повезло. Гинтоки с трудом подавил задушенный стон, а Такасуги, чуть отстранившись, оглядел его с головы до ног, вновь зацепившись за всё: за женское кимоно, заляпанное помадой и спермой, смятое и перекрученное; за ненатуральную грудь; за чёртовы хвостики и, щёлкнув языком, произнёс: – Тебе очень идёт этот наряд, Гинтоки. Как хорошо ты в нём будешь смотреться на моём члене. – Кто ещё на чьём члене окажется, скотина-ай-ай-ай… – Само собой, ты. Помнишь же? “А ты снись мне по ночам, девочка”? Вот сегодня ты мне и приснился. Гинтоки поцеловал его так, как уже пять минут нестерпимо хотелось: чтобы он имя своё забыл, не то что эти идиотские планы, но не помогло. – А в следующий раз? – спросил он, обидевшись, и Такасуги, усмехнувшись, отвёл в сторону прядь прилипших к его лбу волос. – А в следующий раз я могу присниться тебе.